И вот... начинается бой... Вы не трусиха?
- Нет, нет! - воскликнула она. - Рассказывайте! Я хочу слушать! Вы
такой удивительный!
Он как должное принял эту похвалу, не отводя от Саксон спокойных яс-
ных глаз.
- И вот мы начали. Шесть раундов, семь, восемь; и ни у того, ни у
другого нет перевеса. Отражая его выпады левой рукой, мне удалось дать
ему короткий апперкот правой, но и он двинул меня в челюсть и по уху, да
так сильно, что в голове зашумело и загудело. Словом, все шло великолеп-
но, и казалось, дело кончится опять вничью. Матч ведь, как вы знаете, -
двадцать раундов.
А потом случилось несчастье. Мы только что вошли в клинч, и он наце-
лился левым кулаком мне в лицо. Попади он в подбородок - я бы рухнул. Я
наклонился вперед, но недостаточно быстро, и удар пришелся по скуле. Даю
слово, Саксон, у меня от этого удара посыпались искры из глаз. Но
все-таки это не могло мне повредить, потому что тут кости крепкие. А се-
бя он этим погубил, он сильно зашиб себе большой палец, который разбил
еще мальчиком, когда боксировал на песках Уоттс-Тракта. И вот этим
пальцем он ударил меня по скуле, - а она у меня каменная, - вывихнул его
и повредил опять те же мышцы, они уже не были такими крепкими. Но я не
хотел этого. Это коварная уловка, хотя в состязаниях и допускается, а
состоит она в том, что противник ушибает себе руку о вашу голову. Но не
между друзьями. Я бы не сделал этого по отношению к Биллу Мэрфи ни за
какие деньги. Несчастье случилось только из-за моей медлительности, - да
уж я такой родился.
Вы не знаете, Саксон, что такое ушиб! Это можно понять, только когда
ударишься ушибленным местом. Что оставалось делать Биллу Мэрфи? Он уже
не мог нападать, пользуясь обеими руками. И он знал это. И я знал. И су-
дья. Но больше никто. И он старался делать вид, что его левая в полном
порядке, - но ведь это было не так. Каждое прикосновение причиняло ему
такую боль, точно в его тело вонзали нож. Он не мог нанести левой рукой
ни одного стоящего удара. И все-таки ему было нестерпимо больно. Двигай
не двигай - все равно больно. А тут каждый выпад левой, от которого я и
не думал увертываться, так как знал, что ничего за ним нет, отдавался у
него прямо в сердце и вызвал более мучительные страдания, чем тысячи бо-
лячек или самых увесистых ударов, - и с каждым разом все хуже и хуже.
Теперь представьте себе, что мы деремся с ним для забавы, где-нибудь
во дворе, и он ушиб себе палец. Мы сняли бы перчатки, я мгновенно пере-
вязал бы этот бедный палец и наложил на него холодный компресс, чтобы не
было воспаления. Но нет! Это состязание для публики, которая заплатила
деньги, чтобы видеть кровь, и она хочет ее увидеть! Разве это люди? Это
волки!
Нечего и говорить, что ему уже было не до драки, да и я на него не
наседал. Со мной черт знает что творилось, и я не знал, как мне быть
дальше. А в публике это заметили и кричат: "Кончай! Жульничество! Обман!
Дай ему хорошенько! Держу за тебя, Билл Роберте!" - и тому подобный
вздор.
"Бейся, - шепчет мне в бешенстве судья, - а то я объявлю, что ты
бьешься нечестно, и дисквалифицирую тебя. Слышишь ты, Билл?" Он сказал
мне это и еще ткнул в плечо, чтобы я понял, кого он имеет в виду.
Разве это хорошо? Разве это честно? А знаете, из-за чего мы боролись?
Из-за ста долларов. Подумайте только! И нужно было довести борьбу до
конца и сделать все, чтобы погубить своего друга, потому что публика на
нас ставила! Мило, не правда ли? Ну, это и был мой последний матч, нав-
сегда! Хватит с меня!
"Выходи из игры, - шепнул я Мэрфи во время клинча, - ради бога, выхо-
ди!" А он шепнул мне в ответ: "Не могу, Билл, ты знаешь, что не могу".
Тут судья нас растащил, и публика начала орать и свистать.
"Ну-ка, черт тебя возьми, наддай, Билл Роберте, прикончи его", - го-
ворит мне судья. А я посылаю его к дьяволу, и опять мы с Мэрфи входим в
клинч, и он опять ушибает палец, и я вижу - лицо у него скривилось от
боли. Спорт? Игра? Да разве это спорт? Видишь муку в глазах того, кого
любишь, знаешь, что он любит тебя, и все-таки причиняешь ему боль! Я не
мог этого вынести. Но публика поставила на нас свои деньги! А мы сами не
в счет. Мы продали себя за сто долларов, и теперь хочешь не хочешь, а
доводи дело до конца.
Честное слово, Саксон, мне тогда хотелось нырнуть под канат, избить
этих крикунов, которые требовали крови, и показать им, что такое кровь.
"Ради бога, Билл, - просит он меня во время клинча, - кончай со мной.
Я не могу сдаться сам..."
- И знаете что - я там же, на ринге, во время клинча заплакал. "Не
могу, Билл", - говорю, - и обнял его, как брата. А судья рычит и растал-
кивает нас, публика ревет: "Наддай! Бей его! Кончай! Чего ты смотришь?
Дай ему в зубы, свали его!"
"Ты должен, Билл, не поступай по-свински", - просит Мэрфи и так лас-
ково глядит мне в глаза, а судья опять растаскивает нас.
А волки все воют: "Жулье! Жулье! Обман!" - и не хотят успокоиться.
Ну что же, я выполнил их требование. Мне ничего другого не остава-
лось. Я сделал ложный выпад. Он выбросил левую руку, я быстро отклонился
вправо, подставил плечо и нанес ему удар справа в челюсть. Он знал этот
трюк. Сотни раз он пользовался им сам и защищался от него плечом. Но те-
перь он не защищался. Он открылся для удара. Что ж, это был конец. Мой
друг повалился на бок, проехал лицом по просмоленному холсту и замер,
подогнув голову, будто у него шея сломана. И я - я сделал это ради ста
долларов и ради людей, которые плевка моего не стоят! Потом я схватил
Мэрфи на руки, унес его и помог привести в чувство. Все эти мозгляки бы-
ли довольны: они же заплатили свои денежки и видели кровь, видели нока-
ут! А человек, которого они мизинца не стоят и которого я любил, лежал
на матах без чувств, с разбитым лицом...
Билл замолчал, глядя прямо перед собой, на лошадей. Лицо его было су-
рово и гневно. Затем он вздохнул, посмотрел на Саксон и улыбнулся.
- С тех пор я больше не выступаю. Мэрфи смеется надо мной. Он продол-
жает участвовать в матчах, но так, между прочим. У него хорошая специ-
альность. А время от времени, когда нужны деньги - крышу покрасить, либо
на врача, либо старшему мальчику на велосипед, - Мэрфи выступает в клу-
бах за сотню или полсотни долларов. Я хочу, чтобы вы познакомились, ког-
да это будет удобно. Он, как я вам уже говорил, золото-парень. Но от
всей этой истории мне было в тот вечер очень тяжело.
Снова лицо Билла стало жестким и гневным, и Саксон бессознательно
сделала то, что женщины, стоящие выше ее на социальной лестнице, делают
с притворной непосредственностью: она положила руку на его руку и крепко
ее сжала. Наградой была улыбка его глаз и губ, когда он повернулся к
ней.
- Чудно! - воскликнул он. - Никогда я ни с кем так много не болтал. Я
всегда больше молчу и берегу свои мысли про себя. Но к вам у меня другое
отношение - мне почему-то хочется, чтобы вы меня знали и понимали; вот я
и делюсь с вами своими мыслями. Танцевать-то может всякий.
Они ехали городскими улицами, миновали ратушу, Четырнадцатую улицу с
ее небоскребами и через Бродвей направились к Маунтэн-Вью. Повернув от
кладбища направо, они выехали через Пьемонтские холмы к Блэрпарку и уг-
лубились в прохладную лесную глушь Джэкхейского ущелья. Саксон не скры-
вала своего удовольствия и восхищения: лошади мчали их с такой быстро-
той.
- Какие красавцы! - сказала она. - Мне никогда и не снилось, что я
буду кататься на таких лошадях. Боюсь вот-вот проснуться, и все окажется
только сном. Я уже говорила вам, как я люблю лошадей. Кажется, отдала бы
все на свете, чтобы иметь когда-нибудь собственную лошадь.
- А ведь странно, правда, - отвечал Билл, - что и я люблю лошадей
именно вот так? Хозяин уверяет, что у меня на лошадей особый нюх. Сам он
болван, ни черта в них не смыслит. Между тем у него, кроме вот этой пары
выездных, двести огромных тяжеловозов, а у меня ни одной лошади.
- Но ведь лошадь создал господь бог, - сказала Саксон.
- Да уж, конечно, не мой хозяин. Так почему же у него их столько?
Двести голов, говорю вам! Уверяет, будто он завзятый лошадник. А я даю
слово, Саксон, что все это вранье; вот мне дорога последняя облезлая ло-
шаденка в его конюшне. И все-таки лошади принадлежат ему! Разве это не
возмутительно?
Саксон сочувственно засмеялась:
- Еще бы! Я вот, например, ужасно люблю нарядные блузки и целые дни
занимаюсь разглаживанием самых очаровательных, какие только можно себе
представить, - но блузки-то чужие! И смешно - и несправедливо!
Билл стиснул зубы в новом приступе гнева.
- А какими путями иные женщины добывают эти блузки? Меня зло берет,
что вы должны стоять и гладить их. Вы понимаете, что я имею в виду, Сак-
сон. Нечего играть в прятки. Вы знаете. И я знаю. И все знают. А свет
устроен так по-дурацки, что мужчины иногда не решаются говорить об этом
с женщинами. - Тон у него был смущенный, но в то же время чувствовалось,
что он уверен в своей правоте. - С другими девушками я таких вопросов
даже не касаюсь: сейчас вообразят, что это неспроста и я чего-то от них
хочу добиться. Даже противно, до чего они везде ищут нехорошее. Но вы не
такая. С вами я могу говорить обо всем. Я знаю. Вы - как Билл Мэрфи, -
словом, как мужчина!
Она вздохнула от избытка счастья и невольно бросила на него сияющий
любовью взгляд.
- И я чувствую то же самое, - сказала она. - Я никогда не решилась бы
говорить о таких вещах с знакомыми молодыми людьми, они сейчас же этим
воспользовались бы. Когда я с ними, мне кажется, что мы друг другу лжем,
обманываем, ну... морочим друг друга, как на маскараде. - Она нереши-
тельно помолчала, потом заговорила опять, тихо и доверчиво: - Я ведь не
закрывала глаза на жизнь. Я многое видела и слышала; и меня мучили иску-
шения, когда прачечная, бывало, надоест до того, что, кажется, готова на
все пойти. И у меня могли бы быть нарядные блузки и все прочее... может
быть, даже верховая лошадь. Был тут один кассир из банка... и заметьте,
женатый. Так он прямо предложил мне... Ведь не церемониться же со мной!
Он же не считал меня порядочной девушкой, с какими-то чувствами, естест-
венными для девушки, а так - ничтожеством. Разговор между нами был чисто
деловой. Тут я узнала, каковы мужчины. Он объяснил мне точно, что он для
меня сделает. Он...
Голос ее печально замер, и она слышала, как в наступившей тишине Билл
заскрипел зубами.
- Можете не рассказывать! - воскликнул он. - Я знаю. Жизнь грязна,
несправедлива, отвратительна! Неужели люди могут так жить? В этом же нет
никакого смысла. Женщин - славных, хороших женщин - продают и покупают,
как лошадей. И я не понимаю женщин. Но не понимаю и мужчин. Если мужчина
покупает женщину, она его, конечно, надует. Это же смешно. Возьмите хотя
бы моего хозяина с его лошадьми. У него ведь есть и женщины. Он может,
пожалуй, купить и вас, потому что даст хорошую цену. Ах, Саксон, вам,
конечно, очень пристали нарядные блузки и всякая мишура, но, даю слово,
я не могу допустить и мысли, чтобы вы платили за них такой ценой. Это
было бы просто преступлением...
Он вдруг смолк и натянул вожжи. За крутым поворотом дороги показался
мчавшийся автомобиль. Шофер резко затормозил машину, и сидевшие в ней
пассажиры с любопытством уставились на молодого человека и девушку, лег-
кий экипаж которых мешал им проехать. Билл поднял руку.
- Объезжайте нас с наружной стороны, приятель, - сказал он шоферу.
- И не подумаю, милейший, - отвечал тот, смерив опытным взглядом осы-
пающийся край дороги и крутизну склона.
- Тогда будем стоять, - весело заявил Билл. - Я правила езды знаю.
Эти кони никогда не видели машины, и если вы воображаете, что я позволю
им понести и опрокинуть коляску на крутизне, жестоко ошибаетесь.
