вспомнил, что начальник нужен как распорядитель, а не как боевая едини-
ца. Пощупал бритый подбородок и подумал торопливо: "А на что я нужен"?
Но тут:
"Хорошо бы капитану влюбиться... бороду в поларшина!.. Генеральская
дочь... карьера... Не смей!.."
Капитан побежал на середину поезда.
- Не смей без приказания!
Бронепоезд без приказаний капитана метался от моста - маленького де-
ревянного мостика через речонку, которого почему-то не могли взорвать
партизаны - и за будку стрелочника, но уже все ближе, навстречу - как
плоскости двух винтов ползли бревна по рельсам, а за бревнами мужики.
В бревна били пули, навстречу им стреляли мужики.
Бронепоезд, слепой, боясь оступиться, шел грудью на пули, а за стен-
ками из стали уже перебегали из вагона в вагон солдаты, менялись места-
ми, работая не у своих аппаратов, вытирая потные груди и говорили:
- Прости ты, Господи!
Незеласову было страшно показаться к машинисту. И как за стальными
стенками перебегали с места на место мысли и, когда нужно было говорить
что-нибудь нужное, капитан кричал:
- Сволочи!..
И долго билось нужное слово в ногах, в локтях рук, покрытых гусиной
кожей.
Капитан прибежал в свое купэ. Коричневый щенок спал клубком на крова-
ти.
Капитан замахал рукой:
- Говорил... ни снарядов!.. ни жалости!.. А тут сволочи... сволочи!..
Он потоптался на одном месте, хлопнул ладонью по подушке, щенок отс-
кочил, раскрыл рот и запищал тихо. Капитан наклонился к нему и послушал.
- И-и-и!.. - пикал щенок.
Капитан схватил его и сунул под мышку и с ним побежал по вагонам.
Солдаты не оглядывались на капитана. Его знакомая, широкая, но плос-
кая фигура, бывшая сейчас какой-то прозрачной, как плохая курительная
бумага, пробегала с тихим визгом. И солдатам казалось, что визжит не ще-
нок, а капитан. И не удивляло то, что визжит капитан.
Но визжал щенок, слабо царапая мягкими лапами френч капитана.
Так же не утихая, седьмой час под-ряд били пулеметы в траву, в де-
ревья, в темноту, в отражавшиеся у костров камни и непонятно было, поче-
му партизаны стреляют в стальную броню вагонов, зная, что не пробьет ее
пулей.
Капитан чувствовал усталость, когда дотрагивался до головы. Тесно жа-
ли ноги сухие и жесткие, точно из дерева, сапоги.
Крутился потолок, гнулись стены, пахло горелым мясом - откуда почему?
И гудел не переставая паровоз:
- А-у о-е-е-е-и.
II.
Мужики прибывали и прибывали. Они оставляли в лесу телеги с женами и
по тропам выходили с ружьями на плечах на опушку. Отсюда ползли к насыпи
и окапывались.
Бабы, причитая, встречали раненых и увозили их домой. Раненые, кото-
рые посильнее, ругали баб матерной бранью, а тяжело раненые, подпрыгивая
на корнях, раскрывали воздуху и опадающему желтому листу свои полые кус-
ки мяса. Листы присыхали к крови выпачканных телег.
Рябая, маленькая старуха с ковшом святой воды ходила по опушке и с
уголька обрызгивала идущих. Они ползли, сворачивали к ней и проползали
тихо, похожие на стадо сытых возвращающихся с поля овец.
Вершинин на телеге за будкой стрелочника слушал донесения, которые
читал ему толстый секретарь.
Васька Окорок шепнул боязливо:
- Страшно, Никита Егорыч?
- Чего? - хрипло спросил Вершинин.
- Народу-то темень!
- Тебе что, - ты не конокрад. Известно - мир!..
Васька после смерти китайца ходил съежившись и глядел всем в лицо с
вялой виноватой улыбочкой.
- Тихо идут-то, Никита Егорыч; у меня внутри не ладно.
- А ты молчи и пройдет!
Знобов сказал:
- Кою ночь не спим, а ты, Васька, рыжий, а рыжая-то, парень, с
перьями.
Васька тихо вздохнул:
- В какой-то стране, бают, рыжих в солдаты не берут. А я у царю-то,
почесть, семь лет служил - четыре года на действительной, да три войны
германской.
- Хорошо мост-то не подняли... - сказал Знобов.
- Чего? - спросил Васька.
- Как бы повели на город бронепоезд-то? Даже шпал не хотели разби-
рать, а тут тебе мост. Омраченье!..
Васька уткнул курчавую голову в плечи и поднял воротник.
- Жалко мне, Знобов, китайца-то! А, думаю, в рай он удет - за
крестьянску веру пострадал.
- А дурак ты, Васька.
- Чего?
- В бога веруешь.
- А ты нет?
- Никаких!..
- Стерва ты, Знобов. А, впрочем, дела твои, братан. Ноне свобода, ко-
го хошь, того и лижи. Только мне без веры нельзя - у меня вся семья из
веку кержацкая, раскольной веры.
- Вери-ители!..
Знобов рассмеялся. Васька тоскливо вздохнул:
- Пусти ты меня, Никита Егорыч, - постреляю хоть!
- Нельзя. Раз ты штаб, значит и сиди в штабной квартире.
- Телеги-то!
Задребезжало и с мягким звоном упало стекло в стрелочной. Снаряд упал
рядом.
Вершинин вдруг озлился и столкнул секретаря:
- Сиди тут. А ночь, как придет - пушшай костер палят. А не то слезут
с поезда-то и в лес удерут, либо чорт их знат, што им в голову придет.
Вершинин погнал лошадь вдоль линии железной дороги вслед убегающему
бронепоезду:
- Не уйдешь, курва!
Лохматая, как собака, лошаденка трясла большим, как бочка, животом.
Телега подпрыгивала. Вершинин встал на ноги, натянул вожжи:
- Ну-у!..
Лошаденка натянула ноги, закрутила хвостом и понесла. Знобов, подска-
кивая грузным телом, крепко держался за грядку телеги, уговаривая Верши-
нина.
- А ты не гони, не догонишь! А убить-то тебя за дешеву монету убьют.
- Никуда он не убежит. Но-о, пошел!
Он хлестнул лошадь кнутом по потной спине.
Васька закричал:
- Гони! Весь штаб делат смотр войскам! А на капитана етова с поездом
его плевать. Гони, Егорыч!.. Пошел!
Телеги бежали мимо окопавшихся мужиков. Мужики подымались на колени и
молча провожали глазами стоящего на телеге, потом клали винтовки на руки
и ждали проносящийся мимо поезд, чтобы стрелять.
Бронепоезд с грохотом, выстрелами несся навстречу.
Васька зажмурился.
- Высоко берет, - сказал Знобов, - вишь не хватат. Они там, должно,
очумели, ни черта не видят!
- Ни лешева! - яростно заорал Васька и, схватив прут, начал стегать
лошадь.
Вершинин был огромный, брови рвались по мокрому лицу.
- Не выдавай, товарищи!
- Крой! - орал Васька.
Телега дребезжала, об колеса билась лагушка, из-под сиденья валилось
на землю выбрасываемое толчками сено. Мужики в кустарниках не по-сол-
датски отвечали:
- Ничего!..
И это казалось крепким и своим, и даже Знобов вскочил на колени и,
махая винтовкой, закричал:
- А дуй, паря, пропадать, так пропадать!
Опять навстречу мчался уже не страшный бронепоезд и Васька грозил ку-
лаком:
- Доберемся!
Среди огней молчаливых костров стремительно в темноте серые коробки
вагонов с грохотом носились взад и вперед.
А волосатый человек на телеге приказывал. Мужики подтаскивали бревна
на насыпи и, медленно подталкивая их впереди себя, ползли. Бронепоезд
подходил и бил в упор.
Бревна были, как трупы, и трупы, как бревна - хрустели ветки и руки,
и молодое и здоровое тело было у деревьев и людей.
Небо было темное и тяжелое, выкованное из чугуна, и ревело сверху
гулким паровозным ревом.
Мужики крестились, заряжали винтовки и подталкивали бревна. Пахло от
бревен смолой, а от мужиков потом.
Пихты были как пики и хрупко ломались о броню подходившего поезда.
Васька, изгибаясь по телеге, хохотал:
- Не пьешь, стерва. Мы, брат, до тебя доберемся. Не ускочишь. Задарма
мы тебе китайца отдали.
Знобов высчитывал:
- Завтра у них вода выдет. Возьмем. Это обязательно.
Вершинин сказал:
- Надо в город-то на подмогу итти.
Как спелые плоды от ветра - падали люди и целовали смертельным пос-
ледним поцелуем землю.
Руки уже не упирались, а мягко падало все тело и не ушибалось больше
- земля жалела. Сначала их были десятки. Тихо плакали за опушкою, на
просеке бабы. Потом сотни - и выше и выше подымался вой. Носить их стало
некому и трупы мешали подтаскивать бревна.
Мужики все лезли и лезли.
Броневик продолжал жевать, не уставая и точно теряя путь от дыма пус-
тующих костров, все меньше и меньше делал свои шаги от будки стрелочника
до деревянного мостика через речонку.
Потом остановился.
Тогда то далеко еще до крика Вершинина:
- Пашел!.. Та-ва-ри-щи!..
Мужики повели наступление.
Падали, отрываясь от стальных стенок, кусочки свинца и меди в тела,
рвали груди, пробивая насквозь, застегивая навсегда со смертью в одну
петлю.
Мужики ревели:
- О-а-а-а-о!!.
Травы ползли по груди, животу. О сучья кустарников цеплялись лица,
путались и рвались бороды и из потного мокрого волоса лезли наружу губы:
- О-а-а-а-о-о!!!
Костры остались за спиной, а тут недалеко стояли темные, похожие на
амбары вагоны, и не было пути к людям, боязливо спрятавшимся за стальны-
ми стенками.
Партизан бросил бомбу к колесам. Она разорвалась, стукнувшись у каж-
дого в груди.
Мужики отступили.
Светало.
Когда при свете увидели трупы, заорали, точно им сразу сцарапнули со
спины кожу, и опять полезли на вагоны.
Вершинин снял сапоги и шел босиком. Знобов, часто приседая, почти на
четвереньках осторожно и, почему-то, обходя кусты, полз. Васька Окорок
восторженно глядел на Вершинина и кричал:
- А ты, Никита Егорыч, Еруслан!
Лицо у Васьки было веселое и только на глазах блестели слезы.
Броневик гудел.
- Заткни ему глотку-то, - закричал пронзительно Окорок и вдруг под-
нялся с колен и, схватившись за грудь, проговорил тоненьким голоском,
каким говорят обиженные дети:
- Господи... и меня!..
Упал.
Партизаны, не глядя на Ваську, лезли к насыпи, высокой, желтой, похо-
жей на огромную могилу.
Васька судорожно дрыгал всем телом, торопясь куда-то, умер.
Партизаны опять отступили.
III.
Мокрые от пота солдаты, громыхая битонами, охлаждали у бойниц пулеме-
ты. Были у них робко торопливые и словно стыдливые движения исцарапанных
рук.
Поезд трясся мелкой сыпучей дрожью и был весь горячий, как больной в
тифозном бреду.
Темно-багровый мрак трепещущими сгустками заполнял голову капитана
Незеласова. От висков колючим треугольником - тупым концом вниз шла и
оседала у сердца коробящая тело жаркая, зябкая дрожь.
- Мерзавцы! - кричал капитан.
В руках у него был неизвестно как попавший кавалерийский карабин и
затвор его был удивительно тепел и мягок. Незеласов, задевая прикладом
за двери, бегал по вагонам.
- Мерзавцы! - кричал он визгливо. - Мерзавцы!..
Было обидно, что не мог подыскать такого слова, которое было б похоже
на приказание и ругань ему казалась наиболее подходящей и наиболее легко
вспоминаемой.
Мужики вели наступление на поезд.
Через просветы бойниц среди кустарников, похожих на свалявшуюся жел-
тую шерсть, видно было, как пробегали горбатые спины и сбоку их мелькали
винтовки, похожие на дощечки.
За кустарниками леса и всегда неожиданно толстые, темно-зеленые соп-
ки, похожие на груди. Но страшнее огромных сопок были эти торопливо пе-
ребегающие по кустарникам спины, похожие на куски коры.
И солдаты чувствовали этот страх и, чтоб заглушить непонятно хриплый
рев из кустарников, заглушали его пулеметами.
Неустанно, несравнимо ни с чем, ни с кем - бил по кустарникам пуле-
мет.
Капитан Незеласов несколько раз пробежал мимо своего купэ. Зайти туда
было почему-то страшно, через дверку виден был литографированный портрет
Колчака, план театра европейской войны и чугунный божок, заменявший пе-
пельницу. Капитан чувствовал, что, попав в купэ, он заплачет и не вый-
дет, забившись куда-нибудь в угол, как этот непонятно где визжавший ще-
нок.
Мужики наступали.
Стыдно было сознаться, но он не знал, сколько было наступлений, а
спросить было нельзя у солдат, такой злобой были наполнены их глаза. Их
не подымали с затворов винтовок и пулеметных лент и нельзя было эти гла-
