кантонских кули, и состояние его росло день ото дня. Он вкладывал капитал
в различные предприятия. Его черные, как бусинки, глаза безошибочно
различали выгоду там, где прочим людям виделось разорение. Он за бесценок
купил пруд для разведения рыбы, который потом принес пятьсот процентов
прибыли и дал А-чуну возможность монополизировать поставки рыбы в
Гонолулу. А-чун не давал интервью, не играл никакой роли в политике, не
участвовал в революциях, зато безошибочно предугадывал события и был
значительно дальновиднее тех, кто руководил этими событиями. В воображении
он видел Гонолулу современным, освещенным электричеством еще в те времена,
когда город, грязный, под вечной угрозой песчаных заносов, беспорядочно
лепился к голым скалам кораллового островка. И А-чун покупал землю. Он
покупал землю у торговцев, нуждающихся в наличных, у нищих туземцев, у
разгульных сынков богачей, у вдов и сирот, даже у прокаженных, которых
высылали на Молокаи. И со временем оказалось, что купленные А-чуном клочки
земли совершенно необходимы для складов, либо для общественных зданий,
либо для отелей. А-чун сдавал внаем и брал в аренду, продавал, покупал и
перепродавал снова.
Однако это еще не все. А-чун вверил свои надежды и деньги некоему
Паркинсону, бывшему капитану, которому не доверился бы никто другой.
Паркинсон отбыл в таинственный рейс на маленькой "Веге". После этого
Паркинсон не знал нужды до конца дней своих, а много лет спустя весь
Гонолулу охватило изумление: каким-то путем стало известно, что острова
Дрейк и Акорн, славившиеся залежами гуано, давно проданы Британскому
тресту фосфатов за три четверти миллиона.
Кроме того, были дни изобилия и пьянства при короле Калакауа, когда
А-чун заплатил триста тысяч долларов за опиумную лицензию. И хотя
монополия на торговлю наркотиками обошлась ему в треть миллиона, все же
это оказалось выгодной сделкой, так как на доходы от нее он купил
плантацию Калалау, а та, в свою очередь, давала ему в течение семнадцати
лет тридцать процентов чистой прибыли и была продана в конце концов за
полтора миллиона.
Задолго до этого, еще при правлении династии Камехамеха, А-чун верно
служил своей стране в качестве консула на Гавайях - а должность эту отнюдь
нельзя назвать недоходной. При Камехамехе IV он переменил гражданство и
стал гавайским подданным для того, чтобы жениться на Стелле Аллендейл; она
являлась подданной туземного короля, хотя в жилах ее текло больше
англосаксонской крови, чем полинезийской. Среди предков Стеллы были люди
стольких национальностей, что доли крови исчислялись восьмыми и даже
шестнадцатыми. Одну шестнадцатую составляла, например, кровь ее прабабушки
Паа-ао - принцессы Паа-ао, ибо она происходила из королевского рода.
Прадедом Стеллы Аллендейл был некий капитан Блант, англичанин-авантюрист,
который служил у Камехамеха I и был возведен им в сан неприкосновенного
вождя. Дед ее, капитан китобойного судна, происходил из Нью-Бедфорда, а у
отца, кроме английской крови, была слабая примесь итальянской и испанской.
Так что супруга А-чуна, гавайянка по закону, с большим основанием могла
быть причислена к любой из трех других национальностей.
И в этот сплав рас А-чун добавил струю монгольской крови. Таким
образом, его дети от миссис А-чун были на одну тридцать вторую
полинезийцы, на одну шестнадцатую итальянцы, на одну шестнадцатую
португальцы, наполовину китайцы и на одиннадцать тридцать вторых англичане
и американцы.
Вполне вероятно, что А-чун воздержался бы от брака, если бы он мог
предвидеть, какое необыкновенное потомство произойдет от этого союза. Оно
было необыкновенным во многих отношениях. Во-первых, по количеству: А-чун
стал отцом пятнадцати сыновей и дочерей, в основном дочерей. Вначале
родились сыновья - всего трое, а затем с неумолимой последовательностью
целая дюжина дочерей. Результаты смешения рас оказались блестящими.
Потомство было не только многочисленным: все дети, как один, обладали
безукоризненным здоровьем. Но больше всего поражала их красота. Дочери
А-чуна были красивы какой-то хрупкой, неземной красотой. Казалось, в них
острые углы папаши А-чуна смягчены плавностью линий свойственной мамаше
А-чун, так что дочери были гибкими, но не костлявыми и ласкали глаз
округлостью форм, не будучи полными. Черты каждой из девушек носили
неуловимый отпечаток Азии, хотя и сглаженный и замаскированный влиянием
старой Англии, новой Англии и Южной Европы. Ни один наблюдатель, не будучи
осведомлен заранее, не догадался бы о наличии значительной примеси
китайской крови в их жилах; в то же время осведомленный наблюдатель не
преминул бы тут же отметить в дочерях А-чуна китайские черты.
Девицы А-чун являли собой новый тип красавиц. Ничего подобного
природа еще не создавала. Единственно, на кого сестры походили, - это друг
на друга, и все же каждая обладала ярко выраженной индивидуальностью.
Перепутать их было невозможно. В то же время белокурая голубоглазая Мод
непременно напоминала каждому Генриетту, брюнетку с оливковой кожей,
огромными томными глазами и волосами, черными до синевы.
То общее, что проглядывало во внешности сестер, невзирая на все их
различия, шло от А-чуна. Он заложил основу, на которую наносился сложный
узор смешения рас. Хрупкое сложение досталось дочерям от А-чуна, а кровь
саксов, латинян и полинезийцев дала им утонченную красоту, которая
свойственна женщинам этих рас.
У миссис А-чун были свои представления о жизни, и А-чун во всем шел
жене навстречу, но только до тех пор, пока это не нарушало его
философского спокойствия. Она привыкла жить на европейский лад. Прекрасно!
А-чун подарил ей европейский особняк. Позже, когда подросли сыновья и
дочери, он выстроил бунгало - просторное, широко раскинувшееся здание,
столь же скромное, сколь великолепное. Кроме того, через некоторое время
появился дом в горах Танталус, куда семья переезжала на сезон южных
ветров. А в Ваикики, на взморье, он построил виллу, причем настолько
удачно выбрал участок, что впоследствии, когда правительство Соединенных
Штатов решило конфисковать участок для военных целей, А-чуну выплатили
изрядную сумму. Во всех резиденциях имелись бильярд, курительные и
несчетное количество комнат для гостей - дело в том, что прелестные
наследники А-чуна любили устраивать многолюдные приемы. Меблировка
отличалась изысканной простотой. Были потрачены баснословные суммы, но это
не бросалось в глаза - все благодаря просвещенному вкусу наследников.
А-чун не скупился, когда речь шла об образовании его детей.
- Не жалейте денег, - говорил он в прежние времена Паркинсону, если
этот нерадивый моряк выражал сомнение, стоит ли тратиться на
совершенствование мореходных качеств "Веги". - Вы водите шхуну - я плачу
по счетам.
Точно так же было с его сыновьями и дочерьми. Их дело получать
образование и не считаться с расходами. Первенец Гарольд учился в Гарварде
и Оксфорде. Альберт и Чарльз поступили в Иейл в один и тот же год. Дочери
же, от самой старшей до младшей воспитывались в закрытой школе Миллз в
Калифорнии, а затем переходили в Вассар, Уэллсли или Брин Маур. Те, кто
желали, завершали образование в Европе. Со всех концов земли возвращались
к А-чуну сыновья и дочери и высказывали все новые пожелания и советы по
части усовершенствования строгого великолепия его резиденций. Сам А-чун
предпочитал откровенную пышность восточной роскоши. Но он был философ и
прекрасно понимал, что вкусы его детей безукоризненны и полностью
соответствуют западным стандартам.
Разумеется, дети его не были известны как дети А-чуна. Подобно тому,
как он из простого кули превратился в мультимиллионера, точно так же и имя
его претерпело изменение. Мамаша А-чун писала фамилию А'Чун, а ее отпрыски
мудро опустили апостроф и превратились в Ачунов. А-чун не возражал. Как бы
ни писали его имя, это не нарушало его удобств и философского спокойствия.
Кроме того, он не был горд. Но когда требования детей А-чуна настолько
возросли, что речь зашла о крахмальной сорочке, стоячем воротничке и
сюртуке, это уже нарушало его удобства и покой. А-чун не носил европейское
платье. Он предпочитал свободные китайские халаты, и семейство не смогло
заставить А-чуна отказаться от его привычек ни уговорами, ни силой.
Молодые Ачуны испробовали оба способа и во втором случае потерпели
особенно катастрофическое поражение. Надо сказать, что они недаром
побывали в Америке. Там они познали всю действенность бойкота как оружия
организованного труда, и вот они стали бойкотировать Чун А-чуна, своего
отца, в его собственном доме, при подстрекательстве и содействии мамаши
А-чун. А-чун, хотя и невежественный в том, что касалось западной культуры,
был достаточно хорошо знаком с отношениями между предпринимателями и
рабочими на Западе. Как крупный работодатель, он знал, что следует
противопоставить тактике организованного труда. Не долго думая, он объявил
локаут своим взбунтовавшимся отпрыскам и заблудшей супруге. Он рассчитал
прислугу, заколотил конюшни, запер все дома и переехал в гавайский отель
"Ройял", основным держателем акций какого он, между прочим, являлся. И
пока вся семья в смущении и ярости металась по знакомым, А-чун спокойно
занимался многочисленными делами, покуривал трубку с крошечной серебряной
чашечкой и обдумывал проблему своего необыкновенного семейства.
Проблема эта не слишком тревожила его. В глубине своей философской
души он знал: в надлежащий момент он сумеет ее разрешить. А пока А-чун дал
ясно понять, что, несмотря на свое благодушие, именно он безраздельно
вершит судьбами остальных А-чунов.
Семейство продержалось лишь неделю, а затем вместе с А-чуном и штатом
прислуги возвратилось в бунгало. После этого случая никто не смел выражать
недовольство, если А-чун выходил в великолепную гостиную в костюме,
состоящем из голубого шелкового халата, ватных туфель и шелковой черной
шапочки с красным шариком на макушке, или когда появлялся, посасывая
трубку с серебряной чашечкой на тонком мундштуке, среди офицеров и
штатских, куривших сигареты и сигары на просторных верандах или в
курительной комнате.
А-чун занимал совершенно особое положение в Гонолулу. Он не выезжал в
свет, но двери любого дома были открыты для него. Сам он никого не
посещал, кроме нескольких китайцев-купцов; зато он принимал у себя и
всегда распоряжался хозяйством и всеми домочадцами, а также главенствовал
за столом.
Китайский крестьянин по рождению, он был теперь в центре атмосферы
утонченной культуры и изысканности, не имеющей себе равных на гавайских
островах. И не нашлось бы ни одного человека на Гавайях, кто бы счел ниже
своего достоинства переступить порог дома А-чуна и пользоваться его
гостеприимством. Прежде всего, потому что бунгало А-чуна отвечало
требованиям самого безукоризненного вкуса. Далее, А-чун был могуществен.
И, наконец, А-чун являл образец добродетели и честного
предпринимательства. Хотя деловая мораль была на Гавайях строже, чем на
материке, А-чун превзошел всех дельцов Гонолулу своей беспримерной,
скрупулезной честностью. Вошло в поговорку, что на слово А-чуна можно
положиться так же, как на его долговую расписку. Ему не нужно было
скреплять свои обязательства подписью. Он никогда не нарушал слова.
Через двадцать лет после того, как умер Хотчкис из фирмы "Хотчкис,
Мортерсон и К°", среди забытых бумаг была обнаружена запись о ссуде в
