недоноговская Машка подавать заявление в Новосибирский университет. Ты
понимаешь?
- Ах, во-от оно что... - сообразил я. - Значит, он думает, что это
передается по наследству? Молодец профессор...
- Профессор-то молодец, а Мишка через три года школу кончит.
- Что тебе от меня надо? - прямо спросил я.
- Ничего мне от тебя не надо! Пей свое пиво, расписывай свои
пульки... А где банка?
- Разбил.
- Наконец-то.
- О ч-черт! - Я уже не мог и не хотел сдерживаться. - Что ты мне
тычешь в глаза своим Недоноговым! Какого положения он достиг?
- Не ори на меня! - закричала она. - Просто так человеку памятник не
поставят!
- Оля! - в страхе сказал я. - Господь с тобой, кто ему что поставил?
Он сам себе памятники ставит!
- Слушай, не будь наивным! - с невыносимым презрением проговорила моя
Оленька.
Черт возьми, что она хотела этим сказать? Что великие люди сами
отливают себе памятники? В переносном смысле, конечно, да, но... Не
понимаю...
Я расхаживаю по пустой квартире и никак не могу успокоиться. Нет,
вряд ли следователь додумался до Колумба сам. Это его кто-то из ученых
настроил...
Левушке не в чем меня упрекнуть. Я молчал о кирпичной статуе, пока он
не сотворил при свидетелях вторую - ту, что сидит в отделе. Я выгораживал
его перед капитаном и перед Татьяной. Я ни слова не сказал Моторыгину и
вообще до сих пор скрываю, дурак, позорные обстоятельства, при которых
Левушка овладел телепортацией.
Поймите, я не к тому, что Левушка - неблагодарная скотина (хотя,
конечно, он скотина!), я просто не имею больше права молчать, пусть даже
на меня потом повесят всех собак, обвинят в черной зависти и еще бог знает
в чем...
Со двора через форточку доносятся возбужденные детские голоса. Это у
них такая новая игра - бегают по двору, хлопают друг друга по спине и
кричат: "Бах! Памятник!" И по правилам игры тот, кого хлопнули, должен
немедленно замереть.
Хотим мы этого или не хотим, но Левушка сделался как бы маркой нашего
города. Возникло нечто, отличающее нас от других городов.
Правда, по району ходит серия неприличных анекдотов о Льве
Недоногове, а один раз я даже слышал, как его обругали "каменным дураком"
и "истуканом", но это, поверьте, картины не меняет.
Взять, к примеру, мраморного Левушку, что сидит за столом у нас в
отделе, - кто с него пыль стирает? Я спрашивал уборщицу - она к нему даже
подойти боится. Значит, кто-то из наших. Кто?
Ах, как не хочется нам называть вещи своими именами! С цепи сорвался
опасный обыватель, а мы благодушествуем, мы потакаем ему - ну еще бы! Ведь
на нас, так сказать, ложится отсвет его славы!..
Розыск... А что розыск? Что с ним теперь вообще можно сделать? Даже
если подстеречь, даже если надеть наручники, даже если он милостиво
позволит себя препроводить - ну и что? Будет в кабинете следователя сидеть
статуя в наручниках... Да и не осмелится никто применить наручники -
ученые не позволят.
Я однажды прямо спросил капитана, как он рассчитывает изловить
Левушку. И капитан показал мне график, из которого явствовало, что
активность Левушки идет на убыль. Раньше он, видите ли, изготовлял в
среднем четыре-пять статуй в день, а теперь - одну-две.
- Не век же ему забавляться, Павел Иванович, - сказал мне капитан. -
Думаю, надолго его не хватит. Скоро он заскучает совсем и придет в этот
кабинет сам...
Довод показался мне тогда убедительным, но сегодня, после утренней
встречи, я уже не надеюсь ни на что.
С какой стати Левушка заскучает? Когда ему скучать? У него же ни
секунды свободного времени, ему же приходится постоянно доказывать самому
себе, что он значителен, что он - "не просто так"! И он будет громоздить
нелепость на нелепость, один монумент на другой, пока не наберется
уверенности, достаточной для разговора с Татьяной. Или с учеными. Или со
следователем. А если не наберется?
И главное: никто, никто не желает понять, насколько он опасен!
Я не о материальном ущербе, хотя тонны розового туфа, конечно же,
влетели городу в копеечку, и еще неизвестно, на какую сумму он угробил
мрамора.
Я даже не о том, что Левушка рискует в один прекрасный день
промахнуться, телепортируя, и убить случайного прохожего, отхватив ему
полтуловища.
Лев Недоногов наносит обществу прежде всего МОРАЛЬНЫЙ урон.
Подумайте, какой вывод из происходящего могут сделать, если уже не
сделали, молодые люди! Что незаслуженная слава - тоже слава, и неважно,
каким путем она достигнута?..
На глазах у детей, у юношества он превращает центр города в мемориал
мещанства, в памятник ликующей бездарности, а мы молчим!
Я знаю, на что иду. Сегодня со мной поссорилась жена, завтра от меня
отвернутся знакомые, но я не отступлю. Я обязан раскрыть людям глаза на
его убожество!..
Я выхожу в кухню и надолго припадаю к оконному стеклу. Там, в
просвете между двумя кронами, возле песочницы, я вижу статую. Мерзкую,
отвратительную статую с обрубками вместо рук, и на правой культе у нее, я
знаю, процарапано гвоздем неприличное слово...
...Плешивый, расплывшийся - ну куда ему в монументы!.. И фамилия-то
самая водевильная - Недоногов!..
Я отстраняюсь от окна. В двойном стекле - мое двойное полупрозрачное
отражение. Полное лицо сорокалетнего мужчины, не красивое, но, во всяком
случае, значительное, запоминающееся...
И я не пойму: за что, за какие такие достоинства выпал ему этот
небывалый, невероятный шанс!.. Почему он? Почему именно он?
Почему не я?
Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН
НЕ БУДИТЕ ГЕНЕТИЧЕСКУЮ ПАМЯТЬ!
В этом сеансе было сомнительным все: от публики до самого
экстрасенса. Достаточно сказать, что дело происходило в красном уголке
ЖЭУ.
На сцене, скорее напоминавшей широкую никуда не ведущую ступеньку,
стояли друг против друга два сильно потертых кресла. В одном из них сидел
загипнотизированный доброволец, с остекленевшими глазами, в другом,
закинув ногу на ногу и покачивая рваной кроссовкой, развалился не
внушающий доверия экстрасенс с лицом, которое можно было бы назвать
уголовным, не будь оно столь тупым.
На стене висела маркая, скверно отпечатанная афишка "Вечер
психологических опытов".
- Изучать историю по документам, - коряво излагал экстрасенс, - все
равно что психологию по трупу. В то время как у нас, можно сказать, под
носом имеется живой источник исторических сведений, который
ученые-негативисты отрицают, потому что называют шарлатанством, а
объяснить не могут. Я говорю о генетической памяти. Вот, например,
загипнотизировал я одного товарища и спрашиваю: что ты делал сорок лет
назад? А ему всего тридцать два... Так он вдруг возьми и заговори со мной
по-немецки. А сам - из немцев-колонистов, хотя языка уже не знает...
Значит, что? Значит, генетическая память... То есть говорил со мной не он,
а кто-то из его предков. Или вот сегодняшний случай... - Экстрасенс
небрежно указал на загипнотизированного добровольца. - Товарищ сам сказал
перед сеансом - и вы это слышали, - что родился он восьмого апреля тысяча
девятьсот сорок восьмого года. Вот мы сейчас и попытаемся выяснить, что
происходило за десять лет до его рождения...
Экстрасенс поднялся и подошел к своему подопытному.
- Вы меня слышите?
- Слышу, - безразлично отозвался тот.
- Продемонстрируйте нам, что вы делали восьмого апреля тысяча
девятьсот тридцать восьмого года.
Что-то шевельнулось в остекленевших глазах, и подопытный встал.
Неспешно, вразвалку он подошел к экстрасенсу и закатил ему
зубодробительную оплеуху, от которой тот полетел прямиком в кресло.
- Что, сукин сын, вражина, троцкист?.. - лениво, сквозь зубы
проговорил подопытный, направляясь к обезумевшему от страха экстрасенсу. -
Понял теперь, куда ты попал?
Далее произошло нечто и вовсе неожиданное. Лицо экстрасенса стало
вдруг отрешенным, а в глазах появился бессмысленный стеклянный блеск. Судя
по всему, он сам с перепугу впал в некое гипнотическое состояние.
- Понял, - без выражения, как и подобает загипнотизированному,
ответил он.
- Тогда колись, сука, - все так же лениво продолжал подопытный. - Что
ты делал, гад, до семнадцатого года?
Экстрасенс встал. Бесшумным шагом танцора он скользнул к подопытному
и нанес ему сокрушительный удар в челюсть. Подопытный взмахнул руками и
упал в кресло. Глаза его вновь остекленели.
- Большевичок? - аристократически прищурясь, осведомился экстрасенс.
- Что же вы, милостивый государь? Подбивать народ против законной власти?
Ай, нехорошо... Когда бы вы, сударь, знали, что вас теперь ждет... Или вы
уже догадываетесь? Что-с?
- Догадываюсь, - безучастно произнес подопытный.
- Ну-с, а коли так, - со змеиной улыбкой на устах продолжал
экстрасенс, - извольте отвечать, юноша, что вы поделывали в декабре пятого
года...
Подопытный встал с кресла и, глядя исподлобья, огрел в свою очередь
экстрасенса кулаком по скуле.
Тут нервы публики не выдержали, и явно неподготовленная к зрелищу
аудитория, подвывая от ужаса, кинулась в дверь.
Когда спустя полчаса в помещение ворвался усиленный наряд милиции,
подопытного можно было отличить от экстрасенса лишь по костюму. Лица обоих
были побиты до полном неузнаваемости. На глазах у ворвавшихся экстрасенс
брязнул по зубам подопытного (тот, естественно, упал в кресло) и,
сотрясаясь от злобы, прошипел:
- Вор! Еретик! Собака косая!.. И дерзнул изрешти хулу на святую
троицу? Кайся, страдниче бешеной, что творил еси со товарищи в то лето,
егда мор велик бысть?..
Размахнувшийся подопытный был остановлен приемом самбо.
Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН
НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ СВОИМ
За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом, Николай
Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в его кулаке, никоим
образом не могло сойти за обыкновенного горбатого окунишку. Во-первых, оно
было двугорбое, но это ладно, бог с ним... Трагические нерыбьи глаза были
снабжены ресницами, на месте брюшных плавников шевелили полупрозрачными
пальчиками крохотные ручонки, а там, где у нормального честного окунька
располагаются жабры, вздрагивали миниатюрные нежно-розовые, вполне
человеческие уши. Правое было варварски разорвано рыболовным крючком - вот
где ужас-то!
Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом.
В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с явной
целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал на доски плашмя, едва не
угодив физиономией в банку с червями.
Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра. Раздув
шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические _г_л_а_з_а_, и
Николай как-то вдруг очутился на берегу - без удочки, без тапочек и
частично без памяти.
Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на
которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с
ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище - минуту
назад прямой и легкий бамбуковый хлыст, а теперь неясно чей, но скорее
всего змеиный, позвоночник с леской на кончике хвоста.
Николай, дрожа, огляделся.
Розоватая береза качнула перламутровыми листьями на длинных, как
