невежественная деревенщина. Возьмись за нее, уложи ей волосы и подскажи,
что носить.
Мадам Луиз издала визг, напоминавший мне кошку, которая когда-то
попала в нашу мышеловку, затем повернулась к отцу и в ярости вонзила ногти
- а они были длинные и заостренные - прямо в его щеку. Отец рассмеялся,
сгреб обе ее руки в одну свою, а свободной ладонью отхлестал ее по щекам.
Он бил ее, как бьют маленьких детей, бил до тех пор, пока она не
прекратила вопить, и не начала плакать. Тогда он отпустил ее.
- Вот так-то лучше, - сказал он. - А теперь отправляйтесь-ка отсюда,
и постарайтесь жить мирно, иначе одной из вас придется удалиться.
Он не сказал, которой именно. Маленькая невеста наблюдала всю эту
сцену с широко открытыми от изумления глазами. Когда мадам Луиз
неуверенной походкой подошла к ней с мокрым от потоков слез лицом,
бедняжка вытащила платочек из-под манжета и протянула мадам. Я с шумным
вздохом перевел затаенное дыхание. Отец повернулся и благодушно обратился
ко мне.
- Вот так нужно обращаться с женщинами, мой мальчик. Но впрочем, что
тебе-то толку в этом уроке?
Лицо его омрачилось и он отвернулся.
Женщины, видимо, постарались "жить в мире". Более того, они
подружились. Однажды я слышал, как отец говорил Агнес, моей мачехе, что на
протяжении двадцати лет Луиз была непревзойденной любовницей и лучшее, что
молодая женщина может делать, - это брать с нее пример.
Но Агнес преуспела гораздо больше. Она одарила отца тремя сыновьями
за равное количество лет, они были крупными и сильными, прекрасными
детьми, которыми мог бы гордиться любой мужчина. Для них отец делал все,
что мог бы делать для меня, если бы ноги мои были нормальными. Я страдал
от приступов ревности к Чарльзу, старшему из детей, но к тому времени, как
ему исполнился год, я нашел могучий источник утешения.
И здесь я возвращаюсь к Шеду. Шед Вуди, которому суждено было быть
повешенным в Маршалси.
Я приближался к одиннадцатилетнему возрасту, когда жизнь моя, и без
того безрадостная, была омрачена появлением на свет Чарльза. Никто в доме,
казалось, ни о чем, кроме этого ребенка, и думать не мог. Даже мадам Луиз
не хватало времени для меня, и я все больше и больше времени проводил
среди слуг и дворовых. Я быстро рос, а поскольку моя больная нога не
поспевала за остальными членами, тело мое оказалось безобразно
искривленным, даже голова кренилась влево. Я был невероятно невежествен,
не умел ни читать, ни писать, и далеко не всегда был достаточно чист. Без
сомнения, я был совсем непривлекательным ребенком.
И вот настало утро, которому суждено было изменить всю мою жизнь.
Было лето. Помню, как кусты боярышника, заполнявшие наш парк, оделись в
белоснежное цветение, а розовые малиновки прихорашивались в канавах. Я
бродил по двору, бесцельно проводя еще один час еще одного дня, когда грум
Сэм вышел из конюшни, ведя за собой двух лошадей.
- Куда ты идешь? - спросил я.
- В кузницу, - пояснил он, отмахиваясь от лошади, тыкающейся носом в
его плечо.
- А мне можно с тобой? - вдруг спросил я.
- Ага, - ответил он и поставил ногу на подставку.
- Тогда помоги мне влезть, - сердито произнес я.
- Боже милостивый, да я совсем забыл, - он легко поднял меня, и я
уселся на широкую лошадиную спину.
Мы ехали трусцой друг за другом по полевой тропинке, затем выехали на
дорогу, обогнули церковь, пересекли лужайку и подъехали к кузнице. Шед
подошел к двери - загорелый человек, худощавый, но мускулистый, как
породистая гончая, на нем была голубая кожаная куртка без рукавов, пот
струился по его лбу, спутывая курчавые волосы.
- Доброе утро, Сэм, чертовски жарко, - сказал он и тут увидел меня. -
Твой мальчишка?
- Мастера Филиппа, - излишне поспешно произнес Сэм, и я болезненно
осознал, что даже конюху показалась обидной возможность иметь такого сына,
как я.
Но Шед поднес свою огромную ладонь ко лбу и сказал:
- Доброе утро, сэр.
Я чуть не упал в обморок от удивления. Никто никогда не называл меня
"сэром". Презрение моего отца ко мне было настолько хорошо всем известно в
поместье и во всей деревне, что моим уделом было пренебрежение со стороны
всех, впрочем у особо добросердечных оно было замешано на жалости.
Вдохновленный, я соскользнул на землю без всякой помощи и вошел в кузницу.
Сэм ввел туда лошадей вслед за мной, привязав поводья к кольцам, вбитым в
стену, затем он как-то неуверенно взглянул на меня, помялся минуту-другую
и, пробормотав что-то об еще одном поручении, зашагал прочь через лужайку.
Я хорошо знал, что это было за поручение, - посещение пивной, и ему не
стоило ни а секунду задерживаться из-за меня. Я был вполне доволен тем,
что остался наедине с Шедом. Я наблюдал, как он взял брусок железа,
разогрел его, придал ему форму при помощи щипцов и молота, охладил и
приложил его, все еще дымящимся к копыту, которое он положил себе на
колено.
- Это больно? - спросил я.
- Не больнее, чем вот так, - ответил он и потер кончик одного из моих
локонов кончиками пальцев. - Копыто - как волосы.
Когда он потянулся к мехам, я сказал:
- Я справлюсь с ними, - и проковыляв вперед, начал работать, опершись
для равновесия своей короткой ногой на кучу металлических обломков.
Я поймал внимательный взгляд Шеда. Наконец, после нескольких
малозначащих замечаний он поинтересовался:
- С твоей ногой что-то пробовали делать?
И я рассказал ему о гирях, которые носил, о посещении лондонского
врача. К этому времени лошади были подкованы, и Шед, вытерев руки о
фартук, потянулся к полке и достал оттуда кружку, а также немного хлеба и
сыра на деревянном подносе.
- Хочешь перекусить? - спросил он.
И я, который был по крайней мере накормлен так, как не мог мечтать
жни один мальчишка, кивнул, потому что мне очень хотелось разделить с ним
что-то и продлить эту первую настоящую беседу в моей жизни.
- Глотни первый, - предложил он, подтолкнув кружку по скамье в мою
сторону.
Для меня этот крепкий темный эль был вином причащения, и я сделал
глубокий глоток. Он был крепче любого домашнего напитка, подаваемого на
кухнях поместья, и, наверное, поэтому у меня развязался язык. Или, может,
тут проявилась необычная симпатия к этому человеку. В любом случае, я сам
не заметил, как начал рассказывать о своих горестях и ревности, о том, как
обращается со мной отец и насколько пуста моя жизнь. Шед дал мне
закончить, и, стряхнув крошки со своей бороды задумчиво погладил ее рукой
несколько раз. Наконец он произнес:
- Пройдись-ка до двери, вон туда.
Я поднялся и пересек помещение.
- Ммм, - пробормотал он, не раскрывая рта. - Короткая нога - это
короткая нога, и я тут не знаю никакого лечения. Но не пойму, почему тебе
расти таким перекошенным из-за нее. Дай мне свой туфель.
Я снял грубый кожаный башмак с выцветшей медной пряжкой и положил ему
на руку. Носок был совершенно изношенным в том месте, где я касался им
земли, а каблук был новым, будто только что от сапожника. Он повертел
башмак в своих богатырских руках, затем взял кусок железа, раскалил его,
отбил молотом до тонкой пластины и загнул на концах так, что он стал
напоминать полозья колыбели. В каждом конце он сделал отверстие и окунул
эту штуку в воду. И в этот момент вернулся Сэм.
- Все готово, - сказал Шед.
Сэм отвязал лошадей, вывел их из кузницы и, оглянувшись, бросил мне
через плечо:
- Пошли.
- Я останусь здесь.
- Ну и как ты собираешься возвращаться? Я не приеду за тобой.
- Я доберусь, - ответил я.
- Ладно.
Он взгромоздился на одну из лошадей и зацокал прочь. Шед выудил из
воды кусок железа, приложил его одним концом к носку моего башмака, другим
- к каблуку и прочно прибил. Затем пощупал пальцами подошву изнутри в
поисках острых гвоздей, взял свой инструмент и выровнял их.
- Надень-ка, - сказал он. - По-моему, так должно быть получше.
Я туго застегнул пряжку башмака и встал. Сперва ничего не получалось,
потому что я норовил ступать по-старому - опираясь на носок. Но после
нескольких попыток я наловчился, и стало лучше, будто случилось чудо. Я,
раскачиваясь, шагал по кузнице, сходя с ума от радости. Изгибания и
искривления, которыми сопровождалась моя походка в прошлом, что искажало
все мое тело, стали больше не нужны, и я мог просто стоять ровно, одной
ногой на подошве своего башмака, другой на прочном железе.
- О, благодарю вас, - закричал я. - Ничего более чудесного со мной
никогда не происходило. Это волшебство! Я очень вам благодарен. И мой отец
заплатит вам. Он дал много денег тому человеку в Колчестере и доктору
Форстеру, я знаю, что много. А они ничего не сделали. Он заплатит вам.
Шед смотрел на меня своим ясным довольным взглядом, но при упоминании
о моем отце лицо его исказилось гримасой.
- Мне не нужны его деньги, - сказал он как-то озлобленно. - Любой
человек, кроме пьянчуги и бабника, мог додуматься до этого уже
давным-давно.
- Вы не любите его? - быстро спросил я.
- Мне не следовало этого говорить, - пробормотал Шед.
- О, я сам не люблю его. Но он будет очень доволен.
- Может быть, - произнес Шед.
Я пешком ковылял домой. Две мили через заросли боярышника, три мили
по полям вдоль невспаханной межи - так далеко своей жизни я еще не ходил.
С меня градом катил пот. Но я гордо шагал, стараясь держаться прямо, чтобы
в один день исправить ущерб, нанесенный моему телу за все эти годы.
Даже сегодня я не могу равнодушно вспоминать сцену своего возвращения
домой. Отец расхохотался, увидев меня! Теперь-то мне все стало понятно.
Понятно его глубокое разочарование, источником которого служил я, - и это
при его неимоверной гордости силой и отвагой своей и своих предков.
Наверное, мне следует не только понять, но и простить его. Но я не сделаю
этого. Он стоял тогда передо мной, вросший в землю своими огромными, как
башни, ножищами.
- Так в конце концов оказалось, что это дело кузнеца! - И рассмеялся.
Вся моя любовь, которую я когда-либо испытывал к нему, давно уже
увяла под его ледяным презрением, но до этого дня я еще таил нечто вроде
скрытого восхищения человеком, который был всем, чем хотел бы, но не имел
надежды стать я. Теперь же, видя его перед собой с лицом, сморщенным
гримасой смеха, я чувствовал, как угасали во мне последние остатки
восхищения, оставляя только ненависть.
В то утро я узнал: нет никакой неизбежности в том, что сильные и
здоровые презирают слабых и калек. Шед Вуди был такой же мускулистый
здоровяк, как и омой отец; и своим мальчишеским сердцем я почувствовал,
что он не менее храбр и при желании мог бы стать таким же искусным
фехтовальщиком. И при этом Шед Вуди испытал желание помочь мне, а не
посмеяться надо мной. "Пьянчуга и бабник, - думал я, - даже деревенский
кузнец знает, кто ты!" И при этой мысли мою душу обдало теплой волной
утешения. Мое презрение подстегивало меня. И я больше не восхищался тем,
что он таким чудесным образом заставил мадам Луиз и Агнес принять друг
друга. "На это способен любой племенной бык", - рассудил я.
С этого дня я редко бывал в поместье. Почти каждое утро я отправлялся
в поход по полевой тропинке, чтобы провести еще один день в кузнице, где
Шед возвращал мне утраченное уважение к себе, просто позволяя мне
приносить пользу.
- С руками у тебя все в порядке, - говорил он.
И я размахивал тяжелым молотом, таскал бревна для разжигания огня,
