мирных, слепых домов. Что в том, что мальчуганы перестают играть в козны
и, разиня рот, глядят на Анну Тимофевну? Что в том, что сокрушенно кача-
ет головой какая-то старуха?
Анна Тимофевна несет себя в своем наряде торжественно, достойно, Анна
Тимофевна идет по делу.
Вот дом, у которого бросит якорь баркас, и вот ворота, через которые
войдет и выйдет Анна Тимофевна.
На круглой верее набита жестяная дощечка, и там, куда еще не доползла
кочковатая ржа, можно прочесть:
...такъ же предсказываю любовное отношенiе одного лица къ другому и
проч. Плата за сеансъ 50 коп. въ зависимости отъ подробностей.
Выйдет Анна Тимофевна перед сумерками, когда из-под воротен, высуня
языки, начнут вылезать отощавшие псы и навстречу холодку палисадов рас-
пахнутся ставни тесовых домишек.
В трепете и нежности она закружится по уличкам, закоулкам и садам,
через город, который вдруг вырос из-под земли, большой, прекрасный, пол-
ный необычайных людей, красивых и добрых.
Обнять бы, обнять бы людей, обнять дома, сады, покормить и потрепать
за уши всех псов, таких потешных, ласковых, глупых. Встретить бы старую,
старую подругу, расцеловать ее, рассказать ей обо всем - о чем расска-
зать? - а так, прошептать два слова, или три, вот так: знаешь, скоро ре-
шится. Все, все решится! Ах, как же она не замечала, как же не замечала
Анна Тимофевна, что на акациях уже стручки!..
И правда, скоро все решилось.
Собрались ехать на лодке на подгородний остров.
Антон Иваныч подстриг усы, надел вымытую панаму. Анна Тимофевна приш-
ла расцвеченная, гофрированная, крахмальная, в бархотке на шее, в бирю-
зовых своих сережках, вся в бантах, розетках и воланах.
Володька, подсаживая ее в лодку, изогнулся складным аршином, спросил
хриповатым баском:
- Вы, мадам, в Париже обшивались?
- Не дури, - сказал Антон Иваныч.
- А шляпка у вас бо марше алле ву д'ор? Это самая теперь модная...
Антон Иваныч засмеялся. Анна Тимофевна украдкой взглянула на Во-
лодьку, потом спросила Антона Иваныча:
- А Володя и по-французски может?
- Ничего он не может, дурак растет.
- О, как же, мадам, ву зет тре галант, перфект, поссибель - отлично
говорю, а папаша только из скромности и от зависти...
Анна Тимофевна старательно укладывала кошельки и пакетики под лавку.
Антон Иваныч посмеивался, с присвистом всасывая в себя короткие кусочки
воздуху. Потом спросил:
- Вы природу любите?
Анна Тимофевна не успела подумать, что ответить, как Антон Иваныч на-
чал объяснять:
- Ну, лес там, вода, цветы, все такое...
Анна Тимофевна опустила голову, завозилась на дне лодки с узелками.
- Ну, как можно, папаша, вы же видите, что мадам понимает!..
Антон Иваныч опять засмеялся.
Потом молчали до острова. Володька сидел в веслах, отец правил кормо-
вой лопатой. Анна Тимофевна лицом к корме, следила за водяными кругами,
катившимися от лодки. Иногда ее глаза перебегали на руки и голову Антона
Иваныча, но взор тотчас соскальзывал в воду, быстрее капель, стекавших с
весел.
Остров короткой глиняной ступней упирался в воду, и только ступня эта
была голой и гладкой. В немногих шагах от воды дружно дыбился сочный
тальник, густой и путаный, как шерсть, податливый и мягкий. Точно окуну-
тая в воду, лоснилась и млела жирная листва. Сверху тальник накрывала
неподвижная сетка мошкары.
Хорошо было смотреть, как сетка подымалась и редела, когда расступал-
ся тальник, хорошо было ступать по прутьям, пригнутым ногами Антона Ива-
ныча и покорно лежавшим на топкой глине. И разве не тонул в зарослях и
чаще веток почти неслышный звон мошкары? И разве не в первый раз за всю
жизнь увидела Анна Тимофевна, как цветут травы, как кружит ястреб и рас-
черчивает небо береговой воронок?
Как не опьянеть в зеленой гуще тальника, где ничего не видно, кроме
неба и листьев? Как не закружиться голове от прохлады стоячей воды и от
крепкого, как пиво, запаха глины?
Ах, да, пиво. Анна Тимофевна никогда не пила спиртного и не могла по-
нять, как уговорил ее Антон Иваныч выпить стакан пива. И теперь чуди-
лось, что еще не вышли из лодки, и что по небу расходятся и плывут водя-
ные круги, и что тальник растет, как отражение в реке - листвой вниз. И
голос Антона Иваныча гудел где-то наверху, над головою, и отделить его
от звона мошкары, тальника и неба было нельзя.
- А я уж беленькой, чистенькой, - говорил Антон Иваныч, наливая в
чайный стакан водки.
И продолжал:
- Да-с. Жизнь была у меня славная. Ездил я по участкам, строил мосты,
получал суточные. А вернешься домой - сын растет здоровый, хозяйство -
сад у нас был, оранжерейка - а тут юг, солнышко, виноград, жена... Жена
у меня была... Да, что, Анна Тимофевна, жена была... Эх... И так это,
знаете, сразу: не было, не было и вдруг - чахотка. Откуда? Почему? С ка-
кой стати чахотка? Через год - нет жены. Тут пошло. Володька сорванцом
стал, дом продали, деньги - чорт их знает, куда ушли!.. Э-эх!
Антон Иваныч налил водки.
- Анна Тимофевна, а? Напрасно, выпить - это целебно. Да-с. Теперь по-
думаешь - даже не верится, неужели так жить можно, а? Придешь, бывало,
взглянешь ей в глаза, и она взглянет, и все, и больше ничего... Чорт...
Он завозился, подминая под себя охапки тальнику.
Анна Тимофевна перебирала пальцами ленточки и розетки. Глаза ее оста-
новились.
Володька ушел бродить по острову, и свиста его, криков и визгов уже
не было слышно.
- Препротивно теперь я живу, Анна Тимофевна. А остановиться... оста-
новиться не с кем. Володька тоже мерзко живет, в отца живет. И ему тоже
противно, конечно. Ему еще призор нужен, мать нужна, материнская ласка.
От меня ему какая ласка? Мне самому ласки надо... Без женщины, без серд-
ца женского пусто... Пусто, Анна Тимофевна...
Антон Иваныч мотнул головой, проглотил водку. Потом заглянул в лицо
Анне Тимофевне, подсел ближе. Плечом покатым и широким прикоснулся к ее
руке.
- Сердце женское, Анна Тимофевна, главное женское сердце...
Он придвинулся еще. Вдруг вскочил на колени, схватился за стакан,
шумно глотнул.
- Что же вы молчите, Анна Тимофевна? Неужели вам нечего сказать, а?
Нечего?..
Тогда, словно из последних сил, приподняла Анна Тимофевна голову и
проговорила:
- Антон Иваныч...
Он невнятно переспросил:
- Что? Нечего?
Она начала опять, чуть слышно:
- Антон Иваныч...
Но он тяжело ухнул наземь, перевернулся на спину, просунул голову под
ее руку и улыбаясь отвислыми губами, обдал ее лицо горячим, прокаленным
водкой дыханьем:
- А, ведь, у нас что-то было, а? Давно, давно, а? Как это, а? Нюра,
Нюрушка, что?..
Он искал ее взор, старался заглянуть ей в лицо, крепко сжав ее руки,
отводил их в стороны, размякший, красный и душный.
Она сидела прямая, вытянувшаяся, вся разряженная, накрахмаленная, под
шляпой в цветах и лентах. Дышала так, будто на всю жизнь хотела наб-
раться этих пряных, пьяных, прелых запахов глины, пива, тальника и стоя-
чей воды.
- Что-то у нас, ведь, было, а? Нюруш, а?
Он обхватил ее крепко, точно хотел раздавить.
Тогда она уронила голову ему на плечо и зарыдала.
Ленты, розетки, кружева, оборочки и воланы колыхались и вздрагивали,
как на ветру, и плечи ее толкались в грудь и лицо Антона Иваныча.
А он мял ее платье, осевшим, большим своим телом, валил ее в сочный
тальник, бормотал неразборчивое, пьяное...
Потом, в лодке, когда возвращались в город и Анна Тимофевна нежно и
стыдливо посматривала ему в лицо, Антон Иваныч хмельным тяжелым языком
сказал:
- Володя, я, знаешь ли, женюсь.
Володька бросил весла, обернулся, прищурился на отца. Плюнул в ладо-
ни, присвистнул через зубы, опять взялся за греблю.
- Володя, не шутя, женюсь.
- Уж не мадам ли сватаете?
- Не дури. Сделал предложение Анне Тимофевне.
Весла булькнули глубоко в воду. Володька вскочил на ноги.
- Что? Что? - вскрикнул он.
Потом перевернулся, показал пальцем на Анну Тимофевну, присел на кор-
точки и провопил:
- Мадам, ма-да-ам! Ух-ха-ха!
И вдруг неудержимым закатился смехом.
Над водою, под высоким небом, от острова к берегу катились, догоняя
друг друга, взрывы его хохота. Он задыхался, как в коклюше, ловил и гло-
тал воздух, точно рыба, вытащенная из воды, хватался за грудь, бока, жи-
вот, сначала стоял раскачиваясь и качая лодку, потом присел на скамью,
потом повалился на дно лодки и все хохотал, хохотал, и все силился еще
раз выговорить одно слово, которое повергло его в этот невыносимый смех:
- Ма-да-ам!
Антон Иваныч бормотал обидчиво и грозно:
- Шарлатан!.. Дубина!.. Перестань, говорю, олух!..
Анна Тимофевна виновато оправляла на себе оборочки и смотрела в сто-
рону.
Лодку несло по течению, следом за упущенной кормовой лопатой.
Глава тринадцатая и эпилог.
По утрам, чуть занимался рассвет, Анна Тимофевна забирала с собой
платье и босиком прокрадывалась мимо Антона Иваныча, в сени.
Там одевалась, запирала сенную дверь снаружи висячим замком, переки-
дывала через плечо ременную лямку и бежала на базар, волоча за собой те-
лежку.
По улицам торопились торговки с лотками, корзинами, широкозадые и де-
белые, с перетянутыми круглыми животами. Они голосили, остервенело наб-
расывались на возы, рвали и тянули на стороны кочны, капусты, куриные
потроха, помидоры и истошно ругались.
И Анна Тимофевна вместе с ними стервенела, ругалась, пробивала кула-
ками дорогу сквозь полнотелую толпу - сухопарая, ловкая, скользкая, как
угорь.
Потом увязывала в тележке корчаги, кадки, мешки и тянула кладь домой,
под перекрестной лепкой бранью торговок:
- У-у-у, жила дьяволова! Нахапала!..
Дома, в сенях, Анна Тимофевна снимала башмаки и шла в кухню.
Когда на улице поднимался шум, Антон Иваныч начинал кашлять и пле-
ваться. Потом кричал:
- Анюта! Пива!
Она бросалась на погребицу, приносила пива, маринованой вишни, расс-
тавляла посуду на табуретке у изголовья Антона Иваныча и спрашивала, не-
уверенно улыбаясь:
- Выспался, Тонечка?
Он лежал, сбросив с себя одеяло, в белье, раскинув ноги и потирая ла-
донью дряблую, мешковатую грудь. Цедил сквозь зубы неторопясь пиво,
постреливал в потолок вишенными косточками, курил папиросы и кашлял.
Приходил с сушилок Володька, тоже в одном белье, подсаживался к отцу,
закуривал и недовольно гундел:
- Опять не готов самовар? Сколько раз говорилось, мадам, чтобы чай
был готов во-время?..
- Угли, Володенька, сырые, не раздуешь никак.
- Сырые. Надо сушить...
Чай пили полулежа, не одеваясь, покуривая и перекидываясь тягучими
словечками.
Анна Тимофевна, перетаскав в свою лавчонку привезенные с базара мешки
и кадки, открывала торговлю. Босякам, поденщикам, водолеям с реки божи-
лась, клялась, что за сто верст от города не купишь дешевле, что во всем
городе нет таких точных весов, как у ней, а о своей пользе она и не ду-
мает.
Это правда, что она не думала о своей пользе.
В полдень в лавчонку входил Антон Иваныч, за ним его сын.
- Ну, как, купчиха? - говорил Антон Иваныч.
- Ничего, Тонечка, вот воблу теперь покупают очень хорошо.
- Воблу?.. А не завести ли вам омаров, а? Теперь сезон...
- А что это, Тонечка, омары?
- Великолепная, Анна Тимофевна, вещь. Помнишь, Володька, а? На
юге-то...
- Может, здесь их и нет совсем, Тонечка?
- Ни черта в этой дыре нет, Анна Тимофевна, да-с... Дайте-ка мне руб-
лик, полтора... Пойду схожу насчет должности. Сегодня в службе тяги обе-
щали...
Когда уходил, на качкий прилавок взбирался Володька и клянчил:
- Мамочка, дайте рублик! Ну, право-слово, последний раз... на этой
неделе. Ну, мамочка, мамуленочек!..
И, получив, с топотом вылетал на улицу:
- Вот это мадам! Гран мерси баку!
Антон Иваныч, отдуваясь и сопя, ползал из этажа в этаж по службам уп-
