античная литература. Можно даже сказать вообще, что если кто-нибудь верит
в судьбу, то тем самым он уже рассуждает как скептик, поскольку для
всякого, даже самого скромного фаталиста никогда не известно, что будет с
ним или с кем бы то ни было в ближайшие же минуты человеческого
существования. Но в соответствии с эпохами античный скепсис, конечно, был
везде разный. Если миновать многочисленные скептические высказывания у
всех философов периода античной классики, то яркий скептицизм впервые
оказался характерным для столь раннего эллиниста, как Пиррон (младший
современник Платона и Аристотеля). Его скептицизм выражен и сильно, и
наивно. Такой скептицизм можно назвать интуитивно-релятивистическим.
[95]
Вместо пустого безразличия и всеобщей равнозначности суждений у
Пиррона более основательно и обоснованно рассуждали представители
платоновской Академии, но только не в тот первый ее период, когда еще было
весьма сильно влияние платоновского абсолютизма, но во Второй Академии во
главе с Аркесилаем и в Третьей Академии во главе с Карнеадом, то есть уже
в III - II вв. до н. э. При этом если Аркесилай выдвигал понятие
{вероятности} вместо абсолютного знания и понимал эту вероятность более
или менее интуитивно, то Карнеад уже определенным образом всю эту сферу
вероятности подвергает весьма острой критике, так что в результате
возникают и разные степени вероятности, и разнообразная переплетенность
различных планов вероятности. Но уже Четвертая и Пятая Академии стали
определенно заимствовать у стоиков некоторые вполне объективистские их
учения, так что представители этих академий Филон и Антиох (I в. до н. э.)
многими современными исследователями трактуются как эклектики. Но и на
этом история античного скептицизма не кончилась. Сильные скептики -
Энесидем и Агриппа - действовали еще в самом конце прежней эры, а
талантливейший углубитель античного скепсиса Секст Эмпирик действовал еще
во II в. н. э. Несмотря на относительно-релятивистскую концепцию
академической теории вероятностей, Секст Эмпирик продолжал оставаться на
почве абсолютного скептицизма, признавая даже, что и его собственная
критика догматизма тоже недоказуема и тоже бесполезна.
[96]
Такое многовековое (и притом весьма мощное) господство античного
скептицизма, конечно, требует для себя своего социально-исторического
обоснования. Но оно уже указано нами выше и сводится к попытке освободить
человеческий субъект от всяких внешних треволнений и обеспечить для него
беззаботное и безмятежное внутреннее самочувствие.
8. {Точная историко-философская формула эллинистического скептицизма}.
Насколько можно судить, формула эта создается гораздо легче и понятнее,
чем в применении к стоицизму и эпикуреизму. Дело в том, что об этой
иррелевантности повествует уже сам скептицизм, и притом с начала до конца.
Другими словами, этот общий для раннего эллинизма иррелевантный принцип
вполне сознательно проводится у скептиков и как исходный принцип, и как
принцип заключительный. Нужно только не забывать то, что здесь перед нами
развертывается все же не какая иная, но именно античная философия. Поэтому
даже и скептицизм вовсе не отвергал существования объективного мира, а
отвергал только его познаваемость и нужность такого его познания. Скептики
всегда подчеркивали, что они не только признают существование и
космической, и человеческой жизни, но что, наоборот, в своей практической
жизни они всегда считают необходимым базироваться именно на
объективно-фактическом содержании жизни. Они отвергали не саму жизнь, но
ее познаваемость. Нужно было жить, попросту говоря, без философии; и это
[97]
только для того, чтобы сохранить внутреннее спокойствие человеческого
субъекта.
Следовательно, в сравнении со стоиками и эпикурейцами скептики не
останавливались на каком-нибудь специальном типе иррелевантности, но
признавали ее решительно целиком, решительно во всем, признавали ее в ее
{предельной обобщенности}. Но интересно, что даже при таком понимании
иррелевантности все-таки не получалось абсолютного субъективизма в
новоевропейском смысле слова. Существование объективного мира ни на одно
мгновение у скептиков не отрицалось, но, кажется, такой предельный принцип
иррелевантности, пожалуй, был даже понятнее и проще тех его специфических
применений, которые мы находим у стоиков и эпикурейцев.
9. {Некоторые термины, полезные для усвоения эллинистической
иррелевантности}. Поскольку используемый нами термин "иррелевантность"
берется нами из современной философии, является большим соблазном понимать
этот термин совсем не в античном смысле слова. Попробуем сделать в этой
области несколько пояснений.
а) Так как значение слова не есть ни его физическая, ни его
физиологическая, ни его психическая данность, можно было бы считать такой
термин признаком какого-то нигилизма. Однако стоики были сторонниками
абсолютной субстанциальности бытия и ни на один момент ее не отрицали.
Поскольку же этот термин все же ими применялся в области космического
объективизма, он, очевидно,
[98]
тоже становился принципом объективного бытия, но только принципом в
специфическом смысле. А именно: он стал трактоваться как {символ} вещи и
всех вещей, как символ всего космоса. Что космос обладал своей собственной
идеей, это в античности знали и до стоиков. Однако идея, взятая в чистом
виде, очень легко становится абстрактным понятием, которое то
утверждается, то отрицается.
В эпоху эллинизма возникла потребность говорить о такой идее вещи,
которая была бы только чистой идеей, как это выходило, например, у
Аристотеля, создавшего свое учение о чтойности. А в таком случае
значимость иррелевантной идеи необходимым образом приходит к тому, что она
становится {символом} вещи. Смысл вещи, ее чтойность, не может быть самой
же вещью по ее субстанции, потому что в таком случае и в отношении самой
идеи вещи возник бы вопрос о ее чтойности. Таким образом, либо вещь
является носителем определенного смысла вещи, и тогда этот смысл вещи уже
не есть вещь просто; либо смысл вещи тоже есть вещь, но тогда она,
находясь в самой вещи, отнюдь не является субстанцией вещи, она есть ее
символ.
б) Нагляднейшим примером того, как идея вещи, находясь в самой вещи,
субстанциально не есть она сама, является {организм}. Основные органы
всякого организма таковы, что их уничтожение есть уничтожение самого
организма. Значит, весь организм как своего рода смысловая субстанция
существует в каждом существенном органе организма, но физически ее указать
нельзя. В физическом смысле организм не есть только органическое. Что-
[99]
бы быть организмом, в физическом теле сам организм должен присутствовать
нефизически.
в) Далее, в диалектическом смысле весьма любопытно то соотношение тела
вещи и ее иррелевантной значимости, которая выражается в том, что эта
иррелевантная значимость вещи есть {предел} вещественной жизни вещи. Вещь,
пока она существует, стремится выразить свою идейную направленность,
стремится так или иначе к ней приблизиться. Однако принцип предела - это
чрезвычайно важный принцип, на котором в новое и новейшее время строится,
между прочим, и такая точная дисциплина, как математика. Стоический лектон
есть отдаленное пророчество всеобщенаучной значимости принципа предела.
Ведь то, что называется в математике пределом, никогда не достижимо для
приближающихся к нему величин, и тем не менее он руководит этим
становлением вещей, этим их направлением. В таком смысле предел
иррелевантен как недостижимый символ и принцип того или иного становления.
г) Наконец, приближение к пределу, которое необходимым образом входит
в понятие иррелевантной идеи, отличается в античности чрезвычайно активным
характером. Герои тут не рождаются героями, но они только становятся ими.
Эти эллинистические мудрецы, то есть стоики, эпикурейцы и скептики, живут
чрезвычайно напряженной внутренней жизнью, и своей жизненной
иррелевантности они достигают только в результате огромных субъективных
усилий. Стоическое бесстрастие иррелевантно в отношении всего прочего,
поскольку
[100]
ни от чего прочего оно уже не зависит, но нужна огромная сила воли,
необходимо длительное и даже мучительное самовоспитание, чтобы достигнуть
стоического бесстрастия и безмятежности. Таких же условий требуют для себя
и эпикурейский гедонизм, и скептический внутренний покой души.
Вся такого рода терминология весьма полезна для понимания раннего
эллинизма, хотя соответствующие текстовые материалы чрезвычайно
разбросанны, разноречивы, а иной раз даже и просто противоречивы. Но
именно так необходимо понимать сущность эллинистического субъективизма,
который вовсе не есть исключение всякого объективизма, но только
нахождение в нем символических органистических, предельно приближенных и
активно наступающих субъективно-человеческих усилий.
з2. СРЕДНИЙ ЭЛЛИНИЗМ
Вводимый нами термин "средний эллинизм" имеет не столько
хронологический, сколько вообще условный характер. Дело в том, что
безусловный и весьма строгий иррелевантный принцип трех начальных
философских систем раннего эллинизма не мог держаться в Древней Греции
слишком долго. И это особенно видно на стоицизме, который только в самом
начале обладал такой неумолимо строгой иррелевантностью. Время скоро
потребовало смягчения этого иррелевантного принципа. И это было не просто
ослаблением первоначальной строгости, но скорее переходом ее на совсем
новые рельсы. Эти новые рельсы были не чем иным, как платониз-
[101]
мом, в сравнении с которым строгий стоицизм оказывался слишком
бесчеловечной философией и скоро потребовал и своего ослабления, и своего
расширения. Появилась совершенно новая система философии, которую иначе и
нельзя назвать как {стоическим платонизмом}. Она была создана стоиками
Панецием и Посидонием во II - I вв. до н. э. Поскольку это уже далеко не
было началом эллинизма, но, с другой стороны, было еще достаточно далеко
от возникновения неоплатонизма в III в. н. э., мы называем этот стоический
платонизм средним эллинизмом. Название это, повторяем, условное.
Однако тут была и своя безусловность, зависевшая от того, что
Посидоний был действительно переходным звеном от раннего эллинизма к
позднему эллинизму, поскольку без двух или трех веков стоического
платонизма само возникновение позднеэллинистического неоплатонизма
становится непонятным. Условность употребляемого нами термина, таким
образом, не мешает его полезности и удобству.
1. {Стоический платонизм}, а) Если бы мы захотели дать себе ясный
отчет в том, в чем, собственно говоря, заключается строгость и
неповоротливость раннего эллинизма, то нужно было бы констатировать, что
строгость эта вначале обладала чересчур телесным характером. Стоицизм все
время борется с телом для того, чтобы достигнуть такого идеального
организма, который бы уже не зависел ни от какой телесной области. И тем
не менее стоики ре-
[102]
шительно все на свете считали телами, и только телами. Таким же
вещественным пониманием иррелевантности отличалось, конечно, и
эпикурейство. Субъективная философия начального эллинизма отошла от
объективного субстанциализма античной классики, который здесь был заменен
учением о всеобщекосмическом организме. Но организм этот мыслился вначале
чересчур абсолютно, то есть чересчур телесно и вещественно.
Чувственно-материальный космос продолжал мыслиться так же телесно, как и в
период классики. Но понимание его как универсального организма делало его
чересчур телесным и вещественным, что и стало здесь вскорости ощущаться, в
то время как понимание космоса как организма было в период классики более
отвлеченным и трактовалось в виде диалектики абстрактно-всеобщих
категорий. А это и приводило к тому, что в период классики было еще рано
говорить о космическом организме и рано было протестовать против его
слишком большой строгости.
б) Вся эта философская картина классики приобрела в период раннего
эллинизма уже человеческо-органический характер, а для человека скоро
