компанию..."
Да, но где гарантия, что все это не повторится?
"Пусть только попробует! - с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись
плечом от коттеджа. - Еще раз получит!.."
Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно
в стихах на нечеловеческую мощь своих предков ("Мой прадед ветряки
ворочал, что не под силу пятерым..."), сложения он был весьма хрупкого.
Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок
в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда встал на свое место. Отныне с миром
Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых
художников. Там, на картоне и холстах, художник будет смирный, ручной,
никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.
Из-за штакетника послышались голоса, и воинственность Персткова
мгновенно испарилась.
- Куда он делся? - рычал издали Григорий. - Ива... Перспектива...
Башку сверну!..
Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.
- Ох и дурак ты, Федька! - гневно гудел Чуский, надо полагать,
целиком теперь принявший сторону Сидорова. - Ох дура-ак!.. Ты кого
оправдываешь? Да это же все равно, что картину изрезать!..
Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у
штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым
вплотную.
Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров,
осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.
- Что у вас тут происходит?
- Пока ничего... - нехотя отозвался Чуский.
- А кто Перстков?
Николай навострил уши.
- Да есть тут один... - Григорий с видимым сожалением смотрел на
домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой
штакетник, словно примеривался выломать из него хорошую, увесистую рейку.
- Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, - пояснил
сержант. - Слушайте, ребята, а она как... нормальная?
- С придурью, - хмуро сказал Григорий. - Что он - что она.
- Понятно... - Сержант засмеялся. - Турбаза, говорит, заколдована!..
Второй милиционер присматривался к Федору.
- А что это у вас вроде синяк?
- Да на мольберт наткнулся... - ни на кого не глядя, расстроенно
отвечал Федор. Он собирал свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у
него дрожат руки.
Судя по диалогу, до пристани Федор "не достал". Видимо, пораженная
зона включала только турбазу и окрестности.
- С колдовством вроде разобрались, - сказал веселый сержант. - Так и
доложим... А то там дамочка эта назад идти боится.
Нет, к черту эту турбазу, к черту оставшуюся неделю... Вот только
Вера с пристани вернется - и срочно сматывать удочки!
Кстати, об удочке... Он ее бросил на мостках.
"Надо забрать, - спохватился Перстков. - А то штакетник до воды не
достает, проходи кто угодно по берегу да бери..."
И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь
упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир - прежний, что книга
стихов "Другорядь" обязательно будет издана, что жена у него - никакая не
лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не за
цвет лица - Вера была дочерью крупного местного писателя... что сам он -
пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза...
Николай остановился. Ствол березы был слегка розоват. Опять?!
Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир - мир Николая Персткова:
синие домики, за ними - еще домики, за домиками - штакетник... А ствол
березы - белый и только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе
по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.
Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперек
мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.
- Чертовщина... - пробормотал поэт, отступая.
Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!
Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него
всеми сучками и дырками от сучков.
"Да это зараза какая-то! - в панике подумал Николай. - Так раньше не
было!.."
Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы,
подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.
Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями,
но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был
ужас.
Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.
Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел
торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло,
растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко
посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради
благополучия своего - ударить, убить, растоптать...
Будь ты проклят, Федор Сидоров!
Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН
НОСТАЛЬГИЯ
(Из цикла "Глубокий космос")
Вы не представляете, как это ужасно - быть оторванным от Земли!
Выйдешь вечером, посмотришь: где Солнце? Где эта крохотная далекая
звездочка?.. Нет Солнца. Нет и быть не может. Атмосфера здесь, видите ли,
непрозрачная...
То есть на редкость унылая планета! Куда ни глянешь - везде песок. И
цвет-то у него какой-то зеленоватый... Вы когда-нибудь зеленоватый песок
видели? Нет. А я вот каждый день вижу...
Господи, а на Земле сейчас!.. Море - синее, солнце - желтое, трава -
зеленая! Не зеленоватая, заметьте, а именно зеленая! Ярко-зеленая!.. А
здесь... Сколько лет живу на этой планете - все никак к ней привыкнуть не
могу...
А жители местные! Вы бы на них только посмотрели! Вместо лица -
какой-то хобот с двумя глазами на стебельках... Хорошо хоть с двумя!..
Нет, они существа очень даже неплохие, только вот молчат все время -
телепаты...
Расстроишься, пойдешь к себе. Возьмешь зеркало, поглядишь в него -
честное слово, тоска берет... Глаза эти на стебельках, хобот вместо
лица... Тьфу, жизнь! А вот на Земле сейчас!..
Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН
ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ!
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
А.С.Пушкин
Алеха Черепанов вышел к поселку со стороны водохранилища. Под обутыми
в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади
остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на дне рюкзачка
лежали - стыдно признаться - три окунька да пяток красноперок. Был еще
зобанчик, но его утащила ворона.
Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от поселка глубоким оврагом,
через который переброшен был горбыльно-веревочный мосток с проволочными
перилами. Если Петро, подай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь, а
придется по этому мостку перебираться на ту сторону и чапать аж до самой
станции. В темноте.
Леха задержался у калитки и, сняв с плеча ледобур (отмахаться в
случае чего от хозяйского Уркана), взялся за ржавое кольцо. Повернул со
скрипом. Хриплого заполошного лая, как ни странно, не последовало, и,
озадаченно пробормотав: "Сдох, что ли, наконец?.." - Леха вошел во двор.
Сделал несколько шагов и остановился. У пустой конуры на грязном
снегу лежал обрывок цепи. В хлеву не было слышно шумных вздохов жующей
Зорьки. И только на черных ребрах раздетой на зиму теплицы шуршали белесые
клочья полиэтилена.
Смеркалось. В домишках за оврагом уже начинали вспыхивать окна.
Алексей поднялся на крыльцо и, не обнаружив висячего замка, толкнул дверь.
Заперто. Что это они так рано?..
- Хозяева! Гостей принимаете?
Тишина.
Постучал, погремел щеколдой, прислушался. Такое впечатление, что в
сенях кто-то был. Дышал.
- Петро, ты, что ли?
За дверью перестали дышать. Потом хрипло осведомились:
- Кто?
- Да я это, я! Леха! Своих не узнаешь?
- Леха... - недовольно повторили за дверью. - Знаем мы таких Лех... А
ну заругайся!
- Чего? - не понял тот.
- Заругайся, говорю!
- Да иди ты!.. - рассвирепев, заорал Алексей. - Котелок ты клепаный!
К нему как к человеку пришли, а он!..
Леха плюнул, вскинул на плечо ледобур и хотел уже было сбежать с
крыльца, как вдруг за дверью загремел засов и голос Петра проговорил
торопливо:
- Слышь... Я сейчас дверь приотворю, а ты давай входи, только
по-быстрому...
Дверь действительно приоткрылась, из щели высунулась рука и, ухватив
Алексея за плечо, втащила в отдающую перегаром темноту. Снова загремел
засов.
- Чего это ты? - пораженно спросил Леха. - Запил - и ворота запер?..
А баба где?
- Баба? - В темноте посопели. - На хутор ушла... К матери...
- А-а... - понимающе протянул мало что понявший Леха. - А я вот мимо
шел - дай, думаю, зайду... Веришь, за пять лет вторая рыбалка такая... Ну
не берет ни на что, и все тут...
- Ночевать хочешь? - сообразительный в любом состоянии, спросил
Петро.
- Да как... - Леха смутился. - Вижу: к поезду не успеваю, а на
станции утра ждать - тоже, сам понимаешь...
- Ну заходь... - как-то не по-доброму радостно разрешил Петро и,
хрустнув в темноте ревматическими суставами, плоскостопо протопал в хату.
Леха двинулся за ним и тут же лобызнулся с косяком - аж зубы лязгнули.
- Да что ж у тебя так темно-то?!
Действительно, в доме вместо полагающихся вечерних сумерек стояла все
та же кромешная чернота, что и в сенях.
- Сейчас-сейчас... - бормотал где-то неподалеку Петро. - Свечку
запалим, посветлей будет...
- Провода оборвало? - поинтересовался Леха, скидывая наугад рюкзак и
ледобур. - Так, вроде, ветра не было...
Вместо ответа Петро чиркнул спичкой и затеплил свечу. Масляно-желтый
огонек задышал, подрос и явил хозяина хаты во всей его красе. Коренастый
угрюмый Петро и при дневном-то освещении выглядел диковато, а уж теперь,
при свечке, он и вовсе напоминал небритого и озабоченного упыря.
Леха стянул мокрую шапку и огляделся. Разгром в хате был ужасающий.
Окно завешено байковым одеялом, в углу - толстая, как виселица, рукоять
знаменитого черпака, которым Петро всю зиму греб мотыль на продажу.
Видимо, баба ушла на хутор к матери не сегодня и не вчера.
Размотав бечевки, Леха снял с валенок целлофановые пакеты, а сами
валенки определил вместе с шапкой к печке - сушиться. Туда же отправил и
ватник. Хозяин тем временем слазил под стол и извлек оттуда две
трехлитровые банки: одну - с огурцами, другую - известно с чем. Та, что
известно с чем, была уже опорожнена на четверть.
- Спятил? - сказал Леха. - Куда столько? Стаканчик приму для сугреву
- и все, и прилягу...
- Приляжь-приляжь... - ухмыляясь, бормотал Петро. - Где приляжешь,
там и вскочишь... А то что ж я: все один да один...
"Горячка у него, что ли?" - с неудовольствием подумал Леха и,
подхватив с пола рюкзак, отнес в сени, на холод. Возвращаясь, машинально
щелкнул выключателем.
Вспыхнуло электричество.
- Потуши! - испуганно закричал Петро. Белки его дико выкаченных глаз
были подернуты кровавыми прожилками.
Леха опешил и выключил, спорить не стал. Какая ему, в конце концов,
разница! Ночевать пустили - и ладно...
- Ишь, раздухарился... - бормотал Петро, наполняя всклень два
некрупных граненых стаканчика. - Светом щелкает...
