разноголосые вскрики, рассыпчатый девичий смех. Звонко и звучно за высо-
кой стеною из камня. Но кто бывал там?
Разве семинарист в долгополом рыжем сюртуке, зажав под локтем учебник
риторики, прокрадет сырыми коридорами какого-нибудь служебного корпуса и
доберется чуть не до самой глухой аллеи.
На губах у ритора готовый ответ:
- Пришел к сестре на свиданье.
А у самого дрожат коленки, и легко и больно торкается в груди семи-
нарское сердце.
Под дождем лукавых взглядов, в огне цветов и красок, сквозь шелест
камлота, шерсти, шелка, в сплошном мельканьи пелеринок, бантов, кос и
завитушек пробираться дальше, дальше по хрустящему песку дорожек в гущу
сада. За каждым деревом - шопот, за каждым поворотом дорожки - сдавлен-
ный смех, и неуловимые, как искры, загораются и гаснут карие, синие,
черные глаза.
- Вы как сюда попали?
- Сестра... к сестре... с сестрой свидание... четвертого класса. Воз-
несенская...
- Извольте пожаловать в приемную!
У классной дамы губы в ниточку, чолочка на лбу нахохлилась, дергается
дама, негодует.
Но приятно видеть кругом досаду, и сожаление, и жалость и сладко слы-
шать готовные крики, заплясавшие по корявым веткам:
- Вознесенская!
- Вознесенская из четвертого!
- Брат пришел, Вознесенская!..
Огорожен сад высокой стеною из камня. По хрустящему песку дорожек -
шелесты, шопоты, вздохи, шушуканье. По расколотым урожаем яблоням моло-
дые вскрики, девичий смех. Сторожат пристойность тонкогубые классные да-
мы.
Перед садом - зализанный дождями многооконный дом. В нем перевиты чу-
гунные лестницы, запутаны холодные, как склеп, коридоры, перемешаны
строгие классы. Спальни прячут за чинной белизною веселые тайны, чопорны
диваны, мертвы пыльные портьеры приемных.
Многооконный дом обернул лицо свое на улицу, где ползает конка, возят
с пристаней лес, травят мальчишки долгошерстых собак. Темным золотом
славянской вязи вещает дом нелюдной улице:
- Губернское Епархиальное Училище.
Над вывеской татарской тибитейкой нахлобучен куполок с чуть видным,
будто увядшим, крестом.
За курчавой зеленью сада вырос другой сад, белый, подсиненый, полот-
няный: по длинным веревкам нанизаны рукавчики, пелеринки, фартуки, лифы
и юбки. Как по яблонным, грушевым рядам, ходят меж белья бабы с корзина-
ми, засучив рукава, щупают, шевелят полотнища, собирают, что посуше.
Не знать Анне Тимофевне устали, иначе не переделаешь работы и за пол-
ночь. Ходит и она вместе с прачками по снеговым рядам полотняного сада,
да нет-нет выглянет из-за белых простынь, остановится посмотреть на
мельканье бантов и пелеринок, послушать девичьи смешки и вздохи.
И встает в памяти другой сад - облезлый, бесплодный, сухой. Такие же
пелеринки и то зеленые, то кирпичные камлотовые платья, толстокожие чо-
боты на ногах, зализанные на затылки липкие волосы. У Нюрки в тугую, как
серп, косичку вплетена голубая муаровая ленточка - подарила начальница
на евангельскую закладку, а потом сжалилась, велела завязывать волосы. И
милое, самое милое, что запомнилось с детства - муаровая ленточка. И еще
самое горькое: как Василь Василич - учитель пения - на своих уроках бил
по Нюркиной голове стальным камертоном и, поднеся его к уху, тоненько
верещал -
до
ля
фа.
Девчонки пискливую затягивали песню, а Нюрка никак не могла попасть в
тон и плакала. За это и не любил ее Василь Василич. Муаровая ленточка и
до
ля
фа.
Вся жизнь в убежище.
И только под конец, перед тем, как пойти в люди, помнится, дятлом
долбила начальница:
- Не забывай, что ты сирота! Что ты сирота! Сирота!
И, долбанув холодным носом в Нюркину щеку, наделила царским портре-
том.
А то, что было в людях, в чулочной мастерской Энгеля, в чулане, с
царским портретом на стенке и ящиками вместо кровати, все, что там было,
заслонилось единственной на всю жизнь прекрасной, нестерпимой жутью.
Никто на свете не знает, не знает Анна Тимофевна взаправду ль опалила
ее нестерпимая жуть. В себе ль была она тогда, под Крещенье, когда в чу-
лан ее, неслышной черной ночью, вошел студент путейский Антон Иваныч Эн-
гель.
Или было то явью?
Ведь, поспешил же потом Антон Иваныч покинуть отеческий дом, и так и
не дал старик Энгель повидаться Анне Тимофевне со своим сыном, путейским
студентом.
Или было то сном?
Ведь, ни слова не проронил тогда Антон Иваныч, ни тогда, ни после, ни
одного слова.
Да и прежде, до черной этой, нестерпимой ночи, ни слова не сказал Ан-
тон Иваныч Анне Тимофевне. И не помнит Анна Тимофевна, как началось, что
переставало биться сердце всякий раз, как заслышит она шаги Антона Ива-
ныча, будто ввинчивал он каблуки свои не в половицы, а прямо ей в грудь.
И не помнит, как началось, - что не могла вскинуть на него желтых своих
глаз, а всегда, видела как улыбался он.
Нет, не сном и не явью пришла единственная на всю жизнь нестерпимая
жуть - пришла в гаданьи.
Черной ночью, неслышною, жаркою ночью под Крещенье, дрожащим коридо-
ром живых языков бежали свечи в зеркало. Сколько было их? Там, где пос-
ледняя пара острых огней сливалась в одну точку, в глубине коридора, да-
леко за зеркалом, там был уже не чулан и не лицо гадальщицы, и не глаза
ее желтые, стоячие, - а пустая, бескрайняя синь. Оттуда, из этой сини,
должен был прийти он, там должно было явиться его лицо. И от страшной
тайны, дрожавшей смутно в конце огненного коридора, слышно было, как ко-
лотилось сердце. И нельзя было сдержать вспугнутого дыханья, и золотые
языки свечек метались, как привязанные на цепь звери. И когда не стало
сил от страха и захотелось перекреститься, а не подымалась рука - нельзя
было, потому что нательный эмалевый крест спрятанный лежал под подушкой,
- вот тогда разорвалась в глубине зеркала бескрайняя синь, и пришло чу-
до. Разорвалась синь, и по всему золотому коридору, из самой глубины,
сминая языки огней, прямо навстречу Анне Тимофевне пронеслось лицо, жи-
вое лицо человека. И тут же сильные, сухие руки спутали сзади расплетен-
ные косы, обхватили сзади шею, отогнули назад, смяли голову. И вот уж не
в зеркале живое лицо, а над самой головою Анны Тимофевны, близко, близ-
ко, и нет уж ни свечей, ни зеркала, а только одни губы Антона Иваныча, и
палят они и тушат.
Вскрикнула Анна Тимофевна.
И когда очнулась она на кровати, раскиданная, и, набросив на грудь
крест, начала молиться, тихо ступала святочная ночь, ровно таяли свечи.
На всю жизнь нестерпимой жутью Крещенской ночи заслонилось все, что
было в людях, в чулочной мастерской Энгеля, отца путейского студента.
Будят шопоты и шорохи хрустящих дорожек уснувшую старь, живят потух-
шие камни.
Но скорей бы оторваться Анне Тимофевне от прошлого, бежать в кладо-
вую, прачешную, иль к портнихам: не переделать за день всех дел, - много
дел у кастелянши епархиального училища.
А между дел сколько раз сбегает по чугунной витой лестнице Анна Тимо-
февна к себе в комнату, высоко, под самый чердак? Сколько раз прижмет к
груди свою Оленьку?
Сладко слышать, как мягким ртом мнет ребенок налитую грудь. Но жест-
кие вьются на его темени волосы. Медленен, неясен взгляд синих глаз.
И не прогнать, не прогнать из головы былья последних дней развеселей-
шего соборного псаломщика Романа Иаковлева.
Глава шестая.
Близко к звездам Анна Тимофевна. Кажется, протяни руку - лизнет зеле-
ный звездный жар дрожащие, изрезанные пальцы.
В полночь видно, как плывет небо. Плывет строго и свято, и смотреть
на него - как на икону отшельника и угодника - и страшно и не отор-
ваться.
В ночь, когда похоронила мужа, каменной стояла Анна Тимофевна на
крыльце, смотрела в звезды. Двери были настежь, крался из комнат в ве-
сеннюю студь сладкий дух покойника и афонского ладана. Юркой мышью шны-
ряла в доме по углам мать покойника, перебирала, рыла тряпье.
Шамкала, подбежав неслышно к снохе:
- Погляди-ка, накидочка-то, песочная, с отделкой стеклярусной. Стек-
лярус-то весь осыпался, никуда накидочка, выкинуть! А я вдова духовная,
одинокая. Дай мне!
Исчезала. Нюхала сундуки, кладовочки, комоды, совала в узлы сыновье
наследство, под самым ухом Анны Тимофевны пугала тишь хлопотливым шопот-
ком:
- Смотри, в какой ходит свекровь юбке, ползет юбка, вот-вот спадет,
срам! Положу себе шевиотовую твою, на тебе эта совсем хорошая, куда те-
бе, вдовой, столько борохла всякого?
Подымала быстро подол своей юбки, без передышки шамкала:
- Обносилась, оббилась, бедность-то! А у тебя в комоде - аршин, вид-
но, пять бобрика.
Подымала юбку снохе:
- На этой бобрик-то совсем целый, да и кашемир ввек не сносить. Пой-
ду, положу себе бобрик.
Смотрела в звезды Анна Тимофевна, не слышала свекровью суету. Стыла в
ледяной памяти мужняя смерть.
Мужняя смерть опрокинулась на Анну Тимофевну вместе с пьяным звоном
Воскресенья, с гульбой штукатуров, с пестрядью бумажных да сахарных цве-
тов. С вечера первого дня без устали носилась псаломщица по друзьям Ро-
мана да приятелям. Рыгали в лицо ей праздничным перегаром, потешались
при одном развеселейшем имени, провожая простоволосую, вспугнутую, кри-
чали вслед:
- Отыщется - посылай к нам! Так и скажи, что, мол, беспременно, по
христианскому, проздравиться!..
Но как ушел Роман Иаковлев из дому, опочив на пасхальных куличах, так
и канул его след, точно в прорву.
На второй день Красной, после вещей молчаливой ночи, с утра кинулась
Анна Тимофевна в часть. Квартальный, спросонья, усумнился.
- Сама-то, голубица, черезва ли?
Потом отпер безумной клоповник.
Мало света пропускало в клоповник оконце - полукруглое, как в конюш-
не. За полукруглым, как в конюшне, оконцем, по небу и по земле шла пас-
ха. Колокольным встречали пасху люди звоном, устилали пасхе путь расцве-
ченным ковром яичной скорлупы, в ликованьи святили люди имя нового Еру-
салима. Стеклянными харями плавали люди в блевотине клоповника, куда
смотрела пасха через полукруглое, как в конюшне, оконце.
Заглядывала Анна Тимофевна в помертвелые лица скорчившихся трупов.
Шагала через тела, шлюпала в мерзкой хляби потекших по полу луж, задыха-
лась сивушной вонью.
Тут, в темном углу, нащупала крепкую, как корневище, руку в жестких,
проволочных волосах. Потянула, что было сил. На спине пьяного расцепи-
лись объятия, упали по бокам его и хлюпнули в черную сырь мягкие руки.
Лежал пьяный ничком, лицом в угол, и нужно было повернуть его к свету,
чтоб увидеть лицо. Схватила за голову - казалось, задела пальцем острый
кадык - казалось, жестки волосы страшной, изведанной жесткостью - пово-
локла мягкий, тяжелый мешок к оконцу. Грузно скатился пьяный с человека,
который обнимал его. С бабы - не увидела - догадалась Анна Тимофевна. И
тут же в пятне холодного света различила в руках своих чужую черноволо-
сую голову и бросила ее на пол.
Когда вырвалась из клоповника, в ознобе от чужих рук, чужих воротни-
ков, чужих тел, повисла за спиной псаломщицы чья-то сонная ругань.
И светло было, что не здесь, не за конюшенным оконцем Ромочка, и не
отпустила - еще мертвей вцепилась тоска: где же, где?
- Может в приюте алкогольном? - присоветовал квартальный, - которых
без надежды, туды отвозят. Нынче, известно, пасха...
Чтобы укоротить путь, пробиралась Анна Тимофевна задами, проулками,
оврагом. За оврагом лопались почки больничного сада, ластились на солнце
жирные луговины. Пахло от оврага вкусной прелью весны. Подминалась глу-
боким ковром вязкая тропа. Излучинками да скачками баловливо вела она
меж деревьев от беленой часовни-мертвецкой до больничного здания.
По тропе от больницы навстречу Анне Тимофевне двое похожих мужиков в
парусиновых фартуках несли носилки.
На носилках, под парусиной, - как и фартуки, - в разводах желтых пя-
тен, - голова, скрещенные руки, колени, носки длинных ступней - покой-
