всей плантации чернокожие рабочие; Гриф велел им соорудить носилки для
покойника.
Валленштейн горевал и каялся, как истый немец. Слезы катились у него
из глаз, а когда он перестал плакать, то разразился проклятиями. Его
ярость не имела границ; он схватил дробовик Уорса, и на губах у него
выступила пена.
- Перестаньте, Валленштейн! - твердо сказал Гриф. - Успокойтесь! Не
валяйте дурака!
- Неужели вы дадите ему удрать? - взревел немец.
- Он уже удрал. Заросли начинаются сразу же за рекой. Вы же видите,
где он перебрался через реку. Он уходит от нас по кабаньим тропам.
Преследовать его - все равно что искать иголку в стоге сена, и мы
наверняка нарвемся на его молодчиков. Кроме того, в джунглях легко попасть
в западню; знаете ли, всякие там волчьи ямы, отравленные колючки и прочие
сюрпризы дикарей. Один Мак-Тэвиш со своими бушменами рискует заходить в
джунгли, да и то в прошлый раз погибло трое из его отряда. Идемте домой.
Вечером мы услышим и треск раковин, и бой военных барабанов, и всю эту
адскую музыку. На нас напасть они не рискнут, но все же, мистер Уорс,
пусть люди ни на шаг не отходят от дома. Пошли.
Когда они возвращались по тропинке домой, навстречу им попался один
из рабочих, который громко хныкал.
- Заткнись! - рявкнул на него Уорс. - Какого черта ты орешь?
- Кохо кончил два корова, - ответил рабочий, выразительно проводя
указательным пальцем по шее.
- Он зарезал коров, - сказал Гриф своим спутникам. - Значит, Уорс,
вам пока что придется обходиться без молока. А через несколько дней я
пришлю вам пару коров с Уги.
Валленштейн не мог успокоиться до тех пор, пока Дэнби, сойдя на
берег, не признался, что напоил старого вождя горчичной эссенцией. Услышав
это, немецкий резидент даже повеселел, хотя он еще яростнее крутил усы и
проклинал Соломоновы острова на четырех языках.
На следующее утро с топамачты "Уондер" можно было наблюдать, как над
лесными зарослями вьются сигнальные дымы. Черные клубящиеся столбы
поднимались ввысь и передавали от мыса к мысу и дальше, в самую чащу
джунглей, тревожную весть. В этих переговорах принимали участие далекие
селения, расположенные в глубине острова, на вершинах гор, куда не
заходили даже отряды Мак-Тэвиша. Из-за реки непрерывно доносился
сумасшедший треск раковин, и на десятки миль вокруг воздух содрогался от
глухого рокота огромных военных барабанов, которые туземцы выжигают и
выдалбливают из толстых стволов орудиями из камня и морских раковин.
- Пока вы здесь, вам ничего не грозит, - сказал Гриф своему
управляющему. - Мне надо съездить в Гувуту. Они не решатся выйти из
джунглей и напасть на открытом месте. Держите рабочие команды поближе к
дому. Прекратите расчистку леса, пока не кончится вся эта заваруха. Они
перебъют всех рабочих, которых вы пошлете в лес. И что бы ни случилось, не
вздумайте преследовать Кохо в джунглях. Ясно? Иначе попадете к нему в
лапы. Ждите Мак-Тэвиша. Я пришлю его с отрядом малаитских бушменов. Только
Мак-Тэвиш сможет проникнуть в джунгли. До моего возвращения с вами
останется Дэнби. Вы не возражаете, мистер Дэнби? Я пришлю Мак-Тэвиша на
"Ванде"; на ней вы и вернетесь и скоро снова будете на "Уондере". В этот
рейс капитан Уорд как-нибудь управится без вас.
- Я как раз хотел просить вас об этом, - сказал Дэнби. - Я никак не
думал, что из-за моей шутки заварится такая каша. И как тут не крути, во
всем виноват я.
- И я тоже, - вставил Валленштейн.
- Но начал я, - настаивал Дэнби.
- Может быть, вы и начали, но я продолжил.
- А Кохо закончил, - сказал Гриф.
- Во всяком случае, я тоже останусь здесь, - решил немец.
- Я думал, вы поедете со мной в Гувуту, - возразил Гриф.
- И я так думал, но долг велит мне остаться здесь, а потом ведь
как-никак я сам свалял дурака. Я останусь и помогу вам навести здесь
порядок.
5
Из Гувуту на Малаиту уходил вербовочный кеч, и Гриф немедленно послал
Мак-Тэвишу самые подробные инструкции. Капитан Уорд отправился с
"Уондером" на острова Санта-Крус, а Гриф, получив у английского резидента
вельбот и команду чернокожих заключенных, пересек пролив и высадился в
Гвадалканаре, чтобы осмотреть пастбища за Пендуфрином.
Через три недели, со свежим ветром и под всеми парусами, Гриф лихо
прошел меж коралловых рифов и всколыхнул неподвижную поверхность бухты
Гувуту. Бухта была пуста, и лишь у самого берега стоял небольшой кеч. Гриф
узнал "Ванду". Она, очевидно, пришла сюда проливом Тулаги и только что
стала на якорь; чернокожий экипаж еще убирал паруса. Гриф подошел к
"Ванде", и сам Мак-Тэвиш подал ему руку, помогая перебраться на кеч.
- В чем дело? - спросил Гриф. - Вы еще не уехали?
Мак-Тэвиш кивнул головой.
- Уехали. И уже приехали. На судне все в порядке.
- А на Нью-Гиббоне?
- Все на месте, если не считать некоторых мелких деталей ландшафта,
которые вдруг куда-то исчезли.
Такой же маленький, как Кохо, и такой же сухощавый, с лицом цвета
красного дерева, Мак-Тэвиш смотрел на Грифа маленькими бесстрастными
глазами, которые были больше похожи на высверленные отверстия, чем на
человеческие глаза. Это был не человек, а холодное пламя. Болезни, зной и
стужа были ему нипочем, он не знал, что такое восторг или отчаяние, не
ведал страха, не испытывал никаких чувств; жестокий и резкий, он был
беспощаден, как змея. И теперь, глядя на кислую физиономию Мак-Тэвиша,
Гриф сразу понял, что тот привез дурные вести.
- Выкладывайте все! - сказал Гриф. - Что там случилось?
- То, что случилось, достойно самого сурового осуждения, - ответил
Мак-Тэвиш. - Надо совсем потерять совесть, чтобы так шутить над
язычниками-неграми. А кроме того, это обходится слишком дорого. Пойдемте
вниз, мистер Гриф. О таких вещах лучше говорить за стаканом виски. Прошу
вас.
- Ну, как вы там все уладили? - спросил Гриф, едва они вошли в каюту.
Маленький шотландец покачал головой.
- А там нечего было улаживать. Ведь все зависит от точки зрения. И с
моей точки зрения, там было все устроено, понимаете, абсолютно все, еще до
моего приезда.
- Но плантация? Что с плантацией?
- Нет никакой плантации. Весь наш многолетний труд пропал даром. Мы
вернулись к тому, с чего начали, с чего начинали и миссионеры и немцы и с
чем они ушли отсюда. От переселения не осталось камня на камне. Дома
превратились в пепел. Деревья срублены все до единого, а кабаны перерыли
ямс и сладкий картофель. А ребята из Нью-Джорджии!.. Сто дюжих парней!
Ведь какие были работяги... И обошлись вам в кругленькую сумму... Все
погибли... и некому даже рассказать о том, что произошло.
Он замолчал и полез в большой рундук под трапом.
- А Уорс? А Дэнби? Валленштейн? Что с ними?
- Я же сказал вам. Вот, посмотрите!
Мак-Тэвиш вытащил мешок и вытряхнул его содержимое на пол.
Содрогнувшись, Дэвид Гриф с ужасом смотрел на головы тех троих, кого он
оставил на Нью-Гиббоне. Желтые усы Валленштейна уже не закручивались лихо
вверх, а свисали на верхнюю губу.
- Я не знаю, как это произошло, - мрачно сказал шотландец. - Но
предполагаю, что они полезли за старым чертом в джунгли.
- А где Кохо? - спросил Гриф.
- Опять в джунглях и пьян, как лорд. Потому-то мне и удалось добыть
эти головы. Он так накачался, что не держался на ногах. Когда я нагрянул в
деревню, его едва успели унести. Я буду вам очень обязан, если вы избавите
меня от этого. - Мак-Тэвиш замолчал и, вздохнув, кивнул на головы. -
Вероятно, их надо похоронить, как полагается, зарыть в землю. Но,
насколько я понимаю, это очень любопытные экземпляры. Любой музей заплатит
вам по сотне фунтов за каждую голову. Выпейте еще. Вы немного бледны... А
теперь, если говорить серьезно, позвольте дать вам один совет: не
допускайте никаких проделок и шуток над дикарями. Это - дорогое
удовольствие и, кроме беды, ни к чему не приведет.
ЯЗЫЧНИК
Впервые мы встретились, когда бушевал ураган, и хотя мы пробивались
сквозь шторм на одном судне, я обратил внимание на него только после того,
как шхуна разлетелась в щепки. Я, несомненно, видел его и раньше, среди
других членов нашей команды, сплошь состоящей из канаков, но за все время
я ни разу не вспомнил о его существовании, потому что на "Крошке Жанне"
было очень много народу. Кроме восьми или десяти матросов-канаков, белого
капитана, его помощника, кладовщика и шестерых каютных пассажиров, шхуна
взяла в Ранжире что-то около восьмидесяти пяти палубных пассажиров с
Паумоту и Таити: мужчин, женщин и детей. У каждого из них были корзины, не
говоря уже о матрасах, одеялах и узлах с одеждой.
Сезон добычи жемчуга на Паумоту закончился, и ловцы возвращались на
Таити. Шестеро скупщиков жемчуга разместились в каютах: два американца,
китаец А-Чун (ни разу в жизни не видел такого белокожего китайца), один
немец, один польский еврей и я.
Сезон был удачный. Ни один из нас и ни один из восьмидесяти пяти
палубных пассажиров не имел оснований жаловаться на судьбу. Все хорошо
поработали и мечтали отдохнуть и развлечься в Папеэте.
"Крошку Жанну", конечно, перегрузили. Водоизмещением она была всего в
семьдесят тонн; нельзя было брать на борт и десятую часть того сброда,
который запрудил палубу. Трюмы были до отказа загружены жемчужными
раковинами и копрой. Даже кладовку забили перламутром. Каким-то чудом
матросы умудрялись еще управлять шхуной. Пройти по палубе было невозможно,
и они передвигались по поручням.
Ночью матросы ходили по людям, которые, честное слово, спали
буквально друг на друге. А кроме того, полно было поросят, кур, мешков с
бататом, и везде, где только можно, красовались связки кокосовых орехов
для утоления жажды и гроздья бананов. По обе стороны между вантами
грот-мачты и фок-мачты низко, чтобы не соприкасались со штагами утлегаря,
были натянуты леера. А на каждом таком леере висело не меньше полусотни
связок бананов.
Рейс предстоял беспокойный, даже если пройти путь дня за два-три, что
было возможно только при сильном юго-восточном пассате. Но ветра не было.
Через пять часов пути после нескольких слабых порывов ветер стих совсем.
Штиль продолжался всю ночь и весь следующий день - один из тех
ослепительных зеркальных штилей, когда от одной мысли о том, чтобы открыть
глаза и посмотреть на воду, начинает болеть голова.
На следующий день умер человек, уроженец острова Пасхи, - в том
сезоне он был одним из лучших ловцов жемчуга в лагуне. Оспа - вот причина
его смерти, хотя я не могу себе представить, как ее занесли на судно;
когда мы выходили из Ранжира, на берегу не было зарегистрировано ни
единого случая заболевания оспой. И все-таки факт оставался фактом: оспа,
умерший человек и трое больных.
Ничего нельзя было сделать. Мы не могли изолировать больных и не
могли ухаживать за ними. На судне нас было, что сельдей в бочке. Ничего
нельзя было сделать - только заживо гнить да умирать, вернее, ничего
нельзя было сделать после той ночи, когда умер человек. В ту же ночь
помощник капитана, кладовщик, польский еврей и четверо ловцов-туземцев
удрали на вельботе. Больше мы их не видели. Утром капитан приказал
продырявить оставшиеся шлюпки, и теперь мы уже никуда не могли деться.
В тот день умерли двое, на следующий день - трое, потом количесво
смертных случае подскочило до восьми. Любопытно было наблюдать, как мы это
