служанкам? Кто еще станет меня слушать?
Я прошагал через весь неровный пол кузницы неловким ковыляющим шагом,
борясь за свое достоинство и сгорая от стыда за собственное уродство и еще
за что-то более сильное и глубокое. Я был изгой, даже мое присутствие в
кузнице нуждалось в объяснении и защите. Я когда-то был счастлив здесь, но
это не мое место. Я бросил через плечо:
- Спокойной ночи, Шед, - и поковылял прочь в летние сумерки.
Что-то произошло во мне в этот вечер. Я был Саулем. Если вы
припоминаете, было два Сауля. Сауль - сын Киша, который, разыскивая ослов
своего отца, нашел королевство и на которого был ниспослан дар
пророчества. Был еще и Сауль из Ташиша, который отправляясь по очередному
поручению, был ослеплен молнией по дороге в Дамаск. Странно, что оба они
носили одно и то же имя и оба стали избранниками судьбы.
Именно об этом я размышлял, тащась мимо зарослей боярышника по
полевой тропе. Мое сознание еще хранило разговор Эли Мейкерса о сорняках и
возделывании почвы, и впервые в жизни я по-иному взглянул на участки
пашни, освещенные луной. Но постепенно мысли мои переменились, и меня
охватило удивительное чувство. Я видел одуванчики, туманом покрывающие
рвы, невесомые, как легкий покров кружева на темном одеянии ночи. Я видел
высокие деревья, чернеющие на фоне луны. И я подумал, что это и есть мой
дом, моя обитель. Но надолго ли я здесь? Все это так тесно переплеталось с
прочитаннными историями, стихами из заброшенных покрытых плесенью книг,
что в тот момент Элоиз и Абеляр были для меня большей реальностью, чем Шед
и Эли, я был готов встретить Джульетту скорее, чем Элен Флауэрс.
Мое состояние не приносило мне покоя, потому что мысли ускользали от
меня. Именно само рассуждение, стремление определить словами свое
состояние разрушали его суть. Оступившись, я сделал вдох, и мне
показалось, что меня обдало сладким дуновением одуванчиков. Я вдруг
почувствовал себя счастливым. Не могу дать этому более глубокое объяснение
и не буду даже пытаться это сделать, потому что сейчас мне кажется, что я,
проживший всю жизнь на грани понимания чего-то, на пути выражения этого
чего-то в словах, так и не сумел это сделать. Не осмелюсь уподобить свой
разум своему телу, он все-таки явно не столь покалечен, но в то же время
так же далек от совершенства. Никогда мне не доводилось шагать так
свободно, как хотелось, и никогда я не выражал в нескольких метких четких
словах мысли, пролетавшие в моем сознании, как птица, не оставляющая
следов на небе, как облачко, бросившее тень на поле и бесследно
исчезнувшее.
Но в тот вечер я еще не знал своей немощи. Я был опьянен собственными
чувствами и незнаком с неудачами, поэтому, добравшись до дому, заточил
себе новое перо, достал чернила (изготовленные по старинному рецепту из
козлиной желчи и металлических опилок из кузницы) и на первой чистой
странице книги написал свои первые стихи. С восторгом я чувствовал, как
плавно льются строки, и только закончив, ощутил неизбежное
неудовлетворение. Перечитывая строки, я понял, что волшебство ушло и
момент упущен. Единственное, что я теперь ощущал, - это всеобъемлющее
неудовлетворение; каждое написанное слово казалось мне лишь слабым
отображением мысли.
Изгнанник я без дома и без крова,
Не знаю отродясь обители такой,
Где ждет меня приветливое слово
Или душа, несущая покой.
И только милостива ночь. Деревья кроны
Меня приемлют молча, без суда.
И нежных одуванчиков короны
Несут печаль мою неведомо куда.
Видите, я уже забыл о Шеде, который всегда был добр ко мне и ничего
не скрывал. И причем здесь "деревьев кроны"? Слова лились одно за другим,
но именно плавность этого процесса должна была насторожить меня. И все же
это была моя первая проба пера, и, несмотря на все замеченные мною самим
недостатки, я с волнением перечитывал их снова и снова, испытывая
неослабевающую радость. Многие пишут свои первые стихи в честь
какой-нибудь пышной красавицы, "скорбную балладу" на глазки своей
возлюбленной. Я же написал потому, что Эли Мейкерс вторгся в мою тихую
заводь, которой стала для меня кузница. В течение всей своей жизни я, как
оказалось был наиболее уязвим перед лицом самых незначительных событий.
Однако мое ночное отчаяние оказалось напрасным. Постепенно я входил в
круг людей, собиравшихся в кузнице, и вскоре знал настолько много об
"огораживании" и опасности папского правления, насколько можно ожидать от
двенадцатилетнего мальчика, еще не вступившего в юношеский возраст. Думаю,
что люди потому любили собираться в кузнице Шеда, что он обладал редкими
качествами: уравновешенностью и терпимостью, и они могли сверять свои
жалобы и свои порывы по нему, так что если недовольство оставалось
по-прежнему острым, а страсти выдерживали его трезвую оценку, то это уж
было настоящее недовольство и настоящие чувства. Большинство из постоянных
вечерних посетителей кузницы отличались пуританским мировоззрением, и,
когда, был изгнан старый пастор Джарвис, взгляды их посуровели, речи их
наполнились горечью. Шед понимал их чувства, но в церковь ходил, как
обычно, и открыто признавал, что свечи, алтарь, позолоченный крест и белые
цветы лишь "оживляли церковь и не приносили вреда". По поводу же
"огораживания", которое Эли и некоторые другие так страстно отстаивали, он
высказал такую мысль, что это заставило их задуматься.
- При нынешнем положении дел вы имеете возможность получить кусок
плодородной земли каждый год. Все надеяться получить надел из Лейер Филд
или Слюс Медоуз, и считается невезением, если не попадется ни тот, ни
другой. Но если вы добьетесь постоянного раздела, который так защищаете,
то один человек будет меть весь Лейер Филд или Слюс Медоуз, и считается
невезением, если не попадется ни тот, ни другой. Но если вы добьетесь
постоянного раздела, который так защищаете, то один человек будет иметь
весь Лейер, а другой весь Слюс, в то время как остальные останутся при Олд
Стоуни и Светоморе, - сказал он.
- Но это можно уладить, - возразил Эли.
- И кто будет улаживать это?
- Общее собрание прихода.
- Где слово Джема Флауэрса будет значить столько же, сколько твое,
Эли.
Но Эли не так-то легко было сбить с толку.
- Дайте мне Олд Стоуни или, если хотите, дайте мне Светомор, чтобы я
делал там, что пожелаю, и быть мне повешенным, если я не добьюсь там
большего, чем Джем Флауэрс, даже если бы он имел весь Лейер Филд.
- Ну, если у тебя такое бычье сердце, что ты сможешь справиться со
Светомором сам, не имея ни одного надела в Лейере, черт побери, ты должен
взять Светомор, - объявил Шед, и я был с ним совершено согласен.
Золотая борода Эли ощетинилась.
- Мерси огородили, и там все в порядке. В Ардли тоже не осталось ни
одного открытого поля. Мы отстаем, - он помолчал, бросил взгляд в мою
сторону, но все-таки решительно выпалил: - Потому что эсквайр уперся и не
слушает никаких доводов.
- Люди Мерси обращались в парламент, - напомнил Эдди Лэм, еще один
единомышленник Эли.
Я проглотил комок в горле, и, стараясь сдержать неугомонную ломку в
моем срывающемся голосе, произнес:
- У моего отца есть право выступать в парламенте. Он мог бы
заступиться за отца Джарвиса, если бы захотел. Но он решительно против
огораживания. Я знаю это потому, что когда я впервые понял что это такое,
и попытался заговорить с ним об этом... Я подумал, может, он не совсем
понимает...
- И все, чего ты добился, - всего лишь хорошая взбучка, так,
парнишка? - спросил Эдди.
Я промолчал. Даже при воспоминании об этом дне мое лицо заливалось
краской. Никакой взбучки, в действительности, не было. Отец никогда и
пальцем меня не трогал. Но как он смеялся и издевался надо мной!
- Из тебя выйдет отличная деревенщина. Достанем тебе кожух...
Таких насмешек я выслушал немало, и я понял, что пока отец жив,
Маршалси может только мечтать об огораживании, и мои друзья по кузнице
будут жить, как раньше. В этом не было никаких сомнений, равно как и не
могло быть никакой надежды на то, что он может изменить свое мнение. Сама
мысль о переменах приводила его в ужас, и если бы в его силах было бы
вернуть прошлое, то он восстановил бы тот порядок вещей, который
существовал еще до гражданской войны.
Но я не стал распространяться об этих вспышках перед моими "друзьями
с навозной кучи", как выражался отец, а лишь постарался дать им понять,
что прошение не даст никакого результата, тем более, что прихожане,
особенно те, о которых шла речь, не были едины в своих взглядах. Люди типа
Джема Флауэрса не возражали против существовавшей системы, потому что было
маловероятно, что им попадется участок, еще хуже возделанный, чем тот,
который они оставляли какому-то бедолаге. А между такими бездельниками,
как он, и такими, как Эли Мейкерс, была масса колеблющихся людей, которые
опасались перемен, и, зная все недостатки постоянной смены наделов,
предпочитали иметь дело с уже знакомым злом. И когда заходила речь об
огораживаниях, я смотрел на Эли и вспоминал о том свинце, который
привязывали к моим ногам.
Но Эли, казалось, не замечал огромного веса предрассудков. Он
продолжал говорить о прошении в парламент, и я по-прежнему смотрел на него
с жалостью. Итак, прошел год. Шед работал со своим железом, Эли проливал
пот на своем наделе, проклиная Джема Флауэрса, отец Джарвис время от
времени возвращался в деревню и с риском для жизни читал свои проповеди,
мой отец продолжал издеваться над Элен Флауэрс. Кукуруза еще не успела
пожелтеть к тому времени, как Шед выступил против представителей власти и
вскоре был повешен.
Я долго скорбел по Шеду. Вся жизнь виделась мне совершенно в ином
свете при мысли о том, что больше никогда не услышать мне его голоса, не
увидеть его улыбки и широких плеч, поднимающихся и опускающихся вместе с
молотом. И вот доказательство (если кто-либо в нем еще нуждается) бессилия
слов. Кого я показал вам? Человека в белой рубахе, идущего к виселице;
человека в голубой куртке, подковывающего лошадей; добряка, сжалившегося
над хромым мальчишкой; друга, выслушивающего жалобы своих соседей. Но как
же мало все это говорит о Шеде, его характере, силе, личности, жившей в
этих двенадцати с лишним фунтах земной плоти, которую изгнали из нее,
оставив лишь кусок мяса, болтающийся на веревке. И если я не смог описать
Шеда как живого человека, как я могу передать мою тоску по нему, тоску, не
имеющую ни цвета, ни формы, ни звучания? Иногда я ловил себя на мысли: "Я
должен сказать Шеду, что..." или "Я должен спросить у Шеда...", и тут я
вспоминал. Бывало, ноги мои сами пускались в путь через поле и лужайку в
Маршалси, и только когда на горизонте появлялся купол церкви и трубы
хижин, я с болью осознавал, что в кузнице Шеда его ремеслом занимается
теперь совершенно другой человек.
И вдруг однажды мне было совсем другое явление. Это произошло ровно
через два месяца после смерти Шеда, когда последние сморщенные желтые
листья, кружась, падали под серым ноябрьским небом. Я гулял в парке в
одиночестве и размышлял над тем, как радостно будут пробиваться почки в
молодом месяце апреле. И я понял, что жизнь и смерть неразделимы, они
связаны между собой как левая и правая руки. Каждый появившийся на свет
