- Эли, - настаивал я. - Либо садись на Голубку, либо иди чередуйся с
кем-то из впереди идущих.
- Мне не догнать их, - признался он.
- Ничего. Если ты не захочешь сесть на лошадь, я сам поеду вперед и
остановлю кого-то. Ты ведь не можешь пройти пешком весь путь. Даже если
пострадали только руки, ты все равно потерял много крови.
- Ну, ладно, только совсем недолго, - согласился он, помог мне слезть
и сам тяжело взгромоздился на лошадь.
С моей хромотой продвижение наше еще больше осложнилось, и не
проковылял я и полмили, как Эли отдал мне поводья.
- Давай, залезай в седло, от каждого твоего шага у меня самого болят
ноги.
Он поднял меня в седло, отпустил уздечку и спрыгнул на землю уже
более ловким движением.
И я вернулся в свое сладостное забытье.
Резкий толчок и шум, который я не сразу смог опознать, внезапно
вернули меня к действительности.
- Что это? - встрепенулся я.
- Лошадь, - сказал Эли. - Она шла за нами некоторое время. И только
сейчас заржала. Думаю, что это моя.
- Но твоя несет одного из раненых, - возразил я, имея в виду ту
лошадь, на которой вчера ехал Эли и которая была выбрана для носилок как
одна из наиболее крепких.
- Да не та. Это Мэгги.
- Мэгги?
- Та, которую я привез из Плимута и потерял в прошлом году. Ну
помнишь, Кезия хотела забрать ее. Я вернусь посмотрю.
Мы снова вошли в небольшую рощу. Начал моросить легкий дождик,
который птицы приветствовали переливами своих звонких песен. Никаких
других животных поблизости не было видно. Но Эли побежал назад по тропе,
протягивая вперед руку и призывно выкрикивая: "Мэгги, хорошая моя, Мэгги!"
Он скрылся за стволами дальних деревьев. Минут через десять он вернулся с
выражением крайнего отчаяния на изможденном лице.
- Это она, - сказал он, взявшись за поводья Голубки. - Она даже,
кажется узнала меня. Подпустила меня довольно близко к себе, но тут же в
испуге отскочила. И не удивительно: судя по ее виду, с ней не слишком
хорошо обращались.
Он теребил уздечку.
- Помоги мне сойти, - ответил я на его невысказанную мольбу. - Если
ты вернешься за ней верхом, она может приблизиться к другой лошади, и
тогда ты сможешь повести ее за собой.
Он приподнял меня, быстро и бережно, и передо мной мелькнуло его
просветлевшее от радости лицо.
- Я не пойду далеко, - пообещал он, садясь в седло и разворачивая
лошадь.
- Счастливой охоты, - крикнул я вслед, усевшись на траву и
облокотившись спиной на гладкий ствол дерева. От дождя меня укрывали
усыпанные почками ветви.
Я снова задремал и потерял счет времени. Меня разбудил внезапно
усилившийся дождь, колотивший по молодой листве, разбрызгивая вокруг сотню
крошечных фонтанчиков. Я поднял воротник и встал, подумав, что, пройдя
пешком часть пути, я смогу немного согреться. Я уже прошел около
пятидесяти ярдов по направлению к Зиону, и тут меня пронзила мысль о том,
что, если Эли вернется и не застанет меня там, где мы расстались, он может
потерять несколько минут в поисках, поэтому мне пришлось развернуться и
пойти назад.
Я дошел до самой рощи. На открытой местности вне призрачного навеса
из редких ветвей и молодой листвы, я попал под обстрел тонких струек
дождя, хлеставших меня по лицу, стоило мне поднять голову, чтобы
посмотреть вперед или оглядеться по сторонам в поисках Эли верхом на моей
Голубке. Я надеялся, что ему удастся заманить Мэгги, и мы оба сможем
продолжить наш путь верхом и наверстать упущенное время.
Сквозь мелькавшую серую завесу дождя я наконец различил силуэт Эли
мчавшегося верхом во весь опор по направлению к роще. Кобыла с
развевавшейся на ветру мокрой гривой неслась следом - но не одна. Прямо по
пятам его, как свора гончих псов за добычей, гнались с десяток индейцев,
волосы и оперенье которых мелькало в воздухе от ветра и бешеной гонки.
Один из них вырвался вперед и поравнявшись с Эли, схватил его за
ногу. Эли взмахнул топором, и нападавший разжал руку, покачнулся, но,
удержавшись на ногах, снова вцепился в жертву. Голубка, которая и так
бежала из последних сил, и, кроме того, никогда не отличалась быстротой и
выносливостью, заметно сбавила ход. Я увидел, как Эли хлестал ее сзади
шляпой, которую он сорвал с головы. Это только испугало лошадь, и она
сделала скачок влево, при этом преградив дорогу индейцам, что дало эли
секундную передышку.
И тут он увидел меня, перебросил топор в другую руку, уронив шляпу
наземь, и крикнул: "Сейчас прыгай!" Он наклонился в седле, вытянул вперед
правую руку мне навстречу. Я напряг все свое тело, собравшись в комок,
готовый вцепиться в Эли руками, ногами и даже зубами.
Но индеец, получивший жестокий удар в лицо, приостановился,
прицелившись, занес нож и вонзил его в бедро Голубки, она попятилась,
взвившись на дыбы, молотя воздух передними ногами. Эли пытался схватить
меня, ноне удержался в седле и упал, покатившись к моим ногам. Через
мгновение мы оказались в окружении. Орущие в восторге дикари замкнули
круг, отравляя воздух вокруг нас своим зловонным дыханием.
- Прости, парень, - сказал Эли. - Я погубил тебя.
Я попытался ответить, но слова не приходили мне на ум.
После радостных воплей индейцы подозрительно замолкли, лишь время от
времени перекидываясь непонятными нам словами, в ответ на которые
слышались утвердительное мычание. Они повернулись к нам безжалостной
хваткой вцепившись нам в руки, и потащили куда-то. То, что нас не убили
сразу, уже само по себе было дурным предзнаменованием. Я не мог избавиться
от навязчивого воспоминания об изуродованном теле Хэрри.
Дождь беспощадно хлестал землю. Мы продирались сквозь ливневую
завесу, пройдя приблизительно милю по направлению к лагерю Беспокойной
Луны, затем резко повернули к югу. Пройдя еще милю по новой тропе, я
перестал даже делать вид, что передвигаюсь самостоятельно. Меня тащили,
как мешок, два молчаливых, бесшумно ступающих индейца, чьи цепкие руки на
моем локте могли сравниться только с неумолимыми объятиями смерти.
Темное от дождя вечернее небо начало погружаться в темноту сумерек.
Мы приблизились к группе деревьев и без всякой видимой команды, будто
повинуясь единому импульсу, шествие остановилось. Эли, который всю дорогу
шел, гордо выпрямив спину, набожно сложив руки и закрыв глаза, начал
молиться. При этом кончик его окладистой русой бороды драматически
подергивался. Мне бы тоже следовало приготовиться к смерти, но все мое
тело сжалось в напряженном ожидании ужаса, в таком состоянии было
невозможно ни молиться, ни просто даже думать о чем-то. Какая смерть
уготована нам? Одними глазами, как затравленная крыса, я искал ключ к
ответу. Смогут ли они разжечь огонь в такой ливень?
Еще несколько отрывистых реплик, несколько гуканий, которые казались
настолько не связанными между собой, что их трудно было считать
обсуждением, - и наша судьба была решена. Они положили нас на спину и
беспощадной хваткой пригвоздили к земле наши головы, руки и ноги. У нас
забрали ножи.
Всю свою жизнь я смертельно боялся физической боли и старался
избегать ее. Никогда сознательно и преднамеренное причинял я страданий ни
одному живому существу. Правда, прошлой ночью мне пришлось убивать,
стрелять людей, внезапно выхваченных из пьяного забытья, - но это была
война, причем война, затеянная не мной. Всякие собачьи, петушиные бои и
схватки с медведями, популярность которых начала возрождаться в Англии в
пору моей юности, - все это было чуждо мне. Я не мог понять, как человек,
сам из плоти и крови, пронизанный тонкой сеточкой уязвимых нервов, мог
извлекать удовольствие из созерцания адских мучений живых существ. Я не
признавал существующий способ закалывания ягнят, когда животное с
проколотой шейной артерией оставалось истекать кровью, чтобы мясо его
стало белым. Ни разу я не прибегал к такому методу.
И теперь я, для кого боль была самым страшным злом, ужасным и
необъяснимым противоречием милости Господней, должен был стать жертвой
кровавых злодеев.
Они сорвали с нас сюртуки и рубашки. Затем своими острыми длинными
ножами сделали четыре надреза на груди каждого из нас - две кровавые
полосы слева и две справа, так что полоски шириной в шесть-семь дюймов
обвисли на верхней части груди, будто подтяжки из собственной кожи и
мускулов. Они были мастерами своего дела. При операции не был задет ни
один жизненно важный орган, и крови пролилось гораздо меньше, чем когда,
например, Энди порезал руку в столярном дворе Бидла.
Затем они пригнули молоденькие деревца, очистив их от мелких веток и
пушистой листвы, и продели гибкие верхушки растений сквозь нашу провисшую
кожу, так что отпустив упругие стволы, они подвесили нас двоих на
собственной груди между двумя деревьями.
Вся эта процедура была проведена в полном молчании, если не считать
моих криков и сдавленных стонов Эли. Закончив свое черное дело и дав
возможность деревцам с надрывным скрипом вернуться в вертикальное
положение, наши мучители расселись вокруг, все так же беззвучно, и застыли
на корточках глазея, пока темнота не скрыла от них зрелище наших
извивавшихся, истекавших потом и кровью, истязаемых тел. Тогда они, так же
не нарушая тишины, встали и засеменили прочь, свершив свою жуткую месть.
Силуэты их черными точками выделялись на сером фоне вечернего горизонта.
Мы с Эли остались одни, осужденные висеть так до тех пор, пока боль и
жажда не покончат с нашими муками.
Темнота сгущалась, но для нас времени не существовало. Часы и минуты
потеряли для нас всякое разграничение, сливаясь воедино. Подвешенные между
небом и землей, каждой клеточкой и каждым нервом своим мучаясь агонией
боли, с ветками впивавшимися, как иглы, в наши живые тела, мы знали, что
время текуче и изменчиво. Каждая минута стала бесконечной пыткой.
Мне пришло в голову четкое и осознанное представление о прохладной
влажной земле, куда мы уложили тела погибших сегодня утром. Тогда я
скорбел по ним. Теперь с ужасающей горькой завистью я думал об их участи.
Смерть, застарелый наш враг, чье имя наводит страх на каждого из нас,
стала для меня самой желаемой на свете.
Были и другие, кто приветствовал и превозносил ее.
- О благословенная, справедливая и могучая Смерть, чье неумолимое...
Из какого же до сих пор затаенного уголка моей памяти всплыли эти
строки?
Внезапно пришли и другие слова, но уже не из воспоминаний, не из
воображения моего. Это были реальные звуки человеческого голоса - голоса
Эли.
- Мы должны крепиться, парень. Стоит нам расслабиться - и мы погибли.
Эли, да ты уже сам теряешь силы. Даже голос твой слабеет. И зачем
противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит...
- Мы должны придумать, как выбраться отсюда, для этого нам нужны
силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.
Я думал. Серебряная береза - самое красивое из всех лесных растений.
Грациозная и величавая во все времена года. Только сегодня утром я
восторгался почками на деревьях, и был рад, что живу и могу наслаждаться
природой.
И никогда мне в голову не приходило, что вершина прохладного и
прекрасного деревца может быть изогнута и превращена в орудие пытки. Хотя
это надо было знать - ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна,
предпасхальное время. И там жизнерадостного распускавшееся дерево было
срезано и истерзано, чтобы стать источником мук изуродованной плоти. Как
