охваченным порывом желания и нежности, отце выходил из-за обеденного стола
в пять часов, вскакивал в седло одной из ожидавших его лошадей и мчался по
направлению к Хантер Вуду. В такие вечера я уединялся в доме, пытаясь
воспротивиться мучениям, причиняемым божественной природой, и
сосредоточиться на каком-либо увесистом томе или трогательной истории,
чтобы не видеть, как они вдвоем скачут по ароматным лугам, и не
представлять себе, какие низменные желания пробуждало в нем ее тело.
Но однажды вечером, я не увидел оседланных лошадей, и сам направился
пешком к дому Мэдж. Лошадей было много, и, насколько я знал, мне в них
никто не отказывал, но я редко садился в седло, кроме тех случаев, когда
ездил в Колчестер. Забраться на лошадь и спешиться было для меня настоящей
пыткой. Много лет назад Шед смастерил железную подпорку, способную
выдержать мой башмак с его металлической подошвой, но если я пытался
залезть в седло, опираясь на эту штуку, в какой-то момент мое тело
поддерживалось только слабой ногой, опиравшейся на скользкое железо. Если
же я пытался залезть в седло с другой стороны, трудность заключалась в
том, чтобы перенести больную ногу в тяжелом башмаке через спину лошади. По
сути дела мне всегда нужна была помощь, но я был слишком горд, чтобы часто
просить ее. (Все это делало еще более нестерпимым зрелище отцовской
ловкости и его мастерство наездника).
В тот самый вечер я пешком пришел в дом Мэдж и застал старика Сибрука
в одиночестве. Он настоял, чтобы я зашел и разделил с ним вино, присланное
ему одним его другом, виноторговцем. Вино было рубинового цвета, сладкое и
очень пьянящее, что, несомненно, сыграло свою роль в последующих событиях.
Старик пил небольшими глотками, смакуя с оценивающим видом, и я старался
подражать ему. Совершенно неожиданно он поставил на стол свой бокал и
окинул меня странным помутневшим взглядом, который я позже научился
распознавать как признак искаженного сознания, и сказал:
- В одном городе жили два человека - один богатый, другой бедный.
Богач имел несчетное множество стад и птичьих дворов, а у бедняка не было
ничего, кроме маленькой овечки, которую он купил и сам выкормил. Овечка
росла бок о бок с ним и его детьми. Она ела его пищу, пила из его чаши,
спала у его на груди. И была ему как родная дочь. Но почему "как"? Она и
есть моя дочь. На что бы там ни намекала эта любовница сатаны, она моя
настоящая дочь. Моя мать была такая же красивая. Разве не правда?
- Вы имеете в виду Линду, сэр?
- Да, конечно, ты тоже знаешь это. Ты можешь любоваться ее красотой,
не желая испортить ее, но богач расставляет ловушки и не успокоится, пока
эта красота не падет к его ногам. И гнев Давида воспылал к этому мужчине и
он сказал: "Пока живет господь, человек, сотворивший это да умрет". Но
Давид был царем израильским, он не ел хлеб этого человека.
Его клешнеподобные пальцы подобрались к вазе с цветами, стоявшей в
центре стола, и начали обрывать лепесток за лепестком с темно-красного
цветка, свесившего головку через край вазы. Я немного помолчал перед тем
как спросить:
- Вы говорите сейчас о Линде и моем отце?
- Они поехали кататься верхом. Движение полезно для нее. Яркие
птички, которых держат в тесных клетках, разбиваются о прутья. Я совершил
эту ошибку с любовницей сатаны.
- О Боже! - подумал я. - Пусть разум не покинет тебя, пока я не
узнаю, совпадают ли твои подозрения с моими, и тогда, возможно, мы сможем
вместе что-нибудь предпринять.
- Послушайте, - вновь обратился я к нему. - Послушайте меня. Мой
отец, гуляющий сейчас по лесу с Линдой, развратник. Почему, как вы
думаете, он, которого не отличает великодушие и доброта, был так
бесконечно благосклонен к вам? Дом приведен в порядок. Сарай забит
дровами, кладовые заполнены. Все это только по одной причине. Натаниэль
Горе сказал ему, что ваша дочь красива, а он уже пресытился пасторальными
чарами местных девушек, и начал подумывать кое о чем получше. Вот вам
чистая правда. И если у вас остались друзья, которые могут помочь, лучше
всего вам уехать отсюда. Немедленно. Если вам дорога невинность вашей
дочери.
- А вы сомневаетесь в этом, молодой человек? - с яростью спросил
старик. - Ее мать была развратной, но если поэт утверждал, что хорошее
чрево рождает дурных сыновей, разве не может быть справедливым обратное?
Никогда не доверяйте внешней стороне. Даже самый незатейливый пудинг
состоит более чем из одного продукта.
- Вы слушали, что я только что сказал по поводу Линды и моего отца? -
я старался придать моим словам как можно больше внушительной силы. Он
посмотрел мне прямо в глаза и я ожидал, что последует какой-то логический
ответ на мой вопрос. Однако старик произнес:
- И сказал Натан Давиду: "Ты есть мужчина" Ессе гомо. Насколько же
хрупкая вещь добродетель, что ее можно разрушить куском зеленой материи и
жемчужным ожерельем.
Он поднялся на ноги, и все его суставы затрещали, как пистолетные
выстрелы.
- Прости меня, Барбара, я вынужден извиниться. Я неважно себя
чувствую. Не могу разделить с тобой ложе сегодня ночью. Я буду спать у
себя.
Он отворил дверь у подножия стертой деревянной лестницы и начал
подниматься наверх, как слепой.
Я налил себе еще вина и быстро выпил его. Тепло пробежало по моим
сосудам, пары ударили мне в голову. И поэтому я не усмотрел ничего
невозможного в том, чтобы дождаться Линду и повторить ей все, что я сказал
ее отцу, и вразумить ее уехать отсюда. "Зеленая материя и жемчужное
ожерелье", да? Итак, он прибегал к обычной уловке с подарками, к чему
столь чувствительно девичье сердце. И я в очередном приступе ревности,
понял, что он переживает неизведанное до сих пор чувство - необходимость
завоевывать расположение женщины. Его рост и мужественность, его имя и
титул, делали его победы такими легкими. Но невинность Линды нужно было
завоевывать осторожно, ее доверие надо было заслужить. Насколько же
сладкой будет эта победа - если я не вмешаюсь. Я выпил еще вина, и теперь
находился в таком сильном опьянении, что потерял чувство реальности. Я
больше не ощущал себя хромым мальчиком-калекой, влюбленным в женщину,
которую желал отец, подвергавшим себя бог знает каким неприятностям,
подбадривающим себя неизвестным вином. Я был просто Филиппом Оленшоу,
собиравшемся спасти невинную овечку от хищника.
Я услышал глухой цокот копыт по лесной тропе, затем голоса. Я
прижался к окну и осторожно выглянул. Лошади подошли к привязи в конце
кирпичной дорожки, мой отец спешился. Он был толст и грузен, но при этом
ловок. Он подошел к Линде, и тут я увидел на поднятом к девушке красном
лице с тяжелой челюстью выражение, которое не видел у него никогда. Он
жаждал, но он был нежен и весел в то же время. Он протянул руки и снял ее
с коня, как куклу. Меня пронзило острое чувство при виде этих красных рук
без перчаток, обвивших ее тело, под ее нежными руками, так близко к мягкой
округлости ее груди. Я понял, что он ощутил нечто подобное, потому что с
его лица исчезли нежность и праздничность. Он опустил руки, снял одним
махом свою широкую шляпу, и, черт его подери, была в этом жесте и грация и
утонченная учтивость. Он поднял ее крошечную ручку в белой перчатке,
поднес на секунду к губам и отпустил.
- Прощайте, и тысячу раз спасибо, - сказала Линда.
- Отнимем эту тысячу от того миллиона, который я должен вам, -
ответил он. - Остается довольно много, не так ли?
Он оседлал коня, взял в узду лошадь, на которой ездила Линда, махнул
на прощанье шляпой и ускакал прочь. Она перегнулась через калитку. Я
видел, как она подняла руку, и понял, что он помахал ей на прощанье шляпой
и ускакал прочь. Она перегнулась через калитку. Я видел, как она подняла
руку, и понял, что он помахал ей на прощанье там, где тропа сворачивала, -
там, где обернулся и я в день нашего знакомства. Она повернулась и
медленно побрела по дорожке. И я увидел зеленую материю и жемчуг. Зеленая
материя оказалась костюмом для верховой езды, скроенным, могу поклясться,
по ее меркам, и вдоль квадратного декольте белую шейку охватывала нитка
жемчуга. В свое время мадам Лиз и Агнес носили ее, каждая в свою очередь.
Она открыла дверь и вошла в комнату. Ее глаза необыкновенно сверкали,
когда она повернулась ко мне и радостно произнесла:
- Добрый вечер, Филипп. А где папа?
- Он не совсем здоров. Пошел наверх.
Линда подобрала всю длинную зеленую юбку одной рукой и через две
ступеньки взлетела по лестнице, при этом почти беззвучно ступая. Она умела
двигаться, как птичка. Через несколько минут, она спустилась вниз на
цыпочках и сообразила:
- Он спит. Его что-то расстроило?
И тут пробил мой час.
- Он волновался о вас, - медленно начал я. - И по правде говоря, я
тоже.
- Беспокоились обо мне? Но я была с вашим отцом. - Она посмотрела на
остатки вина и на два стакана. - Вы с отцом пили?
- Ваш папа - совсем немного. Я выпил больше. Но наше беспокойство не
было следствием вина, Линда. Отец ваш не очень четко выражался, но я
понял, что он имеет в виду. Он рассказал историю о маленькой овечке, и
сказал, что добродетель легко опрокинуть при помощи зеленой материи и
жемчуга. И это правда, Линда. Пожалуйста, не общайтесь больше с моим
отцом. Я умоляю вас.
Ее лицо напряглось. Она начала стягивать перчатки короткими нервными
рывками, и, освободив руки, швырнула перчатки через всю комнату на кресло
у камина. Они летели, как пара голубей. Она приблизилась ко мне настолько,
что я почувствовал запах ее нового одеяния, и увидел зеленый отблеск в ее
глазах. Обычно они были странного цвета, - представлявшего собой смесь
коричневого и зеленого, невероятно яркие и блестящие. Такое сочетание я
видел только на листьях боярышника в межсезонье и больше, пожалуй, нигде.
Привыкший к истерикам мадам Луиз, я уже было приготовился к визгу и
злобному крику, но голос Линды был нежным, как бархат. Она сказала:
- Вот что, Филипп, давай раз и навсегда положим конец недомолвкам и
намекам. Что ты можешь сказать о своем отце такого, что нужно
беспокоиться, когда я выхожу с ним на прогулку?
- Могу сказать, Линда, хотя тебе это не слишком приятно будет
услышать. Отец мой - человек очень недобрый. Он и года не прожил в браке с
моей матерью, когда мадам Луиз, его любовница, еще до моего рождения
обосновалась в Париже, заняв место моей матери и надев тот самый жемчуг,
который сейчас на твоей шее. Как только мадам Луиз утратила женское
очарование, он привел в дом жену и поднял руку на свою любовницу - я видел
это сам - только потому, что она осмелилась протестовать. И с тех пор
любая деревенская девушка, не лишенная привлекательности и при покладистых
родителях (а большинство родителей проявляют покладистость там, где речь
идет о эсквайре), имела с ним известное приключение. Ты здесь новая
девушка, ты прекрасна, и он желает тебя. И он добьется своего, пусть даже
силой, если ты не уедешь.
Длинная взволнованная речь выбила меня из сил. Я задыхался. Резко
вдохнув воздух, я услышал, что она тоже дышит тяжело. Судя по этому и по
внезапной бледности ее лица, мои слова потрясли ее.
- Мне не нужно было говорить это так сразу, - сказал я с раскаянием.
- Присядь.
Я придвинул стул, на котором сидел раньше, и она села.
- Ты совершенно прав, что сделал это, Филипп, совершенно прав. Ты
почти заставил меня поверить, что это правда. Ты ведь не мог все это
