воды.
Большей опасностью был недостаток пищи, но, в общем, это меня мало
пугало, так как я твердо решил соблюдать самую жесткую экономию. Итак,
всякое беспокойство в отношении пищи и питья у меня исчезло. Ясно, что я не
умру ни от жажды, ни от голода.
В таком настроении я находился несколько дней и, несмотря на скуку
заточения, в котором каждый час казался целым днем, постепенно приспособился
к новому образу жизни. Часто, чтобы убить время, я считал минуты и секунды,
занимаясь этим странным делом по нескольку часов подряд.
У меня были с собой часы, подаренные матерью, и я любовно прислушивался
к их бодрому тиканью. Мне казалось, что у них особенно громкий ход в моей
тюрьме, да это и было так -- звук усиливался, отражаясь от деревянных стен,
ящиков и бочек. Я бережно заводил часы, боясь, как бы они случайно не
остановились и не сбили меня со счета.
Я не очень интересовался тем, который час. В этом не было смысла. Я
даже не думал о том, день сейчас или ночь. Все равно яркое солнце не могло
послать ни лучика, чтобы рассеять мрак моей темницы. Впрочем, я все же знал,
когда наступает ночь. Вы удивитесь, конечно, как мог я это знать,-- я ведь
не считал времени в продолжение первых ста часов с тех пор, как попал на
корабль, и в полном мраке, окружавшем меня, невозможно было отличить день от
ночи.
Однако я нашел способ -- и вот в чем он заключался. Всю жизнь я ложился
спать в определенный час, а именно в десять часов вечера, и вставал ровно в
шесть утра. Таково было правило в доме моего отца и в доме моего дяди --
особенно в последнем. Естественно, что, когда наступало десять часов, меня
сразу начинало клонить ко сну. Привычка была так сильна, что не изменяла мне
и в этой новой для меня обстановке. И когда мне хотелось спать, я заключал,
что, должно быть, уже десять часов вечера. Я установил, что сплю около
восьми часов и в шесть утра просыпаюсь. Таким образом мне удалось
урегулировать часы. Я был уверен, что таким же способом я сумею отсчитывать
сутки, но потом мне пришло в голову, что привычки мои могут измениться, и я
стал аккуратно следить за часами[35]. Я заводил их дважды в сутки -- перед
сном и при вставании утром -- и не боялся, что они внезапно остановятся.
Я был рад, что могу отличить ночь ото дня, но, по существу, их смена
немного или даже вовсе ничего для меня не означала. Важно было, однако,
знать, когда кончаются сутки, ибо только так я мог следить за путешествием.
Я внимательно считал часы, и, когда часовая стрелка дважды обегала
циферблат, делал зарубку на палочке. Мой календарь велся с большой
аккуратностью. Я сомневался только в первых днях после отплытия, когда не
следил за временем. Я определил количество этих дней наугад как четыре.
Впоследствии оказалось, что я не ошибся.
Так проводил я недели, дни, часы -- долгие, скучные часы во мраке. Я
был в подавленном состоянии духа, иногда совсем опускал голову, но никогда
не отчаивался.
Странно сказать, сильнее всего я страдал теперь от отсутствия света.
Сначала мне причиняло большие муки мое согнутое положение и необходимость
спать на жестких дубовых досках, но потом я привык. Кроме того, я придумал,
как сделать свое ложе помягче. Я уже говорил, что в ящике, который находился
за моим продовольственным складом, лежало сукно, плотно скатанное в рулоны,
в том виде, как оно выходит с фабрики. Я сразу сообразил, как устроиться
поудобнее, и немедленно привел свою мысль в исполнение. Я убрал галеты,
увеличил отверстие, которое ранее проделал в обоих ящиках, и с трудом
выдернул штуку материи. Дальше работа пошла легче, и через два часа я
изготовил себе ковер и мягкое ложе, тем более драгоценное, что оно было
сделано из лучшего сорта материи. Я взял столько, сколько понадобилось,
чтобы вовсе не чувствовать под собой дубовых досок. Затем я убрал галеты в
ящик, иначе они загромождали помещение.
Расстелив свою дорогостоящую постель, я растянулся на ней и
почувствовал себя гораздо уютнее, чем раньше.
Но с каждой минутой я все больше мечтал о свете. Трудно описать, что
испытываешь в полной темноте! Только теперь я понял, почему подземная
темница всегда считалась самым страшным наказанием для узника.
Неудивительно, что люди становились седыми и самые чувства изменяли им при
таких обстоятельствах,-- ибо в самом деле темнота так невыносима, как будто
свет является основой нашего существования.
Мне казалось, что, будь я заключен в светлом помещении, время прошло бы
вдвое скорее. Казалось, темнота увеличивает каждый час вдвое и как будто
что-то материальное удерживает колесики моих часов и движение времени.
Бесформенный мрак! Мне казалось, что я страдаю только от него и что проблеск
света меня мгновенно бы вылечил. Иногда мне вспоминалось, как я лежал
больной, без сна, считая долгие, мрачные часы ночи и нетерпеливо дожидаясь
утра.
Так медленно и совсем не весело шло время.
-==Глава XXXIII. БУРЯ==-
Больше недели провел я в этом томительном однообразии. Единственный
звук, который достигал моих ушей, был шум волн надо мной. Именно надо мной
-- потому что я знал, что нахожусь в глубине, ниже уровня воды. Изредка я
различал другие звуки: глухой шум тяжелых предметов, передвигаемых по
палубе. Несомненно, там что-то действительно передвигали. Иногда мне
казалось, что я слышу звон колокола, зовущий людей на вахту, но в этом я не
был уверен. Во всяком случае, звук казался таким далеким и неотчетливым, что
я не мог определенно сказать, действительно ли это колокол. И слышал я этот
звук только в самую тихую погоду.
Я прекрасно знал, какова погода снаружи. Я мог отличить небольшой ветер
от свежего ветра и от бури, знал, когда они возникли и когда кончились,--
совсем так, словно находился на палубе. Качка корабля, скрип его корпуса
говорили мне о силе ветра и о том, какова погода -- плохая или хорошая.
На шестой день -- то есть на десятый с момента отплытия, но шестой по
моему календарю -- началась настоящая буря. Она продолжалась два дня и ночь.
Вероятно, это был необычайно сильный шторм -- он сотрясал крепления судна
так, как будто собирался разнести их вдребезги. Временами я думал, что
большой корабль действительно разлетится на куски. Огромные ящики и бочки со
страшным треском колотились друг о друга и о стенки трюма. В промежутках
было ясно слышно, как могучие валы обрушивались на корабль с таким ужасным
грохотом, как будто по обшивке изо всех сил били тяжелым молотом или
тараном.
Я не сомневался, что судно, того и гляди, пойдет ко дну. Можете себе
представить, что я испытывал тогда! Нечего и говорить, как мне было страшно.
Когда я думал о том, что корабль может опуститься на дно, а я, запертый в
своей коробке, не имею возможности ни выплыть на поверхность, ни вообще
пошевелиться, меня сковывал еще больший страх. Я уверен, что не так боялся
бы бури, если бы находился на палубе.
К довершению бед, у меня снова начались приступы морской болезни -- так
всегда бывает с теми, кто впервые плавает по морю. Бурная погода сразу
вызывает тошноту и слабость, и с той же силой, с какой она возникает обычно
в первые двадцать четыре часа путешествия.
Это очень легко объяснить -- качка корабля во время бури усиливается.
Почти сорок часов продолжалась буря, пока море не успокоилось. Я понял,
что шторм миновал,-- я больше не слышал гула волн, которым обычно
сопровождается движение корабля по бурному морю. Но, несмотря на то что
ветер прекратился, корабль все еще качался, балки скрипели, ящики и бочки
двигались и ударялись друг о друга так же, как и раньше. Причиной этому была
зыбь, которая постоянно следует за сильным штормом и которая не менее опасна
для корабля, чем буря. Иногда при сильной зыби ломаются мачты и корабль
валится набок -- катастрофа, которой моряки очень боятся.
Зыбь постепенно стихла, а через двадцать четыре часа прекратилась
совершенно.
Корабль скользил как будто еще более плавно, чем прежде. Тошнота моя
также стала утихать, я почувствовал себя лучше и даже веселее. Но так как
страх заставил меня бодрствовать все время, пока бушевала буря, да и болезнь
не оставляла меня во все время свирепой качки, то теперь я был совершенно
измучен и, как только все успокоилось, заснул глубоким сном.
Сны мои были почти так же мучительны, как явь. Мне снилось то, чего я
боялся несколько часов назад: будто я тону именно так, как предполагал,--
заключенный в трюме, без возможности выплыть. Больше того, мне снилось, что
я уже утонул и лежу на дне моря, что я мертв, но при этом не потерял
сознания. Наоборот, я все вижу и чувствую и, между прочим, замечаю
отвратительных зеленых чудовищ, крабов или омаров, ползущих ко мне, чтобы
ухватить меня своими громадными клешнями и растерзать мое тело.
Один из них привлек мое особое внимание -- самый большой и страшный из
всех.
Он ближе всех ко мне.
С каждой секундой он все приближается и приближается, и мне кажется,
что он уже добрался до моей руки и взбирается по ней.
Я ощущаю холодное прикосновение чудовища, его неуклюжие клешни уже на
моих пальцах, но я не могу пошевелить ни рукой, ни пальцем, чтобы сбросить
его.
Вот краб вскарабкался на запястье, ползет по руке, которую я во сне
откинул далеко от себя. Он, кажется, собирается вцепиться мне в лицо или
горло. Я это чувствую по настойчивости, с которой он продвигается вперед,
но, несмотря из весь свой ужас, ничего не могу сделать, чтобы отбросить
чудовище. Я не могу пошевелить ни кистью, ни рукой, я не могу двинуть ни
одним мускулом своего тела. Ведь я же утонул, я мертв! Ой! Краб у меня на
груди, на горле... он сейчас вопьется в меня... ах!..
Я проснулся с воплем и выпрямился. Я бы вскочил на ноги, если бы для
этого хватило места. Но места не было.
Ударившись головой о дубовую балку, я пришел в себя.
-==Глава XXXIV. НОВАЯ ЧАШКА==-
Несмотря на то что все это было во сне и никакой краб не мог взобраться
по моей руке, несмотря на то что я проснулся и знал, что это лишь сон,-- я
не мог отделаться от впечатления, что по мне действительно прополз краб или
какое-то другое существо. Я все еще ощущал легкое жжение на руке и на груди
--и та и другая были открыты,-- жжение, которое мог бы произвести зверек с
когтистыми лапками. И я не мог отбросить мысль, что все же здесь кто-то был.
Я был так убежден в этом, что, проснувшись, машинально протянул руку и
стал ощупывать свое ложе, надеясь поймать какое-нибудь живое существо.
Спросонья я все еще думал, что это краб, но, придя в себя, понял
нелепость такой догадки -- здесь ведь не могло быть краба. Впрочем, почему
же нет? Краб мог жить в трюме корабля -- его занесли на борт случайно вместе
с балластом, а может быть, его затащил сюда кто-нибудь из матросов для
забавы. Потом его бросили на произвол судьбы, и он скрылся в многочисленных
уголках и щелях, которых достаточно среди трюмных балок. Пищу он мог найти в
трюмной воде, в мусоре, а может быть, крабы, как хамелеоны, могут питаться
воздухом?[36]
Я размышлял так только несколько минут, после того как проснулся, но,
поразмыслив, отбросил эти предположения. Крабов я мог видеть только во сне.
Если бы не сон, я бы и не подумал об этих существах. Конечно, здесь нет
никакого краба, иначе я поймал бы его: ведь я ощупал каждый дюйм постели и
ничего не нашел. В мою каморку вели только две щели, через которые крупный
краб мог бы пролезть или скрыться, но я сразу же проверил эти щели, как
только проснулся. Такой медлительный путешественник, как краб, не мог бы
