же легко воспринимали мы всю эту историю, приучая даже детей своих к
ударам молотка, к терновому венцу и пикам палачей! Он висел три часа. И
укол копья принес спасительное избавление от страданий. Но нам не суждено
такого конца. Боже, если это богохульство, прости мой помутившийся
рассудок.
Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой я
всегда бежал. Все удары и увечья, муки женщины в родах, агония зверя,
настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один день
в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять подобных вещей.
Теперь я их просто ЗНАЮ.
Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я буду
висеть здесь, как никчемный бессмысленный кусок мяса, оскверняющий
прекрасную природу весеннего утра. Я буду предметом, который когда-то
назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил и спал и которому уже больше
не суждено этого делать.
Пил... Прохладная, живительная вода, журчащая в источнике, послушно
вытекающая из перевернутого бочонка, весело обходящая камушки,
впитывающаяся в почву... Без воды человек может обезуметь.
- Филипп, пощупай карманы штанов. Они забрали у тебя нож?
- Они забрали все.
- У меня тоже.
Еще одна бесконечность, заполненная кричащей болью, но сознание мое
уже начинало мутнеть. Я тонул, и в некоторые блаженные мгновения уже не
понимал, кто я и где нахожусь, благословенные минуты забытья, когда мне
удавалось ускользнуть от действительности. Эли говорит, что нужно
бороться, но зачем? Лучше погружаться, погружаться, отпустить нить
сознания, освободить израненный разум и опуститься в небытие, а оттуда - в
утешительные объятия смерти.
- Филипп. Луна всходит.
- Ну и что?
- Послушай. У меня справа полоса кожи только два дюйма шириной. Слева
три. А у тебя?
К чему это знать? Зачем тратить силы на это, когда каждое движение
только усиливает боль, пронзающую мозг до головокружительного безумия? И
все же я глянул вниз.
- Три дюйма оба.
- Тогда мои слабее. Я хочу оторвать полосу справа, и с Божьей помощью
мы сможем скоро освободиться.
До меня донесся скрип деревьев, раскачиваемых его дергающимся из
стороны в сторону телом. И когда луна засветила ярче, я увидел, хотя не
хотел видеть то, что еще больше заставляло меня проникаться болью,
насколько невозможным бы это ни казалось, увидел, как Эли рвет тонкую
полоску собственного тела, привязывавшую его к дереву. Он терзал ее
собственным руками, то и дело стонал, призывал Господа, но не сдавался.
Послышался звук медленно стекавшей струйки крови. Это было действие столь
же жуткое, сколь и героическое, и, казалось, конца этому не будет.
Наконец, с воплем раненого жеребца, он добился своего, и оба деревца
медленно выпрямились. То, что было слева от него, свободно взмыло
верхушкой в небо, не отклоняясь в сторону соседнего дерева, на котором
пронзенный висел Эли на пучке ветвей в четырех футах от самого верха.
- Ты жив?
- Ага, - задыхался он, так и оставаясь в этом положении, долгое время
ловя ртом воздух. Затем, медленно, но упорно, работая руками и ногами, он
постарался приподняться на самый верх ровного гладкого ствола. После двух
неудачных попыток, ему удалось освободиться от своего крючка резким
конвульсивным толчком. Он упал на землю и затих.
Я звал его, но, не получив ответа, подумал, что Эли мертв. Даже в
конце его жизни Бог позаботился о нем и ниспослал ему быстрое избавление.
Ему уже не окунуться в это тягучее безумие, в бесконечную протяжную боль.
Прошла целая вечность. И неожиданно низкий хриплый голос вызвал меня
из далекой пустыни, где я блуждал, израненный и рыдающий.
- Крепись, парень. Я сниму тебя в момент.
Но это заняло не один момент, а неизмеримое время. Потому что стоило
ему приподнять меня, как деревья выпрямляли свои ветви, раздирая мое тело,
и я начинал истошно кричать, моля Эли оставить меня в покое. До меня
доносились его слабы увещевания и призывы к терпению и мужеству, и только
из стыда, при одном воспоминании о его собственном подвиге, я старался
молчать, но от меня самого уже почти ничего не осталось, кроме
единственного желания поскорее избавиться от боли.
В конце концов, все еще пронзенный, я потерял сознание, и когда
пришел в себя, то лежал уже на земле, голова моя покоилась на коленях Эли,
который сидел, опершись на ствол дерева.
- Так-то лучше, - сказал он, когда я пошевелился и застонал.
Он снова откинул голову к дереву и некоторое время сидел так,
отдыхая, как будто после долгого рабочего дня, проведенного у плуга.
Наконец, он нарушил молчание:
- Нам нужно идти. Они должны вернуться и будут искать нас, мы должны
за это время уйти подальше от дороги. Нужно вернуться на то место, где я
услышал Мэгги.
- Проклятая кобыла, - слабым голосом проговорил я. - Мы бы уже целыми
и невредимыми были в Зионе, если бы не она.
- Не проклинай ее, - с нежностью ответил Эли. - Она тоже рвется
домой, бедняжка. Сейчас она снова попала к ним в руки.
Шатаясь от слабости, как от большого количества выпитого крепкого
напитка, мы отправились в обратный путь. Каждый шаг давался мне с таким
усилием, будто приходилось поднимать ноги на высоту нескольких ярдов, в то
время как они просто волочились по земле, и каждая кочка и крошечная
веточка становились трудным препятствием, о которое я спотыкался.
- Только Провидение спасло вашу железную ногу, - сказал Эли. - Они
ради железа способны на все.
Кусок кожи, который он оторвал, свисал до самого пояса, кровавый, он
болтался при каждом его шаге. Всякий раз бросая взгляд на эту страшную
картину, я содрогался в какой-то странной агонии собственного тела. Он вел
меня за руку, как ребенка, поддерживал меня, когда я спотыкался, все это
время, неустанно тяжело переступая, шагал вперед.
В конце концов, преодолевая страшные муки и боль, мы прошли, по
подсчетам Эли, около мили и находились на полдороге к тому месту, где
индейцы свернули с дороги. Ноя уже знал, что мне не дойти до рощицы.
Земная твердь вздымалась и раскачивалась сильнее, чем палуба "Летящей к
Западу". Даже рука Эли дрожала и казалась то огромной, как бревно, то
съеживалась до размеров маленького камушка.
Собрав осколки сознания, я начал молить его оставить меня. Упав на
колени, я просил:
- Оставь меня в покое, Эли. Иди. Со мной будет все в порядке.
Мною двигала вовсе не идея самопожертвования, а лишь желание лечь и
спокойно умереть. У меня уже не оставалось сомнений, что стоит мне
прекратить сопротивляться, как легко и быстро придет смерть.
Эли отпустил мою руку, обнял меня за плечи и легко встряхнул.
- Посмотри на меня, парень, если ты ляжешь, то умрешь. А ведь мы не
для того делали все это, чтобы умереть. ТЫ ОБЯЗАН ПОСТАРАТЬСЯ! Пошли, я
помогу тебе.
Я видел зрачки его, расширенные до величины монеты, уставившиеся на
меня, горящие желанием, требовавшие, чтобы я шел. Голос его доносился до
меня приглушенно, издалека, сквозь шум, стоявший у меня в ушах. Я
пересилил себя и сделал еще два шага - правой, левой. Затем темнота,
заглотнула меня с головой.
Прийдя в себя, я понял, что Эли тащит меня на спине. Он низко
согнулся и дышал, как загнанная лошадь, но все равно шел, шаг за шагом.
Меня охватил стыд.
- Опусти меня, Эли, пожалуйста. Я пойду.
Он распрямил спину, и ноги мои коснулись земли. Некоторое время мы
стояли, не двигаясь, пока Эли пытался отдышаться. Затем он скорее
выдохнул, чем сказал:
- Смотри - светлеет.
И взяв меня за руку он снова потащился вперед.
Медленно, не быстрее чем мы, но гораздо настойчивее солнце выплывало
на небо, и при его свете мы могли рассмотреть друг друга, что нас
нисколько не утешило. Отвратительные, распухшие лица, окровавленные,
искалеченные тела. Мы ползли таким шагом еще с четверть мили, и я опять
остановился.
- Эли, - пробормотал я. - Я не могу больше сделать ни шага. Но я
запрещаю тебе нести меня. Иди дальше сам. Если успеешь встретить наших, то
сможешь вернуться за мной. Если ты будешь тащить меня, то опоздаешь.
Язык мой едва шевелился в пересохшем рту, царапая небо. И слова
выходили смазанными, бесформенными, неразличимыми. Эли посмотрел на меня
залитыми кровью глазами и медленно покачал головой.
- Теперь уже недалеко, - сказал он. - Мы должны собрать силы и
продолжать путь вместе.
Еще одни мучительные двести метров - и путь нам преградил ручей,
быстрый маленький источник, весело огибавший коричневые камни. Мы
бросились на землю и жадно, как собаки, пили, пока не утолили жажду. Тогда
я сказал:
- Вчера мы не проходили мимо ручья. Мы заблудились.
- Сам Бог послал нам его, - наивно ответил Эли. - Как манна небесная.
- Но это значит, что мы заблудились, - настойчиво повторил я.
- Не сильно. Они вели нас на запад, затем на юг. Мы идем на север,
затем на восток. Солнце справа от нас сейчас. Мы не могли уйти далеко от
дороги.
- Давай тогда немного поспим, - взмолился я. - Последний раз мы спали
в субботу ночью. Воскресенье готовились к бою. Понедельние - сраженье.
Вторник - в роще. Эли, сегодня среда. Давай отдохнем здесь. Когда
проснемся, опять попьем.
- Наше единственное спасение - вернуться на тропу. Если они будут
искать нас там, где мы отстали, то не смогут нас найти. Или же нас найдут
индейцы, и тогда уж точно конец. Пошли.
Мы поплелись через мелкий ручей и прошли, наверное, еще одну милю.
Наступил полдень. Я пытался определить, где должно быть солнце, если мы
идем правильным путем. Но стоило мне поднять голову, как светило начинало
вертеться, то вырастая, то сживаясь, что явно свидетельствовало о том, что
у меня сильный жар. Мы больше не говорили. Сил на разговоры уже не
оставалось. Эли отпустил мою руку и держал меня за пояс штанов, делая
постоянно слабеющие попытки тянуть меня за собой. Моя левая нога
бесполезно болталась, и мне приходилось при каждом шаге поднимать ее
обеими руками.
Вдруг рука Эли перестала тащить меня и потянула назад. Он
остановился, сказал что-то неразборчиво и упал лицом вниз. Я решил, что
ему будет легче дышать, если мне удастся перевернуть его на спину, но не
справился с тяжестью его тела. Тогда я немного повернул его лицо и руками
вырыл небольшое углубление под его носом, чтобы дать доступ воздуху. Я с
сожалением вспоминал, что мы удалились от ручья. С этими мыслями, я прилег
подле него, погрузив свою боль и усталость в благодатный сон.
- Не тряси меня, - сказал я. - Я состою из тысячи кусков. И они
рассыпятся, если ты будешь трясти меня. И вся королевская конница и вся
королевская рать не смогут... о, не тряси же меня!
Это был уже не мой голос. Голос женщины. Бедняжка! Сегодня повесили
Шеда, и никто не знал, что она давно любит его. Как я люблю Линду! Как она
кричит! Да, именно потому что мой отец наконец обнаружил свои намерения.
Видите ли, мистер Сибрук, он вовсе не великодушный человек. Он здесь
только потому что мистер Горе рассказал ему о вашей красивой дочери. И она
действительно прекрасна. Я никогда не говорил ей этого. Иди же, прекрасная
Роза, скажи ей что она тратит время, теряет меня, она все узнает. Но
тронет ли ее это? Я привез розы из форта Аутпоста в Зион. Я посадил их для
нее, но это не имеет никакого значения.
Эли, ты даже не понимаешь, что ты сделал. Даже сейчас, когда мы
ступаем по раскаленному полу преисподней, ты не понимаешь. Ты женился на
