Нора ЛОФТС
ЦВЕТУЩАЯ, КАК РОЗА
КНИГА ПЕРВАЯ. ВСТУПЛЕНИЕ
Шеда Вуди повесили сентябрьским днем, когда природа меняла свой
облик. Было довольно прохладно, когда я вышел из дома и направился через
поля. Тропинка, по которой я шел, была окутана саваном голубого тумана.
Под ногами трава была мокрой, будто после дождя, и мой путь можно было
проследить по следам от самого поместья до Тен Акр. Но вскоре над кронами
деревьев зарделось восходящее Солнце, и, когда я добрался до Маршалси,
туман рассеялся клочками, как разорванная вуаль. Лицо мое и руки, влажные
и липкие от тумана, отогревались на осеннем солнце. Тяжелые головки
васильков и кусты черной смородины, растущие вдоль тропы все еще сохраняли
влагу и сверкали на солнце серебряными росинками.
Я шел быстро, но, свернув на тропу, ведущую к большой дороге, я
замедлил шаг и мог не спеша рассматривать только что вспаханную стерню,
яркую зеленую свежесть, которая приходит на пастбища вместе с
сентябрьскими дождями, сменяющими августовскую сушь. Я видел, как деревья,
особенно вязы, начинали покрываться желтизной. Это был слишком прекрасный
день для смерти, даже для тех, кто стар и кому чужды наслаждения, - а Шед
был не из таких.
Дойдя до конца последнего поля и ступив на изрезанную бороздами
дорогу, я остановился в изумлении. Никогда еще, кроме ярмарочных дней, не
видел я такого потока людей. Взгляды их всех были устремлены к Маршалси,
двигались они и говорили с каким-то скрытым возбуждением. Многие из них
ехали верхом, немало было и пеших, неспешно ковылявших по дороге, -
женщины, придерживавшие юбки, мужчины свободно вышагивавшие, дети
семенившие вслед, как молодые телята и жеребцы. На меня никто не обращал
внимания. Дорога заканчивалась у зеленой лужайки возле Черч Корнер, и,
обогнув его, мы увидели виселицу, остро вонзавшуюся в бледную чистоту
неба. Она стояла здесь издавна: когда-то на жней болтался разбойник Боб
Финч, потом Дейв Парсонз, убивший своего хозяина, - не без основания, как
говорят. Несмотря на это, виселица всегда была для меня частью зеленой
лужайки, и до того, как там повесили Шеда, я придавал ей не больше
значения, чем церкви, дому приходского священника или вывеске постоялого
двора. Однако, с того самого дня я уже никогда не мог равнодушно смотреть
на виселицу; когда мне на глаза попадалось нечто подобное, я невольно
отводил взгляд. Да и сейчас еще мертвое дерево или какие-то скрещенные
бревна старого сарая пробуждают во мне болезненные воспоминания.
Глашатай шел впереди - мы слышали его, еще не выйдя на дорогу, а
теперь могли видеть его, и было совершенно ясно, что он получает большое
удовлетворение от происходящего. Провозглашать казнь убийцы было для него
особым удовольствием после долгих недель и месяцев, за которые не
произошло ничего более интересного, чем зазывание потерявшейся лошади. И
не в том дело, что преступление Шеда и ждущие его мучения были чем-то
совершенно необыкновенным. Но есущийся над толпой робких встревоженных
людей громогласный низкий рокот со всякими непонятными "посему" или
"имярек" придавал всей сцене яркость и торжественность.
В действительности история была довольно проста. Шед Вуди был
приговорен к повешению в это ясное погожее утро, потому что он своим
кузнечным молотом убил сектантского шпиона, который пытался арестовать
старого приходского священника Джарвиса за то, что тот вел службу среди
своих прихожан не в своей церкви, которая была закрыта для него, а в
Хантерс Вуде. Несколько прихожан, заметив сектантского наблюдателя,
попытались спрятать священнослужителя в кузнице. Люди короля (или, как мы
называем их, королевская рать, или сектанты, или кларендоны) преследовали
их и силой пытались вытащить старика, но во этот момент в кузницу вошел
Шед. Он взял свой молот и нанес удар. Вот и все. По иронии судьбы Шед,
будучи примерным прихожанином, никогда, однако, не был сторонником отца
Джарвиса, а принимал нового священника так же как он принимал большинство
вещей в этом мире, за исключением несправедливости, - просто пожав плечами
и улыбнувшись со снисходительным видом. Но это нисколько не спасло его. Он
не просто совершил убийство, он напал на кларедона во время исполнения тем
служебного долга. Именно так и трактовалось его преступление. Даже
сегодня, в криках глашатая нападение на слугу короля упоминалось в первую
очередь, как будто это и было основным обвинением, что собственно говоря,
как мы знали, и соответствовало действительности. Ударить простого
человека в порыве гнева и непреднамеренно убить его считалось проступком,
за который как правило преступник не расплачивался своей жизнью.
У подножья виселицы стояли солдаты, оттесняя толпу от пространства,
где должна была остановиться телега. Я стоял почти в самой середине толпы,
спиной к церкви. Солнце уже начало пригревать. Женщины расстегивали
воротнички быстрыми машинальными движениями пальцев, мужчины суетились,
вытирая то и дело потные лица тыльной стороной ладони. Воздух наполнялся
запахом разогретых беспокойных человеческих существ.
Прямо возле моего плеча раздался зычный голос тучного крестьянина:
- Да, жалость-то какая. Что бы он там ни содеял, это был лучший
кузнец в округе. Кто теперь сможет подковать мою чертову кобылу?
- Шш, тебя услышат, Альфред, - прервал его испуганный голос.
Обернувшись, я увидел женщину, дергающую за рукав тучного мужчину, а
заметив мой взгляд, она ткнула мужа локтем в бок и многозначительно
перевела глаза с его лица на мое. Меня ей нечего было опасаться, но в те
времена было небезопасно выражать свое мнение, если вас мог услышать
кто-либо чужой. Фермер и его жена проворно спрятались в толпе, скрывшись
от моих взглядов. Но на слова пожилого крестьянина откликнулся другой,
тяжеловесно и задумчиво проговоривший:
- А если понадобится наконечник для плуга, вот как мне например? Да,
Шеда всем будет недоставать, но мне, особенно.
Вдруг что-то пролетело над ожидающей толпой. Я говорю "что-то",
потому что не могу выразить это словами. То были не шепот и не движение, а
нечто, трудно поддающееся определению. И мне передалось оно - что-то вроде
мысленной дрожи, и я не сомневался, что именно эта дрожь прокатилась в
сознании всех присутствующих, хотя у некоторых содрогание ужаса быстро
сменилось трепетом возбуждения. Телега приближалась!
И тут я впервые задумался, зачем пришел сюда. Не из любопытства, это
уж наверняка: ведь я не присутствовал при казни Дейва Парсонса или Боба
Финча. И не любовь к Шеду привела меня; вряд ли кто-либо решится пройти
пять миль, чтобы посмотреть, как болтается на веревке объект его
привязанности! Я просто полагаю, что где-то в глубине моего сознания
таилась призрачная надежда на чудо. Просто не верилось, что Шед, такой
добрый, такой жизнерадостный, такой по истине хороший человек, может быть
выдворен их этой жизни как лютый злодей. Но именно эта невероятность, а не
чудо, и произошла у меня на глазах.
Телега подъезжала медленнно. На Шеде были его лучшие домотканные
штаны и белая рубаха с срасстегнутым воротом, который огибал его толстую
мускулистую шею. Руки были нжетуго связаны за спиной. Палач и неизвестный
мне человек ехали в той же телеге, на борта которой была положена
неотесаннная доска в виде скамейки.
Кучер остановил телегу как раз под висельной балкой. Солдаты
поплотнее сдивнулись плечом к плечу. Незнакомый человек обратился к Шеду,
который улыбнулся ему в ответ, я увидел блеск его белых зубов темнных
зарослях бороды.
И затем, вдржуг в самый решающий момент в переднем ряду толпы
заголосила женщина. Это были протяжные пронзительные вопли истерики. Я
попытался разглядеть ее. Являлась ли она той, кому Шед был близок и дорог?
Никакой такой женщины я не мог припомнить. У него не было ни матери, ни
сестры, ни жены. Может, это просто какая-то изнуренная тяжелой работой
крестьянка, которой не сиделось дома? Она всполошила толпу вокруг себя, о
мне так и не удалось увидеть ее.
Пока ее успокаивали, все необходимые формальности были соблюдены.
Незнакомец спустился с телеги, Шед и палач стали на доску, веревку
набросили на шею Шеда, Другой же ее конец был завязан узлом в прорезе,
который знавал не одну такую веревку. Теперь мне стало хорошо видно Шеда,
стоявшего на высоте доски, и я заметил, что его лодыжки тоже были связаны.
Палач спустился с телеги, и она тронулась. Тело Шеда всем своим весом
натянуло короткую веревку. Над толпой взметнулось короткое "Ах!".
Я пытался отвести глаза, смотреть поверх толпы, на небо, на деревья
за лужайкой, но не мог оторвать взгляда от тяжелого тела, быстро
поворачивавшегося в одну сторону, а затем, после небольшой паузы,
начинавшего медленно крутиться в другую. Борода покрывала его щеки и
подбородок, но я с ужасом наблюдал, как темнело все его лицо, нос и лоб.
Рот открылся, вывалился язык, а могучее тело вздрагивало и извивалось в
спазмах. Он был еще жив. О, Боже, ты мог бы дать ему умереть сразу!
Я почувствовал, что больно закусил пальцы, но не слышал, что изо рта
моего начали вырываться звуки, похожие на писк перепуганого щенка, не
понимал, что проталкиваюсь через толпу. Я очнулся прямо перед солдатами,
не помня, как пробрался туда. Мои глаза неотрывно были прикованы к лицу
человека, медленно умиравшего от удушья. И приблизившись к нему, я в такой
мере ощутил ужас, порождаемый жестокостью и насилием, будто это было
что-то осязаемое. В тот день я впервые испытал это чувство. И с тех пор
оно нередко охватывало меня. Даже загнанная в угол крыса может заставить
меня проникнуться своим ужасом и отчаянием.
Тогда же мне показалось, что душат меня. Глаза мои залились кровавым
туманом, застилавшим все вокруг, кроме этого ужасного лица, этих
дергающихся конечностей. Сердце мое бешено билось, и я судорожно хватал
губами воздух. В голове у меня промелькнуло, что я умираю. И сразу вслед
за этим появилась другая мысль, такая четкая, такая реальная, что я,
почувствовал облегчение, наполнил натруженные легкие воздухом и опустил
руки с искусанными пальцами. Я понял, что пришел на казнь только по одной
причине. Но чуда не произошло. Бог не пощадил Шеда и не облегчил его уход.
Я должен стать посланником Бога.
Я пригнулся. Моя голова, словно наконечник стрелы, проскочила между
двумя солдатами, стоявшими прямо передо мной. Я оказался прямо под
виселицей, и связанные ноги Шеда висели над моей головой. Я подпрыгнул,
ухватился за них руками и повис. И тут же почувствовал, как тело подалось
вниз, услышал, как треснули шейные позвонки.
Один из присяжный, сэр Невил Стоукс, пророкотал: - Подать сюда этого
мальчишку.
И сержант, схватив меня за плечо, стал грубо проталкивать вперед. Я
видел перед собой раскрасневшееся от гнева лицо, но страха не было.
Потрясения последних пятнадцати минут опустошили меня, вытеснив на
мгновение все, кроме горя.
- Какого черта ты вмешиваешься, когда вершится правосудие, ты, малый
негодник? - яростно заорал он. - Отвечай, или ты язык проглотил? Какого
черта, а?
Очевидно, он наслаждался сценой королевского правосудия, которое сам
представлял и ходом которого руководил. Что мог я ответить этому человеку?
Сказать ему, что я избавил еда от мучений, как поступил бы и с попавшим в
западню кроликом? Сказать, что я сделал это, чтобы положить конец и
собственной боли? Он не понял бы. Я не сказал ничего. Думаю, что мое
