дрожащий хвост, перебирает часто-часто лапами (кажется, что она бежит
назад), костяной дробью мелких зубов колет пустую тишину улицы. А черно-
бородый грузно передвигает по пыли тяжелые сапоги, волоча собаченку к
телеге с клеткой, скучный и злой. В клетке жмутся взлохмаченные разно-
мастные морды и заслоняет их другой мужик, такой же скучный и злой, с
арканом и кнутом в руке.
У Нюрки стучат зубы, как у собаченки, слезы арканом душат ее горло,
она топает по земле ногами, точно пособляя собаченке упираться, и в оз-
нобе, без памяти кричит мужикам:
- Дураки, дураки, дураки, дураки!
Сквозь слезы не рассмотрела Нюрка кто подошел к ней и жестко спросил:
- Твой, что ль, щенок-от?
- Не-ет, - южит Нюрка.
- Чево ж скулишь-то?
- Жа-алка-а!
- Мало что жалко, - становясь чуть слышным, произносит голос, - на
каждое жалко не наплачешься...
До последней черты, до последнего слова вспомнилось все это Анне Ти-
мофевне. И, как катушка ниток, стало раскатываться прошлое.
И вот именно в этот день и в тот час, когда вошла Анна Тимофевна в
бойкую улицу, где торговал купец Докучин, и когда нитка прошлого докати-
лась до нестерпимой, на всю жизнь прекрасной жути, именно в этот час на-
чалось для Анны Тимофевны чудесное, как во сне.
Улица была цветная, крикливая.
По одной стороне расселись вперемешку - биллиардные, пивные, казен-
ные. По другой - лавки, постоялые дворы, торговые бани. Пестрый по улице
шнырял люд, смекалистый народ, деловой и дельный. У ворот облупленных
домов - на-ходу, по-пути, раз-два - играют в наперсток, в кольцо и кар-
тинку - игры надувные, быстрорукие. У заводил-шулеров, парней гибких,
как прут, глаза крутятся рулеточным волчком в блюдце. Все видят, чуть
чего - ищи ветра в поле. И люди на улице - точно глаза шулерские - шмы-
гают, посуляют, торопятся.
Итти по этой улице - словно плыть в качкой бударке: вот-вот зачерп-
нешь воды, перевернешься, упустишь весло. Вот-вот вырежут карман,
вот-вот зазеваешься, попадешь в кучку озорников - засмеют, затолкают. А
сквозь перламутровые стекла гостиниц жужжат шмелями песни, из форточек
торговых бань валит пьяный, тяжкий дух березы, через ворота постоялых
дворов несутся раскаты жеребиного гогота. Захватывает дыханье, мчит, ка-
чается утлая бударка.
И наседает на плечи грузная синь неба, тяжкая, как банный дух. Небо,
синее небо, надо всей цветной улицей.
- Эй, эй, торопись, барынька! Пропустишь свиданку!..
Толщей вопля и ржанья, мимо вертких шулерских глаз, пробивалась Анна
Тимофевна в лавку конфетника Докучина. Раскатывалась катушка прошлого,
доходила нитка до единственного на всю жизнь, давнего, неразгаданного. И
глохло что-то в сердце, как глохнет в ушах от железного звона.
- Эй, эй, торопись, барынька!
И вот, когда перешагнула порог лавки и приторная волна паточных запа-
хов обдала с головы до ног, опять на мгновенье, но ясно, как тогда, уви-
дела, будто -
разорвалась бескрайняя синь, грузная, как небо, там, над улицей, и по
всему золотому коридору, из самой глубины, сминая языки огней, прямо
навстречу Анне Тимофевне пронеслось лицо, живое лицо человека.
И будто ощутила, всего на секунду, как -
тут же сильные, сухие руки спутали сзади расплетенные косы, обхватили
сзади шею, отогнули назад, смяли голову.
И еще, опять на один миг, почувствовала, что -
нет уж ни свечей, ни зеркала, а только одни губы Антона Иваныча, и
палят они и тушат.
Вскрикнула Анна Тимофевна...
Докучинский разбитной молодец справился:
- Уморились, Анна Тимофевна? Нынче аж камни трещат!
- Уморилась, - сказала Анна Тимофевна, и вдруг крепко охватила руками
свою грудь, точно наглухо запахнувшись от ветра.
Перед ней стоял чуть сутулый, полысевший, с обвисшим животом студент
путейский, Антон Иваныч Энгель.
Видно вырвалось из затверделых ее губ это имя. Он посмотрел на нее в
упор, потом перевел неясные глаза на улицу, точно прикидывая про себя, в
каком он городе, потом надтреснуто и гулко протянул:
- Н...не вспоминаю...
Тогда она бросила ему скороговоркой:
- Антон Иваныч Энгель, сын Энгеля... чулочной мастерской...
И, передохнув, еще:
- А я - Нюрка. Помните, Нюрка, Нюра, - когда еще вы студентом?..
Тогда у него лысина вдруг поползла с темени на затылок, и глаза зас-
лезились, и толстые губы зачмокали смачно, и он потянулся к ней обеими
руками.
И она не дала, а отдала ему свои руки, сняв с груди, и он мял их не-
больно, потряхивая, пожимал и, точно животом, поговаривал одно слово:
- Да, да, да... Да, да, да... Да, да, да...
И тут же то выдавливал из живота и выдувал вместе со словом да, то
всасывал в себя короткие хорошие смешки:
- Дак-ха-ка-ах, дак-ха-ках!..
А она, как запыхавшаяся девочка, только дышала шумно, сжимая дрожав-
шие губы и не сводя с него своих стоячих желтых глаз.
Потом он обернулся и сказал:
- А это - мой сын... Володька... Пряники себе покупаем...
Володька, с длинной, вылезавшей из воротника голой шеей, потной ла-
донью мазнул по руке Анну Тимофевну и скучно заерзал глазами по полкам с
леденцами.
И из всего, что говорил Антон Иваныч и что говорила ему Анна Тимофев-
на, ничего не сохранилось в ее памяти.
Одно запомнила: когда прощались, взглянула она на обручальное кольцо
Антона Иваныча.
Было оно тоненько, поцарапано, тускло и носил его Антон Иваныч на ле-
вой руке, на безыменном пальце.
Глава двенадцатая.
Плавным молочным кругом дыма обойдены зеленые зонты ламп, и свет от
ламп волочится следом за дымом бессильный и тупой. Пожелтелые костяные
шары, как слепые, неслышно и осторожно катятся по суконному полю.
- Левка, помели!
Левка-маркер подхватывает кий - упругий и звонкий, точно из стали -
вынимает из лузы мелок - привычно, как табак из кисета - потом не спеша,
с достоинством натирает кий мелом.
- Я вас, Антон Иваныч, сразу понял. Такому, думаю, в рот палец - не
тае... Разве Пашка Косой может с вами, а то нет...
- Пашка Косой отыгрывается. Я ему десять фору всегда дам.
- Ну, и кладет тоже, Антон Иваныч: вчерась о трех бортах рассчитал,
словно по чертежу, так и всадил!
Антон Иваныч вырывает у маркера кий и вопит:
- Ставь, как хочешь! Закладывай трешку, ну?!
Левка-маркер в развалочку удаляется.
- Разве я говорю? Разве я говорю, Антон Иваныч? Биллиардер вы, несом-
ненно, правильный...
Володька берет у отца кий, долго примеривается к пятнастому битку,
потом коротко ударяет.
Шары носятся по зеленому полю, как оголтелый от грома табунок жере-
бят.
Антон Иваныч наливает в стакан пива, говорит:
- Шумно ты играешь, Володька, - не в шуме дело. На, выпей.
Володька смотрит пиво на свет, потом скучно тянет клейкую жидкость
через зубы. Видно, как по длинной его шее медленно ходит вверх и вниз
молодой кадычек.
- Мало налили...
За грязным окном, в знойном свете дня дрожат, громоздятся уличные шу-
мы. В тени, у каменных оконниц, неподвижными кисеями повисли ошпаренные
солнцем толкуны. В биллиардной тихо стынет кисловатая плесень.
Антон Иваныч смотрит на часы:
- Ну, я поехал...
Володька кривит улыбочку, показывая коричневый оскал, и говорит немо-
лодо:
- Любовь крутить?
Антон Иваныч натягивает чесучевый пиджак, поправляет галстух, отхар-
кивается, плюет, растирает плевок подошвой долго и шумно, говорит, слов-
но жует халву:
- Чорт тебя знает, Володька, в кого ты? Пьешь пиво, да и водку, поди,
потихоньку с девчонками ходишь, а из реального выставили...
- А вы за ученье внесли?.. Дайте-ка лучше на папиросы...
Антон Иваныч кидает на стол полтинник, одергивается и выходит на ули-
цу, потрясывая отвислым, мягким животом.
Володька подмигивает маркеру:
- Разобьем пирамидку?..
Неустанно стонет пестрая улица. Мечется стон ее по дворам, раскалыва-
ется дверьми, застревает в окнах. Беспокоит, влетев в комнату, Анну Ти-
мофевну, торопит, теребит ее неотвязно.
Проворно снует в руке Анны Тимофевны блесткая игла, быстро бегают
пальцы по ломкому шелку, мнется, выгибается на коленке каркас.
Прекрасная получилась у Анны Тимофевны шляпа, - пышная, кружевная,
взбитая, как яичный белок, и ленты лиловые падают с примятых полей на
плечи, точно кольчатые змеи. И такие роскошные вокруг тульи цветы!
А накидка у Анны Тимофевны песочно-розового цвета, такая нежная, и
расшита горящим аграмантом, по краям и воротнику. А юбка - совсем как
новая (никогда не подумаешь, что перевернута) и колоколом. Правда, дав-
ным-давно не носят уже накидок и не шьют юбок колоколом, но, ведь, Анна
Тимофевна вовсе не так молода, чтобы гнаться за модой. Довольно того,
что она наденет пояс из бледно-зеленого атласа с массивной бронзовой
пряжкой в камнях, прозрачней изумруда, и возьмет зонт, перевитой на краю
гирляндой роз. Он сохранился у нее с давних лет, этот зонт. Она оденет-
ся, как подобает немолодой вдове - просто и со вкусом. Конечно, ей рано
еще рядиться в темные краски. Ей очень к лицу розоватые и песочные мате-
рии. В этих цветах лицо ее кажется даже моложавым. Право, вспомнить, как
она не узнала себя, придя от дантиста и взглянув в зеркало! Так хотелось
все время смеяться, блестя эмалью ровных, гладких зубов, не отходить от
зеркальца, говорить и улыбаться самой себе от радости и неловкого ощу-
щенья полного, жесткого рта. Удивительно, что вставные зубы расправили
не только морщинки вокруг рта, но, кажется, и на лбу и под глазами. Все
лицо Анны Тимофевны разгладилось, будто налилось молодыми соками. Впро-
чем, это уж только кажется, право, кажется! Да и не в том дело, что на
лице Анны Тимофевны сгладились морщинки. Важно, что тупую, неуемную боль
под ложечкой как рукой сняло. Только ради этого и вставила она себе мас-
тиковые зубы. С каждым днем теперь лучше и бодрее чувствует себя Анна
Тимофевна. Недаром ей всегда думалось, что доктора прекрасно знают, как
лечить больных, и все несчастье в больных, которые не слушают докторов.
Ах, как жалко, что у Анны Тимофевны это маленькое, тусклое зеркальце!
Непонятно, как до сих пор не пришло ей на ум завести себе настоящее зер-
кало? Ну, что увидишь в этаком осколке? Неудобно же ходить всякий раз в
комнаты хозяина. И так он усмехается в свою жирную бороду, когда встре-
чает Анну Тимофевну. И откуда у него такая жирная борода? - сам постный
и сушеный, а борода густая, кольчатая, путаная. Усмехается, даже нелов-
ко. Старик, а такой... Антон Иваныч бороду бреет. Ах, да, Антон Ива-
ныч... Как это он тогда посмотрел и говорил: а, ведь, вы интересная жен-
щина, Анна Тимофевна... Ах, какая досада - нет зеркала! Может сделать
ленты подлиннее, чтобы завязывать бантом?..
Быстро снует игла в проворных руках, неотвязно торопят, зовут уличные
знойные стоны, гулкими комьями врываясь в окна. Скорее, скорее!
Но как радостно, как весело спешить! Шуршать материями и кружевами,
собирать в кулак хрупкую косу, нацеплять галстух и брошку, нащупывать
холодной серьгой с бирюзами заросшую мочку уха, подобрав живот, затяги-
вать пояс с такой роскошной, прочной пряжкой!
И вон на улицу, бойкую, как горная речка, где нельзя итти, где надо
плыть, как в бударке - вот-вот зачерпнешь воды, вот-вот перевернешься.
И вот она несется в качкой, утлой бударке, и парус ее расцвечен гир-
ляндой красных роз, и сама она - песочно-розовая, зеленая, лиловая, си-
няя, широкая, как колокол, в лентах, аграмантах, позументах и кружевах.
А кругом - прасолы, шулера, с глазами, как рулеточный волчок, разбит-
ные, вострые извозчики, зазывалы, шинкари.
- Эй, паря! Держи лошадей, понесут!
- Салоп, ходи к нам, хорошо купим!
- Го-го-ооо!... Отдирай, примерзла!
- Бросила гостиницы, пошла по номерам!
Скорее из качкой бударки, скорее в сторону, в тихий переулок. Там,
как устойчивый, ровный баркас, распустить все паруса и сонно плыть мимо
