чтобы она на его, гусарову, шапку не становилася, такое средство изоб-
рел, что, думаю, все вы кричите, что ничего не жалеете, меня тем не уди-
вите: а вот что я ничего не жалею, так я то делом-правдою докажу, да сам
прыгну, и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя и кричу: "Дави его! Насту-
пай!" Она было не того... даром, что мой лебедь гусарской шапки дороже,
а она и на лебедя не глядит, а все норовит за гусаром; да только старый
цыган, спасибо, это заметил, да как на нее топнет... Она и поняла и пош-
ла за мной... Она на меня плывет, глаза вниз спустила, как змеища-горы-
нище, ажно гневом землю жжет, а я перед ней просто в подобии беса скачу,
да все, что раз прыгну, то под ножку ей мечу лебедя... Сам ее так ува-
жаю, что думаю: не ты ли, проклятая, и землю и небо сделала? а сам на
нее с дерзостью кричу: "ходи шибче", да все под ноги ей лебедей, да раз
руку за пазуху пущаю, чтобы еще одного достать, а их, гляжу, там уже
всего с десяток остался... "Тьфу ты, - думаю, - черт же вас всех поби-
рай!" - скомкал их всех в кучку, да сразу их все ей под ноги и выбросил,
а сам взял со стола бутылку шампанского вина, отбил ей горло и крикнул:
- Сторонись, душа, а то оболью? - да всю сразу и выпил за ее здо-
ровье, потому что после этой пляски мне пить страшно хотелось.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
- Ну, и что же далее? - вопросили Ивана Северьяныча.
- Далее действительно все так воспоследовало, как он обещался.
- Кто обещался?
- А магнетизер, который это на меня навел: он как обещался от меня
пьяного беса отставить, так его и свел, и я с той поры никогда больше ни
одной рюмки не пил. Очень он это крепко сделал.
- Ну-с, а как же вы с князем-то своим за выпущенных лебедей кончили?
- А я и сам не знаю, как-то очень просто: как от этих цыганов доста-
вился домой, и не помню, как лег, но только слышу, князь стучит и зовет,
а я хочу с коника* встать, но никак края не найду и не могу сойти. В од-
ну сторону поползу - не край, в другую оборочусь - и здесь тоже краю
нет... Заблудил на конике, да и полно!.. Князь кричит: "Иван Се-
верьяныч!" А я откликаюсь: "Сейчас!" - а сам лазию во все стороны и все
не найду края, и, наконец, думаю: ну, если слезть нельзя, так я же
спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно дальше, и чувствую, что
меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и
сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: "Давай
огня скорей!"
А я стою, не трогаюсь, потому что не знаю, наяву или во сне я все это
над собою вижу, и полагаю, что я все еще на конике до края не достиг; а
наместо того, как денщик принес огонь, я вижу, что я на полу стою, мор-
дой в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил все...
- Как же вы это так заблудились?
- Очень просто: думал, что я, по всегдашнему своему обыкновению, на
конике сплю, а я, верно, придя от цыган, прямо на пол лег, да все и пол-
зал, края искал, а потом стал прыгать... и допрыгал до горки. Блуждал,
потому этот... магнетизер, он пьяного беса от меня свел, а блудного при
мне поставил... Я тут же и вспомнил его слова, что он говорил: "как бы
хуже не было, если питье бросить", - и пошел его искать - хотел просить,
чтобы он лучше меня размагнетизировал на старое, но его не застал. Он
тоже много на себя набрал и сам не вынес, и тут же, напротив цыганов, у
шинкарки так напился, что и помер.
- А вы так и остались замагнетизированы?
- Так и остался-с.
- И долго же на вас этот магнетизм действовал?
- Отчего же долго ли? он, может быть, и посейчас действует.
- А все-таки интересно знать, как же вы с князем-то?.. Неужто так и
объяснения у вас никакого не было за лебедей?
- Нет-с, объяснение было, только не важное. Князь тоже приехал проиг-
равшись и на реванж у меня стал просить. Я говорю:
"Ну уже это оставьте: у меня ничего денег нет".
Он думает, шутка, а я говорю:
"Нет, исправди, у меня без вас большой выход был".
Он спрашивает:
"Куда же, мол, ты мог пять тысяч на одном выходе деть?.."
Я говорю:
"Я их сразу цыганке бросил..."
Он не верит.
Я говорю:
"Ну, не верьте; а я вам правду говорю".
Он было озлился и говорит:
"Запри-ка двери, я тебе задам, как казенные деньги швырять, - а по-
том, это вдруг отменив, и говорит: - Не надо ничего, я и сам такой же,
как ты, беспутный".
И он в комнате лег свою ночь досыпать, а я на сеновал тоже опять
спать пошел. Опомнился же я в лазарете и слышу, говорят, что у меня бе-
лая горячка была и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в
длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился к князю в его де-
ревню, потому что он этим временем в отставку вышел, и говорю:
"Ваше сиятельство, надо мне вам деньги отслужить".
Он отвечает:
"Пошел к черту".
Я вижу, что он очень на меня обижен, подхожу к нему и нагинаюсь.
"Что, - говорит, - это значит?"
"Да оттрепите же, - прошу, - меня по крайней мере как следует!"
А он отвечает:
"А почему ты знаешь, что я на тебя сержусь, а может быть, я тебя вов-
се и виноватым не считаю".
"Помилуйте, - говорю, - как же еще я не виноват, когда я этакую об-
ласть денег расшвырял? Я сам знаю, что меня, подлеца, за это повесить
мало".
А он отвечает:
"А что, братец, делать, когда ты артист".
"Как, - говорю, - это так?"
"Так, - отвечает, - так, любезнейший Иван Северьяныч, вы, мой полу-
почтеннейший, артист.
"И понять, - говорю, - не могу".
"Ты, - говорит, - не думай что-нибудь худое, потому что и я сам тоже
артист".
"Ну, вот это, - думаю, - понятно: видно, не я один до белой горячки
подвизался".
А он встал, ударил об пол трубку и говорит:
"Что тут за диво, что ты перед ней бросил, что при себе имел, я, бра-
тец, за нее то отдал, чего у меня нет и не было".
Я во все глаза на него вылупился.
"Батюшка, мол, ваше сиятельство, помилосердуйте, что вы это говорите,
мне это даже слушать страшно".
"Ну, ты, - отвечает, - очень не пугайся: бог милостив, и авось
как-нибудь выкручусь, а только я за эту Грушу в табор полсотни тысяч от-
дал".
Я так и ахнул:
"Как, - говорю, - полсотни тысяч! за цыганку? да стоит ли она этого,
аспидка?"
"Ну, вот это, - отвечает, - вы, полупочтеннейший, глупо и не по-ар-
тистически заговорили... Как стоит ли? Женщина всего на свете стоит, по-
тому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не выле-
чишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить".
А я все думаю, что все это правда, а только сам все головою качаю и
говорю:
"Этакая, мол, сумма! целые пятьдесят тысяч!"
"Да, да, - говорит, - и не повторяй больше, потому что спасибо, что и
это взяли, а то бы я и больше дал... все, что хочешь, дал бы".
"А вам бы, - говорю, - плюнуть и больше ничего".
"Не мог, - говорит, - братец, не мог плюнуть".
"Отчего же?"
"Она меня красотою и талантом уязвила, и мне исцеленья надо, а то я с
ума сойду. А ты мне скажи: ведь правда: она хороша? А? правда, что ли?
Есть отчего от нее с ума сойти?.."
Я губы закусил и только уже молча головой трясу:
"Правда, мол, правда!"
"Мне, - говорит князь, - знаешь, мне ведь за женщину хоть умереть,
так ничего не стоит. Ты можешь ли это понимать, что умереть нипочем?"
"Что же, - говорю, - тут непонятного, краса, природы совершенство..."
"Как же ты это понимаешь?"
"А так, - отвечаю, - и понимаю, что краса природы совершенство, и за
это восхищенному человеку погибнуть... даже радость!"
"Молодец, - отвечает мой князь, - молодец вы, мой почти полупочтен-
нейший и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с, именно гиб-
нуть-то и радостно, и вот то-то мне теперь и сладко, что я для нее всю
мою жизнь перевернул: и в отставку вышел, и имение заложил, и с этих пор
стану тут жить, человека не видя, а только все буду одной ей в лицо
смотреть".
Тут я еще ниже спустил голос и шепчу:
"Как, - говорю, - будете ей в лицо смотреть? Разве она здесь?"
А он отвечает:
"А то как же иначе? разумеется, здесь".
"Может ли, - говорю, - это быть?"
"А вот ты, - говорит, - постой, я ее сейчас приведу. Ты артист, - от
тебя я ее не скрою".
И с этим оставил меня, а сам вышел за дверь. Я стою, жду и думаю:
"Эх, нехорошо это, что ты так утверждаешь, что на одно на ее лицо бу-
дешь смотреть! Наскучит!" Но в подробности об этом не рассуждаю, потому
что как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня даже в боках
жарко становится, и в уме мешаюсь, думаю: "Неужели я ее сейчас увижу?" А
они вдруг и входят: князь впереди идет и в одной руке гитару с широкою
алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она
идет понуро, упирается и не смотрит, а только эти ресничищи черные по
щекам как будто птичьи крылья шевелятся.
Ввел ее князь, взял на руки и посадил, как дитя, с ногами в угол на
широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за тайну подсунул, дру-
гую - под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через
плечо и персты руки на струны поклал. Потом сел сам на полу у дивана и
голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, са-
дись и ты.
Я тихонечко опустился у порожка на пол, тоже подобрал под себя ноги и
сижу, гляжу на нее. Тихо настало так, что даже тощо делается. Я си-
дел-сидел, индо колени разломило, а гляну на нее, она все в том же поло-
жении, а на князя посмотрю: вижу, что он от темноты у себя весь ус изг-
рыз, а ничего ей не говорит.
Я ему и киваю: дескать, что же вы, прикажите ей петь! А он обратно
мне пантомиму дает в таком смысле, что, дескать, не послушает.
И опять оба сидим на полу да ждем, а она вдруг начала как будто бре-
дить, вздыхать да похлипывать, и по реснице слезка струит, а по струнам
пальцы, как осы, ползают и рокочут... И вдруг она тихо-тихо, будто пла-
чет, запела: "Люди добрые, послушайте про печаль мою сердечную".
Князь шепчет: "Что?"
А я ему тоже шепотом по-французски отвечаю: "Пти-ком-пР", - говорю, и
сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: "А меня с
красоты продадут, продадут", да как швырнет гитару далеко с колен, а с
головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и
плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь... тоже и он заплакал, но взял
гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: "Если б зна-
ла ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной", - да и ну ры-
дать. И поет и рыдает: "Успокой меня, неспокойного, осчастливь меня,
несчастливого". Как он так жестоко взволновался, она, вижу, внемлет сим
его слезам и пению и все стала тишать, усмиряться и вдруг тихо ручку
из-под своего лица вывела и, как мать, нежно обвила ею его голову...
Ну, тут мне стало понятно, что она его в этот час пожалела и теперь
сейчас успокоит и исцелит всю тоску души его пламенной, и я встал поти-
хоньку, незаметно, и вышел.
- И, верно, тут-то вы и в монастырь пошли? - вопросил некто рассказ-
чика.
- Нет-с: еще не тут, а позже, - отвечал Иван Северьяныч и добавил,
что ему еще надлежало прежде много в свете от этой женщины видеть, пока
над ней все, чему суждено было, исполнилось, и его зачеркнуло.
Слушатели, разумеется, приступили с просьбою хотя вкратце рассказать
им историю Груни, и Иван Северьяныч это исполнил.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
- Видите, - начал Иван Северьяныч, - мой князь был человек души доб-
рой, но переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас во что бы то ни
стало вынь да положи - иначе он с ума сойдет, и в те поры ничего он на
свете за это достижение не пожалеет, а потом, когда получит, не дорожит
счастьем. Так это у него и с этой цыганкой вышло, и ее, Грушин, отец и
все те ихние таборные цыганы отлично сразу в нем это поняли и запросили
