до этого вечера не знал в жизни страха.
Впрочем, через минуту его безграничный оптимизм взял верх, и он снова
засмеялся.
- Шутка недурна, кто бы ее ни придумал, - сказал он. - Ну-с, сегодня
я вас всех угощаю. Я было испугался, по правде сказать... Никогда больше
не шутите так ни над кем, ребята. Это слишком страшно. То, что я пережил
за одну минуту, хуже тысячи смертей... Подумал о жене и детишках и...
Голос его дрогнул, оборвался, взгляд опять остановился на метисе, все
еще потиравшем шею. Видно было, что Лайт ошеломлен, расстроен.
- Джон, - сказал он, повернувшись ко мне.
Его звучный и приятный голос стоял еще у меня в ушах, но я не в силах
был отозваться: к горлу подступил комок, и я знал, что лицо мое выдает
меня.
- Джон! - позвал он снова и подошел ближе.
Он обратился ко мне с какой-то робостью, а слышать робость в голосе
Лайта Грегори было ужаснее всех ночных кошмаров!
- Джон, Джон, что все это значит? - повторил Лайт еще неувереннее. -
Ведь это шутка, правда? Джон, вот моя рука. Разве я протянул бы ее тебе,
если бы был болен? Джон, разве я прокаженный?
Он протяну руку, и я подумал: "А, будь что будет! К черту все, ведь
он мой друг". И пожал ему руку. У меня защемило сердце, когда я увидел,
как просияло его лицо.
- Да, да, это шутка, Лайт, - сказал я. - Мы сговорились подшутить над
тобой. Но, пожалуй, ты прав: такими вещами не шутят. И больше это не
повторится.
Лайт не засмеялся, он только улыбнулся, как человек, который только
что очнулся от страшного сна и все еще не может забыть его.
- Вот и хорошо, - сказал он. - Больше так не шутите, а за выпивкой
дело не станет. Должен сознаться, ребята, вы мне на минуту задали-таки
страху! Смотрите, меня даже пот прошиб.
Он со вздохом утер потный лоб и направился к стойке.
- Я вовсе не шутил, - отрывисто произнес вдруг Калюна.
Я бросил на метиса уничтожающий взгляд. Я готов был убить его на
месте, но не решился ни сказать что-либо, ни ударить его: это только
ускорило бы катастрофу, а я все еще питал безумную надежду предотвратить
ее.
- Нет, это не шутка, - повторил Калюна. - Вы прокаженный, Лайт
Грегори, и не имеете права прикасаться к здоровому телу честных людей.
Тут Грегори вскипел.
- Шутка зашла уже слишком далеко! Прекрати это, слышишь, Калюна?
Прекрати, говорю, или я тебе все кости переломаю!
- Сперва ступайте-ка, пусть сделают бактериологическое исследование,
- возразил Калюна. - И если окажется, что я вру, тогда уж бейте меня до
смерти, раз вам этого хочется. Да вы бы хоть поглядели на себя в зеркало!
Это же сразу видно. У вас делается львиное лицо. Вот уже и кожа над
бровями потемнела.
Лайт долго смотрел на себя в зеркало, и я видел, как у него трясутся
руки.
- Ничего не вижу, - сказал он наконец. Затем обрушился на хапа-хаоле:
- Черная у тебя душа, Калюна! Скажу прямо: напугал ты меня так, как
ни один человек не имеет права пугать другого. И ты ответишь за свои
слова. Я сейчас пойду прямо к доктору Строубриджу выяснить это дело. И
когда вернусь, берегись!
Ни на кого не глядя, он пошел к двери.
- Подожди меня здесь, Джон, - сказал он, жестом остановив меня, когда
я хотел пойти за ним. И вышел.
Мы все стояли неподвижно, безмолвно, как призраки.
- Ведь это же правда, - сказал Калюна. - Вы сами могли убедиться.
Все посмотрели на меня, и я утвердительно кивнул. Гарри Барнли поднес
стакан ко рту, но тотчас, не отпив ни капли, поставил его на прилавок так
неловко, что расплескал половину виски. Губы у него дрожали, как у
ребенка, который сейчас расплачется. Нед Остин с грохотом открыл
холодильник. Он ничего там не искал и вряд ли даже сознавал, что делает.
Никто из нас не говорил ни слова. У Гарри Барнли губы еще сильнее
задрожали, и вдруг он в порыве дикой злобы ударил Калюну кулаком по лицу,
раз и другой. Мы не пытались разнять их. Нам было безразлично, пусть бы
даже Барнли убил метиса. Бил он его жестоко. А мы не вмешивались. Я даже
не помню, когда Барнли оставил беднягу в покое и тот смог убраться.
Слишком мы были потрясены.
Позднее доктор Строубридж рассказал мне, что произошло у него в
кабинете. Он засиделся там, составляя какой-то отчет, вдруг в кабинете
появился Лайт. Лайт к тому времени уже ободрился и вошел быстрыми и
легкими шагами. Он еще немного сердился на Калюну, но к нему вернулась
прежняя уверенность в себе. "Что мне было делать? - говорил доктор. - Я
знал, что он болен, я уже несколько месяцев видел, как надвигается эта
беда. Но у меня не хватало духу ответить на его вопрос. Не мог я сказать
"да"! Признаюсь, я не выдержал и разрыдался. А он умолял меня сделать
бактериологическое исследование. "Срежьте у меня кусок кожи, док, -
твердил он, - и сделайте исследование".
Но, видно, слезы доктора Строубриджа подтвердили опасения Лайта. На
другое утро "Клодина" отходила в Гонолулу. Мы перехватили Лайта уже на
пристани. Понимаете, он решил ехать в Гонолулу и заявить о своей болезни
во врачебном управлении! И ничего мы не могли с ним поделать! Слишком
много больных отправил он на Молокаи и не мог увиливать, когда дело
коснулось его самого. Мы уговаривали его ехать в Японию. Но он и слышать
не хотел об этом. "Я должен нести свой крест, ребята", - вот все, что он
отвечал нам. И повторял это снова и снова, как одержимый.
Он уладил все свои дела и с приемного пункта в Гонолулу отправился на
Молокаи.
Там здоровье его пошатнулось. Местный врач писал нам, что это уже не
Лайт, а тень прежнего Лайта. Видите ли, он тосковал по жене и детям. Он
знал, что мы о них заботимся, но и это не могло залечить рану. Месяцев
через шесть или семь я поехал на Молокаи навестить его. Я сидел по одну
сторону зеркального окна, он - по другую. Мы смотрели друг на друга сквозь
стекло и переговаривались при помощи трубы вроде рупора. Все мои уговоры
были тщетны: Лайт решил остаться на Молокаи. Добрых четыре часа я спорил с
ним и наконец изнемог. К тому же мой пароход уже давал гудки.
Однако мы не могли с этим примириться. Через три месяца мы
зафрахтовали шхуну "Алкион". На ней контрабандисты провозили опиум, и
летела она под парусами со сказочной быстротой. Хозяин ее, швед, за деньги
готов был на все, и мы за изрядную сумму договорились с ним о рейсе в
Китай. Шхуна отплыла из Сан-Франциско, а через несколько дней и мы вышли в
море на шлюпе Лендхауза. Это была яхта грузоподъемностью в пять тонн, но
мы лавировали на ней пятьдесят миль против ветра на северо-восток. Вы
спрашиваете насчет морской болезни? Никогда в жизни я не страдал так от
нее, как в тот раз. Когда берег скрылся из виду, мы встретили "Алкиона".
Барнли и я перешли на шхуну.
К Молокаи мы подошли около одиннадцати часов вечера. Шхуна легла в
дрейф, а мы на вельботе пробились через буруны и высадились в Калауэо -
знаете, то место, где умер отец Дамьен. Швед, хозяин "Алкиона", был
молодчина. Засунув за пояс пару револьверов, он пошел с нами. Втроем мы
прошли около двух миль по полуострову до Калаупапы. Представьте себе наше
положение: поздней ночью искать человека в поселке, где больше тысячи
прокаженных! Да если бы поднялась тревога, нам была бы крышка! Место
незнакомое, тьма, ни зги не видать. Выскочили собаки прокаженных, подняли
лай... Мы брели наугад, спотыкаясь в темноте, и заблудились.
Тогда швед перешел к решительным действиям. Он повел нас к первому
попавшемуся дому, стоявшему на отлете. Захлопнув за собой дверь, мы зажгли
свечу. В комнате было шестеро прокаженных. Мы их подняли на ноги, и я
обратился к ним на языке туземцев. Нам нужен был кокуа. Кокуа по-ихнему
означает "помощник". Так называют туземца, не зараженного проказой,
который живет в поселке на жалованье от Врачебного управления; его
обязанность - ходить за больными, делать перевязки и так далее. Мы
остались в доме, чтобы надзирать за его обитателями, а швед отправился с
одним из них разыскивать кокуа. Нашел и привел, держа его всю дорогу под
дулом револьвера. Впрочем, кокуа оказался мирным и услужливым. Швед
остался в доме на страже, а меня и Барнли кокуа отвел к Лайту. Мы застали
его одного.
- Я так и думал, что вы приедете, ребята, - сказал Лайт. - Не
касайтесь меня, Джон! Ну, как поживают Нед, Чарли и вся наша компания?
Ладно, потом расскажете. Я готов идти с вами. Девять месяцев здесь
отмучился, хватит. Где вы оставили лодку?
Мы пошли к тому дому, где нас ждал швед. Но в поселке уже поднялась
тревога. В домах загорались огни, хлопали двери. У нас решено было
стрелять только в случае крайней необходимости. И, когда нас пытались
задержать, мы пустили в ход кулаки и рукоятки револьверов. На меня
наскочил какой-то здоровенный парень, и я никак не мог от него отделаться,
хотя дважды хватил его изо всей силы кулаком по лицу. Он вцепился в меня,
и мы, упав, покатились по земле. Теперь мы боролись лежа, и каждый пытался
одолеть другого. Парень уже брал верх, когда кто-то подбежал к нам с
зажженным фонарем и я увидел лицо своего противника. Как описать мой ужас!
То было не лицо, а только страшные его остатки, разлагающиеся или уже
разложившиеся. Ни носа, ни губ, и только одно ухо, распухшее и
обезображенное, свисавшее до самого плеча. Я чуть с ума не сошел. Он
обхватил меня и прижал к себе так близко, что его болтавшееся ухо
коснулось моего лица. Тут я, должно быть, действительно обезумел и
принялся колотить его револьвером. До сих пор не знаю, как это случилось,
но когда я уже вырвался, он вдруг впился в мою руку зубами. Часть кисти
оказалась внутри этого безгубого рта. Тогда я нанес ему удар револьвером
прямо по переносице, и зубы разжались.
Кадуорт показал мне свою руку. При лунном свете я разглядел на ней
шрамы. Можно было подумать, что он искусан собакой.
- Наверно, здорово боялись заразы? - сказал я.
- Да. Семь лет жил в страхе. Ведь у этой болезни инкубационный период
длится семь лет. Жил я здесь, в Коне, и ждал. Я не заболел. Но за эти семь
лет не было ни одного дня, ни одной ночи, когда бы я не смотрел во все
глаза вокруг... на все это...
Голос его дрогнул, он поглядел на залитое лунным светом море внизу,
потом на снежные вершины гор.
- Невыносимо было думать, что я утрачу все это, никогда больше не
увижу Кону. Семь лет!.. Проказа меня пощадила. Но из-за этих лет ожидания
я остался холостяком. У меня была невеста. Я не мог женится, пока были
опасения... А она не поняла. Уехала в Штаты и там вышла замуж за другого.
Больше я никогда ее не видел...
Как раз в ту минуту, когда я оторвал от себя прокаженного полисмена,
послышался стук копыт, такой громкий, словно кавалерийский отряд мчался в
атаку. Это наш швед, испуганный суматохой, не теряя времени, заставил тех
прокаженных, которых он стерег, оседлать для нас четырех лошадей. Нам уже
ничто не мешало продолжать путь: Лайт расправился с тремя кокуа, и когда
мы мчались прочь, кто-то стал стрелять в нас из винчестера - вероятно,
Джек Маквей, главный надзиратель на Молокаи.
Ох, что это была за скачка! Лошади прокаженных, седла и поводья
прокаженных, тьма, хоть глаз выколи, свист пуль за спиной, а дорога далеко
не из лучших. Притом швед ездить верхом не умел, а ему еще вместо лошади
подсунули мула.
Но все-таки мы добрались до вельбота и ушли, пользуясь приливом.
Отчаливая, мы слышали, как с береговой кручи спускались всадники из
Калаупапы...
Вы едете в Шанхай. Так навестите там Лайта Грегори. Он служит у одной
