Григорий, - мне вот уже кажется, что ты всегда такой был...
Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно
говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то
задушевно, по складам запел:
...са-лавь-и жи-вут на све-те
и-и прасты-ые си-за-ри-и...
- Это у Федора! - вскричал Чуский.
Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не
искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке -
глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми
глазами.
На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой
неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.
- ...Как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и... - глумилась
банка. Судя по всему, это и был тразистор.
- Передачи... - со слезами на глазах шепнул Перстков. - Передачи
продолжаются... Значит, в городе все по-прежнему...
- Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, - негромко добавил
Григорий.
- Мы передавали эстрадные песни, - сообщила банка голосом Вали
Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там
внутри расконтачилось...
Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.
На картоне был изображен человек с двумя профилями.
- Это он меня вчера, - пояснил Григорий, увидев рисунок.
- И портрет тоже... - с тоской проговорил Николай.
- А что портрет? - не понял Чуский.
- Портрет, говорю, тоже изменился...
Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.
- Да нет, - с досадой бросил он. - Портрет как раз не изменился.
- Он что, и раньше такой был?
Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к
задрапированной картине в углу и сорвал простынку.
У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над
распластанным коттеджем N_8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.
И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников - вот
где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки домов, и
лиловые асимметричные лица на портретах... Мир изменился по Сидорову? Что
за чушь!
- Не понимаю... - слабо проговорил Чуский. - Да что он, Господь Бог,
черт его дери?..
- Записка, Гриша! - закричал Перстков. - Смотри, записка!
Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями
белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано:
"Гриша! Я на пленэре. Если проснешься и будешь меня искать, ищи за
территорией".
Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Федора
Сидорова.
Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды.
Поэт и актер спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию
турбазы.
Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда
пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.
- Ну конечно, Федька, с-сукин сын! - взревел актер, выбросив
массивную длань в сторону озера. - Авангардист доморощенный! Его манера...
- Он еще раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо
заметил: - А ящерицу он у Босха спер...
Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там
что у кого спер - Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова.
Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым
шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали
головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе
остановиться.
- Может, вернемся? - сипло спросил Николай. - Заблудимся ведь...
- Я тебе вернусь! - пригрозил Чуский, темнея на глазах. - Ты у меня
заблудишься! Ну-ка!..
И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски
вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и
зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай
открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.
Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за мольбертом стоял
вполне узнаваемый Федор Сидоров. Хищное пронзительное око художника
стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу
и надбровье. Другое - голубенькое, наивное - было едва намечено и как бы
необязательно.
Поражала также рука, держащая кисть, - сухая, мощная, похожая на
крепкий старый корень.
В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка
увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто
мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.
Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулезно
заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны
не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но
рабски копирует натуру.
Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор - весь в
работе - рассеянно глянул на них.
- Привет, мужики! Меня ищете?
- Тебя! - многообещающе пробасил Григорий.
Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе.
Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора
отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.
- Мужики! - обретя дар речи, проговорил художник. - Что это с вами?
- Он спрашивает! - загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал.
Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник
завороженно оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус,
кустарник, черное небо над светлым прудом...
- Не прикидывайся! - закричал Перстков. - Твоя работа, твоя!
Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала
верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.
- Ай, как найдено!.. - еле слышно выдохнул художник. - Характер-то
как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!
- Так?! - страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. -
Вот так, да?!
Он угодил в яремную ямку и закашлялся.
Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое чутье
художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.
- Мужики, вы сошли с ума! - вскричал он, прячась за мольберт. - Вы
что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?
Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: "...плевать
мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не
видели!.."
Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному
солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них
с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на
ежика.
Так что был резон в словах Сидорова, был.
- Хотя... - ошеломленно сказал художник. - Почему, собственно, не под
силу?
- Ты что сделал с миром, шизофреник? - просипел Перстков, держась за
горло.
Синее око Федора мистически вспыхнуло.
- Мужики, - сказал он. - Есть гипотеза.
И далее - с трепетом:
- Что, если видение мира - условность? А, мужики? Простая условность!
Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но
художник... Художник все видит по-своему! И он влияет на людское
восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле...
Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал
Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.
- ...И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный
скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь
художник!.. Творец!..
Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский
стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась
от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего
друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или
менее человеческую окраску.
- Да вы кто такой будете, Феденька? - бурно дыша, проговорил он. -
Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!..
- А это? - Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень,
очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно
зеленея и превращаясь в чугун.
- Да здесь же ничего на месте не стоит! - К Персткову вернулся голос.
- Шаг шагнешь - все другим делается!
- Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!
- Неправда!
- Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
- А ну, тихо вы! - дьяконски гаркнул Чуский. - Подумать дайте!..
Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
- Ты полагаешь, это надолго?
Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
- Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько
существовал...
В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на
переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
- Гри-ша! - приплясывая, завопил он. - Кому ты поверил? На слух-то
мир - прежний! На ощупь - прежний!..
Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора.
Тот задумался, но лишь на секунду.
- Не все же сразу, - резонно возразил он. - Сначала, видимо, должно
приспособиться зрение...
Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
- ...потом - слух, ну и в последнюю очередь - осяза...
- Врешь!! - исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его
легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу
художника.
Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели.
Линия штакетника распрямилась.
- У-у-у!.. - с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно
лежащий посреди тропинки глаз.
В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило,
что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай
вырвал его, хотел отшвырнуть...
Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно
обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие
домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись!
Колдовство кончилось!.. Или нет? Или еще один шаг - и все опять исказится?
Шаг... другой... третий...
- А-а! - демонски возопил Перстков. - Получил по морде? Ну и где он
теперь, твой мир, а?!
Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался похож
то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за
скулу.
- Что? Ушибли, да? - пятясь, выкрикивал Перстков. - Синяк будет,
да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так
вижу!..
"Да ведь это же я! - холодея, осознал он вдруг. - Я ударил, и все
кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может... Это мой удар все
изменил!.."
После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он
выпрямился, повернулся к ним спиной и твердым шагом двинулся вдоль
штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги, и
Николай дважды споткнулся на ровном месте.
Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью "Турбаза
"Тишина" он прошел, как сквозь триумфальную арку.
Возле коттеджа N_9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и
попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву,
на серый скворечник над коттеджем N_8, на прямые рейки штакетника, и,
право, слеза навертывалась.
"Гипноз, - сообразил он. - Вот что это такое было! Просто массовый
гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал... и себя за
