если случится чудо, я сам ей во всем признаюсь. Иначе пусть все это уйдет
со мной в могилу. Вот что я в конце концов написал:
"Дорогая Линда,
Оставляю тебе мой дом и все свое имущество. Ты можешь поселиться в
нем. Пожалуйста, будь добра к Энди, и, если он согласится, пусть останется
в доме и помогает тебе по хозяйству, а у Майка есть ремесло, которое
обеспечит ему друзей и средства к существованию. Если Голубка моя
останется жива, я хочу чтобы она принадлежала тебе. И еще я хочу, чтобы
Джудит осталась в доме, если ей некуда будет идти. Когда она выйдет замуж,
дай ей корову и пару телят или же мою лучшую кровать, чтобы девушка не
ушла бесприданницей".
И тут меня пронзила мысль, заставившая меня дописать:
"Кровать пусть возьмет в любом случае, и что-нибудь еще впридачу.
Желаю тебе жить долго и счастливо".
Редко мне доводилось писать, и никогда не приходилось читать таких
сухих слов, но именно так и получается, когда запрещаешь себе писать то,
что хочешь. И зная, что лучше уже не получится, что можно только все
испортить, я подписался: "Твой искренний друг Филипп Оленшоу" и аккуратно
сложил листок.
Затем я пошел проведать Диксона, который, несмотря на свои протесты
должен был оставаться в поселке. С его стороны было нелепо даже и
помышлять об участии в походе. Он еще не мог спускаться во двор, и рана на
груди полностью не затянулась. Диксон взял у меня листок, который я ему
вручил с подробными указаниями, кому и в каком случае отдать его, и
сказал:
- Но, разумеется, я рассчитываю, что верну его лично вам, когда вы
вернетесь живым и невредимым домой.
И я с жаром подтвердил:
- И я тоже.
Покончив с этим делом, я направился в свою комнату, где хранил пару
пистолетов, принадлежавших ранее Натаниэлю, которые я в своем пристрастии
к аккуратному коллекционированию положил в шкаф, тут же забыв об их
существовании. Ружья Натаниэля я уже давно подарил Майку и Энди. Теперь,
достав пистолеты, я оглядел их, проверил и зарядил, Затем снял с себя
воскресный костюм и натянул залатанные и вылинявшие рабочие вещи.
Приличная одежда была ценностью, и ее не так легко было раздобыть. Если
мне суждено выжить, то она мне еще пригодится, если же я погибну, то жаль
будет бесполезно испорченной одежды. И я повесил свой наряд в шкаф, плотно
прикрыв дверцу.
К этому времени сумерки спустились. Мы должны были выступить на
рассвете. Я оглядел пустую комнату. Проем окна серым пятном выделялся на
густом черном фоне стены. Мое громоздкое ложе с шерстяным матрасом и
суровыми белыми простынями светилось белизной покрывала, гладко
обтягивавшего нетронутую поверхность подушки. Я внезапно испытал истинное
наслаждение при мысли о том, что могу лечь и прикоснуться щекой к
прохладной ткани, и отдаться в "объятия Морфея". Мне не удалось прожить
жизнь, полную приключений, достатка или пользы для других, но и у меня
были свои маленькие радости. И сон был одним из них. Странно было даже
подумать, что мне придется лишиться и ее. И все еще глядя на постель -
поскольку мысли эти промелькнули с быстротой молнии - я вспомнил ту
единственную ночь, когда опустился на это ложе не для того, чтобы заснуть.
Воспоминания эти я запрятал поглубже, в те тайники моего сознания, где
хранилось все, что мною было обречено на забвение: казнь Шеда, зловоние
пораженного эпидемией жилища... Думаю, мне было стыдно за ту ночь, я
презирал Джудит, потому что она не была Линдой, и все равно проявила
столько доброты, любви и терпения к моей неуклюжей неловкости. И теперь
это оказалось самым живым впечатлением моей жизни, которого уже больше не
суждено испытать...
Я спустился в кухню, где Джудит заваривала кофе и пекла блины с
медом. Джофри, Энди, Майк и Ральф стояли вокруг стола, ели, пили и
смеялись над какой-то пустяковой историей Джофри. И меня снова пронзило
старое чувство собственной неполноценности, причиной которого на сей раз
была вовсе не моя увечная нога. Все они: и седой Майк, и колченогий Энди,
и беспечно хохочущий Джофри были намного мужественнее меня, и далеко не
столь эгоистичны. Пока я хныкал и готовился навсегда проститься с жизнью,
они набивали себе желудки и разрабатывали легкие. А ведь каждому из них
предстояло рисковать жизнью! Надеясь, что бледность не выдаст мою скорбь
по самому себе, я подошел к столу и взял кофе и печенье, которое услужливо
протянула мне Джудит.
- Выйди-ка на минуту и подожди меня на крыльце, - сказал я тихо,
улучив момент, когда девушка подавала мне мед. Она открыла дверь на задний
двор, при этом Джофри отметил:
- Смотрите, светлеет. Пора отправляться в путь. Ваши лошади плетутся
со скоростью плуга.
Я поставил недопитую чашку на стол, направился к двери, выглянул
наружу и сделал шаг вслед за цыганкой.
- Послушай, - сказал я, держа в руках старые пистолеты. - Если...
если суждено произойти самому худшему... ты сможешь застрелиться. Второй
пистолет дашь миссис Мейкерс и скажешь ей то же самое.
Ее глаза, всегда казавшиеся такими блеклыми на фоне смуглого лица,
сверкнули как капли чистой воды в слабом свете зари.
- Ради вас я могу сама застрелить ее, если уж до того дойдет. Из-за
своих детишек, она может все испортить. - Голос девушки звучал хрипло.
- Спасибо, - сказал я.
Наши пальцы соприкоснулись, когда я передавал ей оружие, и я ощутил
жар ее кожи на своей ледяной руке. Она взялась за дула тремя пальцами,
опустив рукоятки вниз.
- Осторожно, - предостерег я. - Они заряжены.
Девушка легким движением пальцев повернула оружие и, слегка подбросив
пистолеты вверх, ловко уложила на ладонь. Все это время она искоса
задумчиво смотрела на меня.
- Ну, прощай, - нарушил я неловкое молчание.
- Прощай, Филипп! - ответила она нежно и твердо. - Прощай, Филипп!
Правой рукой она резко обхватила мою шею, притянула к себе и страстно
прильнула к моим губам в долгом поцелуе.
- Да хранит тебя Господь, - попрощалась она.
Я только пробормотал в ответ:
- Тебя тоже, Джудит.
В этот момент вся компания высыпала из дому.
- Она что, приставала и к вам, чтобы вы взяли ее с нами? - спросил
Ральф, когда мы оседлали коней.
- Нет, а что? - поинтересовался я. - Ей-то зачем ехать с нами?
Она из меня все кишки вытрепала. Хуже нет женщин, чем вот такие. Все
умеют, и не хотят понимать, что есть вещи, которые не для них. - Он
окунулся в свои мысли и потом добавил: - Интересно, почему она вас об этом
не попросила.
- Понятия не имею. Я бы, наверное, позволил ей. Она хорошо стреляет?
- Прекрасно, - кратко ответил он. - Это ей еще может пригодиться
здесь.
"Ага, - подумалось мне, - значит, не один я сомневаюсь в нашей
победе, даже этот огромный пышущий здоровьем храбрец не верит в нее". И
хоть мысль сама по себе была довольно-таки тревожной, она утешила мое
самолюбие. Мне было бы неприятно осознавать себя единственным Фомой
неверующим в нашем храбром отряде.
И только один человек пребывал в абсолютной уверенности в победе. Это
был Джофри. Всю первую половину дня он вел себя, как юноша на
увеселительной прогулке. Даже его кобыла ступала не так, как наши, - она
гарцевала, забрасывала ноги, подпрыгивала, вовсе не как утомленное дорогой
животное, которому нужно было повторить свой утренний путь - нет, скорее
вчерашний (ведь был уже понедельник) - поправился я.
- Давайте споем, - предложил Джофри. - Часов до двух мы еще можем
петь, потом нужно будет соблюдать осторожность.
И это было действительно утро, в которое хотелось петь, если
отвлечься от цели нашей экспедиции, заставившей нас покинуть уютное
убежище долины.
К некоторому моему удивлению, предложение спеть было поддержано Эли,
который наполнил свои могучие легкие воздухом и затянул:
Владыка наш, наш свет в ночи
От тьмы спаси и защити.
И путь нам, смертным, укажи.
Ты нас веди и сохрани,
Дай кров и дух наш укрепи.
И путь нам, смертным, укажи.
Чрез искушенья и грехи
Чрез слабость тела и души
Ты путь нам в вечность укажи.
Наш разум скромный просвети
И мудрым словом вразуми
И путь нам в вечность укажи.
Эту песню мы часто пели по дороге из Салема в Зион, и должен
признать, что она не зря стала нашей любимой. Мелодия была в бодрящем
ритме марша, и я всегда считал, что первые строки были пронизаны истинной
поэзией, которая и побудила автора развить свой удачный опыт полного
псалма.
Джофри, ехавший рядом со мной, запел:
Одним прекрасным жарким днем
С моей красоткою вдвоем...
И Ральф, следовавший за ним, подхватил с энтузиазмом:
Мы в тишине глуши лесной...
Я поспешил перебить его:
- Только не эту, Ральф! - И пояснил Джофри, который удивлено осекся
при моих словах: - Они могут повернуть назад, если вы будете распевать
такие фривольные песенки.
Он только рассмеялся в ответ, некоторое время помурлыкал что-то себе
под нос, потом снова зычным и отчетливым голосом начал, явно давая понять,
что на этот раз не позволит себя перебивать:
Я встретил женщину, чей лик
Мне в душу самую проник,
Теперь лишь смерть имеет власть
Унять души смятенной страсть...
Он помедлил на самом захватывающем месте мелодии.
- Дальше, дальше, - подбодрил я.
...И стройный стан и блеск очей
Храню я в памяти своей,
Как будто может кто украсть
Души моей смятенной страсть.
Джофри снова помолчал и вдруг рассмеялся:
- Еще? - обратился он ко мне как к ребенку. Я кивнул.
Любви известен нрав манящий,
Изменчивый и преходящий.
Но и она не даст мне власть
Смирить души смятенной страсть.
- Это вы сами сочинили? - поинтересовался я, зачарованный красотой и
складностью строк.
Может, и у него в жизни была своя встреча в лесу с такой же Линдой,
которой он навсегда отдал свое сердце.
- О Боже! Нет, конечно. Это одна из популярных песенок. Есть даже в
сборнике. А вот еще одна в том же духе. - Он осадил игривую Лэсси и
поравнявшись с моей покладистой кобылой запел:
Храни в душе мою любовь,
Пусть сердце воспаряет вновь,
Пусть взор иной волнует кровь,
Храни в душе мою любовь.
Я слушал зачарованно, думая о том, что мне никогда не удавалось
излить свои чувства в таких точных и выразительных рифмах. Если выйду
живым из этой битвы, то, вернувшись домой, обязательно уничтожу свою
маленькую тетрадку со слабыми упражнениями в стихоплетстве. Потому что
совершенство и оточенность стиха уникальны и неповторимы.
Храни, не дай предать забвенью
Те чудотворные мгновенья
Тех чувств, не знающих сомненья,
Храни, не предавай забвенью.
Не забывай тех светлых дней,
Когда огнем любви своей
Горел ты, словно Прометей,
Не забывай тех светлых дней.
- Великолепно, - восхитился я, когда по моей просьбе певец вторично
