но, что русский, по походке.
Удивило меня, что нет в городе лошадей, и все движение под землею и
на автомобилях. Есть такие улицы, что перейти невозможно. Высмотрел я
многие достопримечательности, был в музее, где собраны замечательные ве-
щи со всего света, видел там письмо Петра Первого, - два слова на целой
странице. А больше удивляла здешняя жизнь.
Очень здесь придерживаются старины, и в каждом доме на дверях коло-
тушка, и нет звонка, и чтобы войти, нужно по-старинному постучаться. По-
казывали нам аббатство и парламент, древнее здание, и там видел я трон,
на котором коронуются короли: большой, изрезанный кинжалами, дубовый со
спинкою стул, и под ним простой камень, и очень нас удивило, что у ка-
менных изображений старинных королей под ряд отбиты носы: это много ве-
ков назад, когда была у них революция, и так и осталось на память по-
томству.
Довелось мне видеть, как выезжает из дворца король, и было все очень
просто, публика веселилась и хлопала по плечу часовых, наряженных в
большие медвежьи шапки, - и вспомнил я, каково было у нас.
Большое у них наблюдение за порядком и нравственностью, и даже особая
есть полиция, из женщин: тоже в касках, в черном, и ходят попарно. Сле-
дят они за поведением публики, и чтобы не было нарушений. Только в ско-
ром времени разузнали наши, где ведется "клубничка", и даже водили пока-
зывать, но было мне неприятно. Нам же, вместе с жалованьем и военным
пайком, еженедельно из казны выдавали особый оловянный флакончик для
предохранения от нехорошей болезни, с подробным наставлением.
А были тогда у них особые и радостные дни: вся страна праздновала по-
беду, возвращались с фронта войска, и каждый день у вокзалов встречали
солдат родные. Очень нам было тяжело видеть чужое счастье, и были мы
тогда, как без родины, - голые сироты.
О Россие же, как и в плену, знали мы очень мало, - и что писали газе-
ты, казалося нам пустяками. Мало тут представляют Россию, можно сказать,
до смешного.
Жили мы в те дни в полном неведении, а скоро нам стало известно, что
не даром нам выдавали пайки и выплачивали жалованье, - стали из нас фор-
мировать отряды для отправки в Россию на борьбу с незаконной властью.
Было нам сказано, что в Сибири образовано правительство, и скоро будет
взята Москва, и что прямым маршем попадем мы на родину.
Шел февраль месяц и стояли туманы. А туманы здесь непроглядные, всю
зиму, и люди бродят по городу, как в молоке. И опять открылася у меня
горлом кровь.
Довелось мне итти на комиссию. И положили меня в военную больницу, в
отдельную палату для легочных. Пролежал я там всю весну.
За самое это время и произошли главные перемены.
Уж первые наши отряды ушли на пароходах в Россию, как стало известно,
что плохо дело в Сибири, и пропала надежда на скорое освобождение Моск-
вы.
А когда стало все точно известно, переменилось к нам отношение, слов-
но отполоснули ножом. В то время я лежал в больнице, навещал меня Южа-
ков, - он-то и принес новость, что всех офицеров лишают пайка, и живи
каждый как знаешь. Рассказал он, что большое было между нашими возму-
щенье, ходили по многим местам, но везде ответ был один.
И раньше ходили промеж нами слухи, что не добром нам кончится здешний
"рай", - оно так и вышло: выкинули нас, как худую скотинку, - со двора
да на голый снег!..
Вышел я тогда из больницы, и началась для меня самая тяжелая полоса
моей жизни, - по сегодняшний день.
VII
Скопил я в плену кой-какие деньжонки, зашивал в пиджак на скорое
возвращение в Россию. Еще во время моей болезни стали писать газеты, что
дешевеют немецкие деньги, каждый день я покупал газету, - тут газеты ог-
ромные, по двадцати и боле страниц, - и сразу глядел на известную мне
страницу. Каждый день выходило, что тают мои деньжонки, как вешний на
кочке снег. Продавать я не решался, была у меня надежда, что скоро поды-
мется на ноги Германия, и все вернется. А скоро узнал, что почти ничего
не осталось от моих денег.
Было у меня при выходе из больницы рублей пятьдесят на наши деньги.
По здешней жизни - малые пустяки. С этими деньгами начал я новую жизнь.
Очень мне было в те дни тяжело. Первую ночь я так и пробродил по пус-
тым улицам, и, сказать правду, так мне подошло к сердцу, такая охватила
тоска, чуть я не наложил на себя руки. Полагаю, большой причиной была
моя болезнь, и все то время чувствовал я себя неважно и очень тосковал
по семье. Письма в Россию совсем не ходили, и были мы, как за глухой
стеной.
Выручил меня Южаков. Жил он за городом, в предместьи, поблизости же-
лезной дороги, снимал в маленьком домике комнату. В отряд, что отправили
перед тем в Россию, он не попал, остался, и когда лишили нас жалованья и
пайка, стал он с другими офицерами заниматься комиссионерским делом, -
скупали они различные предметы, а потом продавали. И по словам Южакова,
на первых порах даже хорошо пошло дело, и завелись у него деньжонки, а
потом фукнуло, - кто-то из них проворовался, запахло судом, и пришлось
уходить Южакову.
Остался он, как и я, ни с чем, и очень в те дни нуждался. Гонял он
целыми днями по городу, высуня язык, искал по разным людям работы, - но
какую можно было найти работу, когда всякое воскресенье проходили по го-
роду тысячи безработных? А мы были чужие... Питалися мы в те дни голым
хлебом, а денежки берегли на подземку, чтобы не бегать каждый день по
шестидесяти верст в два конца.
Тогда и явилась у меня мыслишка опять обратиться в наше российское
консульство, где получали мы паспорта. Было консульство на прежний лад,
и чиновники служили прежние, и флаг висел прежний, трехцветный. Понимал
я хорошо, что плохая надежда, и что сами они на нитке, в нужде, и что
можно требовать, но был я тогда в большом отчаянии, сам не свой, и бо-
лезнь из меня не совсем вышла.
Пришел я в консульство, на Бикфорд-сквер, в квартал, где помещаются
консульства всех великих держав. Вижу, у дверей доска медная, надпись,
за дверями швейцар, очень чисто, и зародилася у меня надежда. Помню,
встретил меня внизу человечек черненький, очень любезный.
Спрашивает меня человечек:
- Что вам угодно?
Говорю, что надо мне повидать консула, по своему делу.
- Вы, - спрашивает, - из интернированных?
- Да, - говорю, - офицер.
- Хорошо, обождите.
Послали меня по лестнице наверх, в приемную. Комната большая, высо-
кая, пахнет лаком. Двери тяжелые, резные, по лестнице зеркала, ковры,
все очень солидно. По стенам стулья и, вижу, кроме меня сидят, ожидают.
Присел я на мягкое кресло, думаю про себя: сколько лет показывала себя
здесь Россия, - а теперь все это чье?
Вскорости вышел к нам секретарь. Рослый, плечистый, очень весь глад-
кий, в сером костюме, в одном глазу стеклышко, блестят ноготки. А фами-
лия у него нерусская, и вид не наш. Очень я заметил в нем воспитание и
большую сдержку, весь как большой серый кот. Первым долгом обратился он
к дожидавшей даме, очень любезно и с большим уменьем. Потом дошло до ме-
ня.
Стою перед ним, как мышь.
- Что скажете?
Вижу: лицо чистое, приятное; вижу, человек добрый, только самое это
стеклышко в правом глазу, - блеснет, блеснет: нет, чужой, не поймет!..
Тогда и в голову мне не приходило, что не раз еще придется у него побы-
вать.
- Что скажу, - говорю. - Я офицер, из интернированных, лежал в
больнице. У меня в легких... непорядок. Теперь меня выпустили. Очень вас
прошу, не поможете ли найти мне работу. Могу я...
Повел он плечами, руками этак:
- Ничего не могу. У нас таких тысяча.
Поглядел я ему в лицо: стеклышко!
- Что делать, - говорю, - я бы ни за что не пошел досаждать. Я ваше
положение очень хорошо понимаю. Вот все мои деньги (вынул я из кармана
белую бумажку), а больше нет у меня ничего. Работы я не боюсь никакой...
Вижу я, точно бы потеплел, и погасло стеклышко, и вижу опять, - чело-
век добрый и должно-быть сердечный, а может, как и мы, - в беде, только
самая эта корка на нем.
Задумался он, и руку ко лбу.
- Подумаю, - говорит. - Есть у нас предложение. Быть-может вам подой-
дет. Зайдите через денек.
И руку мне большую, теплую. Улыбается вежливо и блестит стеклышком: -
До свиданья!
Проходил я тот день и другой, как маятник, не помня себя. Часа три
ходил так по самым людным улицам, глядел на людей, - очутился около
церкви, крыльцо большое, широкое, большие колонны. Вижу, народ туда дви-
жется, очень много. Затерся с народом и я. В дверях дали мне билет и
афишу, очень любезные, чистые и сытые люди, - у них такие-то все! - пос-
мотрел я на афишку: проповедь и духовный концерт. Прошел я с толпою
внутрь, по коврам, - тепло, чистота, и совсем непохоже на церковь. Посе-
реди, на две половины, скамейки и дубовые парты. Присел я с другими за
парту, гляжу. Рядом со мною старичок чистенький, бритый, щеки сухие, с
румянцем. Много было народу.
Дождался я начала, - все равно, думаю, буду как все. И когда заняли
все места, вышел на возвышение человек, в сюртуке, с сединой в волосах,
очень красивый, и стало очень тихо. Говорил он кругло и внятно, играя
каждым словечком - очень говорят тут красиво - и было видно, что большо-
го ученья. Начал он о боге, о вере, о спасении душ. Потом сказал о вой-
не, разумеется, оправдал всех, кроме Германии, - о мире, о воевавших на-
родах, каждому отдал свою честь, только ни словом не обмолвился о Рос-
сии, точно и не бывало. Под конец пригласил всех помолиться о ниспосла-
нии тишины в мир и о братстве народов и первый преклонил голову. И
сколько было народу, закрывши глаза, спрятав лица в ладони, склонили го-
ловы на парты. То же самое сделал я. На долгую минуту стало тихо, как в
нашем глухом лесу, и даже показалося мне, - не сон ли все это, мое
горькое-горе, и вдруг проснусь и увижу Соню, моих стариков и Россию!..
Услышал я, как рядом шевелит губами старик. И стало мне вдруг, как еще
никогда, одиноко, в минуту я постиг всю свою безнадежность... Потом все
сразу и оживленно поднялись, и стало светлее, тот, проповедник, поднял
руку и пригласил пропеть молитву. И все запели, очень торжественно и не
торопясь, - так, точно теперь-то уж все благополучно, и нет больше бед,
и, слушая пение, подумал я, - какой это сильный и чуждый нашему духу на-
род! Чтобы не выделяться, делал я вид, что пою. А когда кончилось пение,
и сошел проповедник, в церкви появились музыканты, вышел высокий человек
в военном мундире, с широким кожаным ремнем, поклонился и взмахнул белою
палочкой. Заиграл духовой оркестр. И опять, под оркестр, сидевшие подпе-
вали, читая по афишкам слова стихов. Так просидел я до конца и вышел, -
прямо в гущу и суету самой людной в городе улицы.
Через день являюсь опять в наше консульство.
Встречает меня секретарь, любезный, стеклышко у него на шнурке, мне
руку.
- Ну-с, - говорит, - работа вам есть, в городе Г., а вот человек, ко-
торый объяснит вам подробно.
Подвел он меня к рыжему человечечку, сидевшему у стола, в пальто:
- Пожалуйста, объяснитесь.
И отошел по своему делу.
Поглядел я на человечка: маленький, быстрый, руки сухие, в веснушках,
пальцами перебирает по столу.
Сунул мне руку.
- Вы - офицер?
- Да, - говорю, - офицер.
- Вот, - говорит, - какое дело: у нас в городе Г. еще от войны оста-
лись некоторые запасы смолы, вывезенной из Архангельска. Теперь мы отк-
рываем там завод для перегонки этой смолы в "пек", то-есть в особое ве-
щество для осмолки судовых палуб. Понадобятся нам рабочие, желательно из
русских. Работа будет довольно трудная...
- Что ж, - говорю, - к работе я был привычен.
- Так, - говорит. - Плата будет не велика, три фунта в неделю, но
больше мы не можем. Будет при заводе опытный руководитель. А требуется
нам всего-на-всего пять человек.
