молчание он расценил как вызов, потому что, когда он вновь заговорил, его
голос звучал тише, но был пропитан злобой:
- Денек-другой в Брайдвелле на хлебе и воде ему не повредят. Может,
это научит его, что наглым маленьким щенкам не позволено расталкивать
солдат его величества и вмешиваться в процесс правосудия. Уведите его и
заприте.
Я заставил себя поднять голову и посмотреть ему прямо в глаза; и в
этот момент другой человек склонился с высоты своего седла и сказал:
- Простите, пожалуйста, сэр Стоукс. Как тебя зовут, парень?
- Филипп Оленшоу, - ответил я.
- Так я и думал, - кивнул человек, спросивший мое имя.
- Черт меня подери, - выругался Невил. Он рыскал по мне злым взглядом
своих выпученных глаз - с головы до ног и с ног до головы. Так это
несчастье бедняги Оленшоу? Ладно, сержант, отпустите его.
Я повернулся и заковылял прочь, напряженно стараясь держаться как
можно прямее. За спиной у меня раздался смех. В первый раз за все мои
двенадцать лет, с горечью отметил я про себя, имя моего отца сослужило мне
добрую службу.
Полагаю, эта моя мысль нуждается в пояснении, и хотя мне был не
хотелось долго останавливаться на событиях своей жизни, а в основном
уделять внимание более значительным событиям, в которых я принимал лишь
скромное участие, но все-таки придется упомянуть о некоторых
обстоятельствах моего детства и моей семьи, так как только таким образом
можно понять, кто я и что.
Мой отец - сэр Джон Оленшоу, и если имя это сегодня ни о чем не
говорит постороннему слушателю, то это просто еще одно подтверждение
разрушительной силы времени. Когда-то мой отец был всем известен. По
преданию, король Чарльз Великомученик после битвы при Нейсби сказал ему:
"Если бы у меня было хотя бы втрое больше таких, как ты, победа была бы
нашей". И я охотно верю в это, так как мой отец был сродни полководцам -
прямолинейным, беспощадным и отважным, и насколько я могу судить, все
Оленшоу всегда проявляли именно эти качества, что делает удивительным сам
факт моей принадлежности к этой семье.
Но отвага и беспощадность и даже прямолинейность не могут
противостоять истории, и мой отец, лишенный всех своих земель, отправился
в ссылку вместе со своим молодым королем. Во Фанции ему сопутствовала
удача, так как слава его как фехтовальщика и солдата летела впереди него,
и пока Чарльз Стюард испытывал муки голода и познавал горечь презрения и
разрушенных надежд, Джон Оленшоу занимал высокий и почетный чин во
французской армии.
За два года до Реставрации он достаточно укрепил свое положение,
чтобы обзавестись женой, и вовсе не из нищих ссыльных: она была дочерью
сквайра из Суффолка, который, несмотря на свои роялистские симпатии,
никогда не проявлял достаточно политической активности, чтобы поставить
под угрозу свое состояние. Она отправилась во Францию, я имею в виду мою
мать, и вышла за него замуж в Париже, и я часто пытался представить себе
эти два года ее супружеской жизни.
Она была молода и привлекательна, насколько я знаю, но провинциальна,
неотесанна и мало искушена во всех тонкостях и жеманствах того света, в
котором вращался мой отец. И я могу представить себе, насколько она была
потрясена, узнав, что этот брак был для отца лишь мимолетным интервалом в
его романе с французской любовницей - женщиной известной мне под именем
мадам Луиз. Не желая или не находя в себе сил бороться за благосклонность
собственного мужа, она удалилась в деревню, и там в терзаниях, только
одному Богу известных, ожидала моего появления на свет. И то ли из простой
неосторожности или невежества, а можем, и пытаясь забыть о своей
сопернице, она решила взять новое препятствие на необъезженной лошади.
Лошадь вернулась домой без всадницы, и в результате запоздалых поисков мою
мать нашли в яме бездыханной с новорожденным младенцем и старой
француженкой, которая была моей повитухой и потом, сняв с себя юбку,
завернула меня. Я пришел в этот мир на добрых два месяцы раньше срока, и
это наверняка стало причиной моего слабого здоровья в юности.
Это несчастье не заставило моего отца роптать на судьбу. У него был
сын, состояние жены, а вскоре появилась и возможность получить назад свои
владения. Англия к этому времени устала от пуританского правления, и
молодой король, исхудавший, загорелый и помудревший вернулся на родину с
твердым намерением не отправляться больше ни в какие путешествия, и при
этом не оставляя без внимания тех, кто принял в свое время сторону его и
его отца. Поместье Маршалси со многими акрами присоединенной к нему земли
было возвращено во владение отца, сопровождаемое ежегодной пенсией в
пятьсот фунтов и гарантией королевской аудиенции в любое время.
Мадам Луиз вскоре обосновалась в Маршалси, став хозяйкой дома и его
владельца. Она была стройной как тростинка женщиной, которая могла бы
стать идеальной парой моему отцу, встреть он ее немного раньше и на равном
ему уровне. Но к моменту их знакомства ей было уже далеко за тридцать -
возраст не для рождения детей; и, несмотря на свои прекрасный манеры и
утонченность, она все же была из низов - откуда мужчины Оленшоу подбирали
себе женщин для развлечения, а не для женитьбы. В период нашего общения с
ней, когда я был уже достаточно взрослым, чтобы оценить ее женские
достоинства, она все еще была неотразимой красавицей с неукротимым нравом
и всепоглощающей страстью к моему отцу, которую ничто не могло поколебать.
Будь я нормальным ребенком, моего отца вполне устраивала бы его
свобода от домашних уз. Но, увы, его единственный сын, во всяком случае,
его первенец, был калекой от рождения. Сначала мое увечье было не столь
заметно, и я полагаю, что мои первые неустойчивые шаги не вызывали никаких
подозрений. Но к возрасту пяти-шести лет разница между моими ногами
выросла вместе со мной, и левая нога была уже на три дюйма короче правой,
а также тоньше и слабее.
Врач из Колчестера, который наверняка был осведомлен больше в физике,
чем в медицине, посоветовал привязать вес к больной ноге: предполагалось,
что это поможет "вытянуть" конечность, и в течение шести месяцев я
ковылял, как хромая кобыла, сначала с тремя, затем с четырьмя, и в конце
концов с шестью фунтами свинца, прикрепленного к лодыжке. Мне и так было
очень тяжело передвигаться, а вес еще больше усложнял дело, но мой отец
всегда охотно отказывался от хозяйственных дел, от охоты, верховой езды
или карт, чтобы погулять со мной, воспитывая во мне упорство и волю. Даже
в постели мне не давали передышки, нога с грузом должна была свешиваться с
кровати, чтобы "вытягивание" продолжалось и во сне. Немудрено, что отец,
выйдя из себя называл меня "жалкое отродье". Да, действительно, я был
ребенком глубоко несчастным, изможденным, окованным в кандалы и
проникнутый растущим сознанием своей неполноценности.
Как раз в это время начали говорить об "обращении" крови, и один из
друзей отца посоветовал ему повезти меня к доктору Форстеру, который
проводил чудесные исцеления в не отстающих от моды кругах при помощи
средств, предназначенных для замедления или ускорения движения крови.
Итак, мы отправились в Лондон, я сидел с отцом, сзади следовал грум с
багажом, подарками для друзей отца и пустым саквояжем, который на обратном
пути должен был наполниться всякими безделушками для мадам Луиз.
Мы поселились в "Верном трубадуре" в Стренде, и там нас начал
посещать доктор Форстер, который держал меня в кровати со жгутом на правой
ноге, чтобы задержать движение крови, и мешками с горячим песком на левой
ноге, чтобы усилить его. Он, несомненно, преуспел в первой части своего
замысла: моя здоровая правая нога онемела, но куда бы ни направлялась
изгнанная кровь, она не достигала моей немощной левой половины. Нога
оставалась такой, как и была, - сморщенной и короткой, хотя горела адским
пламенем. Тем временем я должен был глотать горькие и вызывающие тошноту
снадобья, а также - прелюбопытнейшее сочетание пыток - кварту подогретого
эля в день. Мою ногу измеряли каждые три дня. Каждый вечер с правой ноги
снимали жгут, и я содрогался от мысли о том, что его наложат снова.
Временами я рыдал и протестовал, тогда отец начинал бушевать, ругая меня,
тупость врачей и безрассудство моей матери. Вообще, это было тяжелое время
испытаний для него, и не удивительно, что однажды вечером, когда доктор
Форстер в очередной раз бился со мной, чтобы затянуть жгут на ноге,
терпение отца лопнуло.
- Довольно с меня ваших глупостей, - вскричал он. - Убирайтесь и
прихватите с собой эту вашу ерунду.
Доктор Форстер - почтенный человек в летах, привыкший к уважительному
к себе отношению, повернулся к отцу и высказался о его манерах и, увы, об
его отпрыске в выражениях не столь вежливых, сколь кратких.
- Вы породили слабого немощного щенка и приходите ко мне в ожидании
чуда, - заключил он. - И только потому, что я не в состоянии испорченное
вами, вы оскорбляете мою профессию. Забирайте своего несчастного калеку и
лечите его сами, если полагаете, что не способны произвести на свет ничего
лучшего.
Он собрал бинты, мешки с песком и зелья и вылетел из комнаты, волоча
за собой свой длинный плащ.
- Вставай, - приказал отец, - мы едем домой.
Первую часть нашего пути мы проделали в мягких летних сумерках, и
меня не покидали мысли о разбойниках и грабителях с большой дороги, хотя
скорее всего не поздоровилось бы всякому, кто попался бы нам на пути: отец
ехал с таким злобным выражением лица, словно искал, на ком сорвать свой
гнев. Покорный грум и быстрые лошади, да и его удрученный сын не давали
ему для этого повода. Надежно спрятавшись за его спиной, я тихо плакал:
ведь я отправлялся в путь с большими надеждами на то, что вернусь
абсолютно здоровым, способным бегать и прыгать, как другие мальчики, горя
желанием научиться ездить верхом, фехтовать и стрелять. И вот я
возвращался таким же калекой, каким и уезжал, да еще с тяжелым сердцем
из-за того, что моя несдержанность перед лицом боли ускорила мое
возвращение. И в самом деле, жалкое отродье!
С этого времени отец перестал меня замечать. Ходил ли я или лежал,
плакал или улыбался, был болен или здоров - все это стало для него не
важнее, чем дела любого крестьянина в его поместье. То, что я обожал его с
неистовостью, близкой к поклонению, что я был податлив и угодлив, ничего
абсолютно для него не значило. Я могу по пальцам пересчитать, сколько раз
он говорил со мной, но иногда, замедлив шаг на лестнице, проходя мимо
полуоткрытой двери, я слышал, как он проклинает людей за то, что стал
отцом калеки и труса. Как всякий вояка, он с возрастом становился все
вспыльчивее, и мадам Луиз, состарившаяся для любовных развлечений,
потеряла свою власть над ним.
Когда мне было десять лет, отец отправился в Лондон и долго не
возвращался. Собственно, событие, о котором я собираюсь рассказать, не
имеет отношения ни ко мне, ни к излагаемой мной истории, но оно
показывает, что за человек был мой отец.
Он вернулся через два месяца с молоденькой девушкой в сером плаще,
сидевшей в карете рядом с ним. Мы с мадам Луиз стояли на террасе перед
домом. За время его отсутствия мы сошлись на почве одиночества, она даже
начала обучать меня французскому языку.
Отец поднял на руки девушку, поднялся по ступенькам, переступил порог
и опустил ее на пол возле двери. Мадам Луиз поспешила вслед за ним,
вопрошая, кто это.
- Моя жена, леди Оленшоу, - ответил отец. - Она дочь торговца кожей,
