представителями которого были Зенон Китионский, Клеанф из Асса в Троаде и
Хрисипп из Сол в Киликии. Обычно этих философов, как и весь стоицизм,
сводят только на нравственное учение, в то время как нравственная
философия была в античности во все времена и никогда не прекращала своего
существования. Сущность стоицизма заключается совсем в другом.
а) Стараясь формулировать наибольшие отличия человеческого субъекта в
сравнении с общеантичным объективизмом, стоики находили эти отличия не
просто в субъекте как таковом, поскольку он тоже существовал, то есть в
некотором смысле тоже был объектом, и не в истинности или ложности,
поскольку подобного рода характеристики всегда применялись и к
объективному миру. Наибольшую оригинальность стоики находили здесь в
человеческом слове, и даже не в цельном слове, включая всю физическую и
психологическую оболочку смысловой значимости слова, но в самой этой
{смысловой значимости} слова, в смысловой предметности высказывания, или,
как тогда говорили, в словесном "лектон". Такое лектон не
характеризовалось ни как нечто физическое или психическое, ни как нечто
существующее или несуществующее и даже ни как истинное или ложное,
поскольку во всех этих случаях оно оставалось тем же самым. Так, по
Аристотелю, суждение может быть либо утверди-
[79]
тельным, либо отрицательным. Значит, думали стоики, само суждение выше
утверждения или отрицания, и определение его сущности можно схватить
только через лектон.
В этом отношении лектон было выше всякой оценки и считалось
безоценочным и ко всему безразличным, или нейтральным (adiaphora). В
сравнении с этим не только идеи Платона и Аристотеля, но даже и атомы
Демокрита были чем-то чересчур объективным и чересчур далеким от самой
сущности человеческого мышления.
б) Но все время находиться на почве такой смысловой иррелевантности
стоики, конечно, не могли, оставаясь верными общеантичному объективизму.
Из этого иррелевантного лектон тотчас же делались объективные выводы. И
так как лектон само по себе не существовало, а только осмысливало, то в
объективном мире стоики и нашли такую категорию, когда лектон не просто
существует, но осмысливает существующее. Это был {организм}, в котором
сущность разлита по всем членам и органам, но не существует от них
отдельно. Исходное бытие стало толковаться как {огненное дыхание}
(pneyma), поскольку огонь по давнишней античной традиции продолжал
считаться основным элементом, но был при этом живым существом, организмом
и, значит, должен был дышать. Кроме того, это исходное огненное дыхание в
своей последней сущности было не чем иным, как "интеллектуальным телом",
которое в виде иерархической лестницы было распространено по всему
космосу. Отдельно действующими элементами здесь уже не могли
[80]
быть ни досократовские элементы, ни идеи Платона и Аристотеля, но
{"семенные логосы"}, представлявшие собою одновременно и элементарные
организмы, и смысловым образом оформляющее их лектон.
в) При таком тождестве физического элемента и лектон все существующее
так и превращалось у стоиков в {художественное произведение;} изначальный
огонь носил название "художественного (tech-nicon) огня", природа
трактовалась как всеобщий "художник", а человек тоже должен был идеальным
образом воплощать в себе свою идеальную сущность, отказавшись от
хаотического расслоения жизни и погрузившись в полное отсутствие всяких
волнений (ataraxia).
г) Наконец, стоики явились небывалыми во всей античности новаторами в
том отношении, что стали проповедовать, с одной стороны, {провидение},
поскольку их огненная пневма, как человечески-творческий принцип,
преднамеренно содержала в своем сознании и мышлении все существующее, а
во-вторых, {фатализм}, и уже не как наивную веру в судьбу, но как
философскую категорию судьбы, поскольку лектон, которое вначале было
только чисто смысловой предметностью, могло объяснять собою только
смысловую же структуру организма, но не судьбу организма в целом.
д) В результате всего этого необходимо сказать, что стоицизм был
торжественной и величественной картиной объективного мира, в нем
выставлялись на первый план не просто материальные элементы, как в ранней
классике, и даже не диалектика логи-
[81]
ческих категорий (как у Платона) или творческое становление идеально
осмысленного мироздания (как у Аристотеля). На первый план выдвигался
живой и трепещущий организм, неизменно творческий и интимно настроенный,
живущий своей внутренней жизнью на фоне никому не известных и космически
необходимых решений судьбы.
Из этого видно, как многими иссследователями мало и плохо понимался
стоический {аллегоризм}, которому, конечно, не могло не отводиться большое
место, поскольку у стоиков этот термин был одной из основных категорий.
Однако он часто сознавался слишком внешне, слишком условно и метафорично,
а в действительности это был величественный символизм на основе понимания
космоса как живого организма, намеренно и сознательно созданного, но
бессильного перед неумолимой стихией космической или, лучше сказать,
сверхкосмической судьбы. Перед лицом надвигавшейся громады
военно-монархических мировых организаций эпохи эллинизма надо было
обеспечить для личности ее безопасное существование. И стоицизм очень
многого в этом добился своим учением об атараксии. Однако ясно также и то,
что подобного рода личная безопасность тогдашнего индивидуума достигалась
далеко не в окончательном виде. Этот суровый стоический ригоризм в
дальнейшем уступал свое место более мягким формам индивидуального
существования. Но, как мы сейчас увидим, они тоже оказались недостаточными
и тоже стали быстро уступать свое место еще более мягким формам
индивидуализма.
[82]
4. {Точная историко-философская формула раннего античного стоицизма}.
Здесь необходимо сказать, что термин "иррелевантность" может показаться
особенно далеким от изучаемой ступени античности. Но непонимание данного
термина является чистейшим недоразумением. Когда древнего стоика рисуют
как человека, не подверженного никаким страстям и никаким внешним
влияниям, и когда находят в нем только одну твердокаменную волю, то
обыкновенно все прекрасно понимают, что это значит. А ведь эта "апатия",
то есть полное бесстрастие, и есть не что иное, как моральная
иррелевантность. Но если такая иррелевантность понятна в одной, а именно
моралистической, человеческой области, почему же нам вдруг она кажется
непонятной в применении к другим, тоже вполне человеческим областям мысли
и жизни? Та иррелевантность, которую мы находим у древних стоиков,
отличается от традиционного понимания стоического морализма только своим
более общим характером. Но ведь уже для всякой частности должна же
существовать своя общность, без которой она непредставима. Если непонятно,
что "Иван" есть человек, то нужно считать непонятным и бессмысленным также
и понимание Ивана как индивидуальным образом данной человеческой общности.
Исходя из простоты и понятности термина "иррелевантность", мы можем
сказать следующее.
Для периода раннестоической философии исходным принципом необходимо
считать {чисто смысловую, не бытийно, но только значаще смысловую
предметность}, как это мы понимали и при оценке
[83]
античного эллинизма вообще. Стоики исходили из {человечески-словесной
иррелевантности}, когда образцом и принципом всякой иррелевантности
считалось смысловое значение слова в отличие от его физической оболочки,
психического содержания и коммуникативной направленности. Эта
человечески-словесная иррелевантность создавала в чувственно-материальном
космосе {провиденциально-фаталистическую} сферу {всеобщего, символически
выраженного и иерархически построенного организма}, живого, трепетного,
всегда творческого, интимно-ощутимого, но направляемого надчеловеческой
{судьбой}. Здесь везде необходимо помнить, что стоиком всегда руководила
мысль о человеческом слове, которое не сводится на звуки и переживания, а
является для них {символом}, однако столь же органически живым, столь же
зависимым от воли человека и столь же не зависимым ни от какой его воли,
как и все субъективно человеческое.
Что же касается характеристики специально-субъективной жизни человека,
то подобного рода человечески-словесная иррелевантность создавала у
стоиков непоколебимую и бесстрастную {атараксию}, которая ярче всего
сказалась в общеизвестном и названном нами выше иррелевантным морализме
апатии. Этот морализм не был у стоиков обыкновенным созданием природы,
каким он был у древних героев, у Ахилла или Гектора. В эпоху эллинизма
этот морализм не был даром природы, но результатом активно-субъективного
самовоспитания. Упомянутая атараксия и проповедовалась у стоиков как
результат человеческого самовоспитания. Это
[84]
была тоже иррелевантность, но на этот раз созданная специальными
человеческими усилиями, подобно тому как и общий принцип иррелевантности
тоже трактовался у стоиков как результат автономного развития человеческой
речи и мысли.
5. {Эпикуреизм}. Другое главное философское направление раннего
эллинизма - это эпикуреизм, которому, как и стоицизму, тоже никогда не
везло в смысле его адекватного понимания. Как стоицизм обыкновенно сводили
на мораль, причем самую бесчеловечную и твердокаменную, лишенную всяких
живых и вечно подвижных ощущений, точно так же и эпикуреизм всегда была
тенденция сводить на теорию ничем не сдерживаемого наслаждения с
игнорированием всех других способностей человеческого духа. На самом же
деле наслаждение, о котором учили древние эпикурейцы, было весьма
умеренным и сдержанным настроением души, полным благородного спокойствия и
умозрительной уравновешенности. Искажение античного эпикурейства возникало
потому, что не учитывался лежащий в его глубине момент духовной специфики,
противопоставлявший себя, как и стоицизм, строгому объективизму всей
классики, и, конечно, не для устранения этого последнего, но только для
его углубления.
а) Эпикурейский первопринцип не был стоическим лектон, но, взятый сам
по себе и в чистом виде, тоже отличался чертами некоторой иррелевантности,
то есть свободы от всяких бытийных утверждений. Этот исходный эпикурейский
момент прежде
[85]
всего утверждал ненужность и бесполезность всякого доказательства,
требовал {аксиоматизма}, поскольку все доказуемое требует той или иной
исходной и самоочевидной аксиоматичности, необходимой для всякого
доказательства. Эта аксиоматичность эпикурейского первопринципа
обязательно приводила и к соответствующей {ощутимости}, без которой тоже
не могло существовать ничто ощутимое.
Это не значит, что ощутимость всегда сводилась только на чувственные
ощущения. Атомы Демокрита и Эпикура не только были ощутимы, но даже всегда
обладали определенной геометрической формой. И тем не менее они были
вполне ощутимы только умозрительно. Наконец, этот эпикурейский
первопринцип аксиоматической ощутимости требовал для себя и своего
собственного бытия, но уже не в том вульгарно-бытовом смысле, который
обыкновенно имеется у людей в их суждениях о существовании вещей.
б) Именно, эта аксиоматически ощутимая предметность ни на чем другом у
эпикурейцев не основывалась, как только на самой же себе, обладая всеми
своими функциями не только фактически, но уже и по самой своей природе.
Так, все делимо до бесконечности, но если бы существовала только одна
такая бесконечная делимость, она превратилась бы в непрерывный поток
неизвестно чего. Значит, в этом непрерывном потоке необходимо фиксировать
прерывные точки. Но каждая такая прерывная точка бесконечного непрерывного
процесса убывания и есть то, что атомисты называли {атомами}, которые и
были первичной
[86]
бытийственной аналогией упомянутой аксиоматической и вполне
непосредственной ощутимости.
Такой же аналогией были и {эйдолы}, истекавшие из неделимых и
неподвижных (по своей сущности) атомов. Как атомы, они были вполне
умозрительны, а не ощутимы чувственно. И тем не менее, из их комбинаций и
