Он кивнул головой, и сейчас намахал третью, и опять командует: "Пей!"
Я выпил и говорю:
- Эта легче, - и затем уже сам в графин стучу, и его потчую, и себе
наливаю, да и пошел пить. Он мне в этом не препятствует, но только ни
одной рюмки так просто, не намаханной, не позволяет выпить, а чуть я
возьмусь рукой, он сейчас ее из моих рук выймет и говорит:
- Шу, силянс... атанде*, - и прежде над нею руками помашет, а потом и
говорит:
- Теперь готово, можешь принимать, как сказано.
И лечился я таким образом с этим баринком тут в трактире до самого
вечера, и все был очень спокоен, потому что знаю, что я пью не для ба-
ловства, а для того, чтобы перестать. Попробую за пазухою деньги, и
чувствую, что они все, как должно, на своем месте целы лежат, и продол-
жаю.
Барин мне тут, пивши со мною, про все рассказывал, как он в свою
жизнь кутил и гулял, и особенно про любовь, и впоследи всего стал ссо-
риться, что я любви не понимаю.
Я говорю:
- Что же с тем делать, когда я к этим пустякам не привлечен? Будет с
тебя того, что ты все понимаешь и зато вон какой лонтрыгой* ходишь.
А он говорит:
- Шу, силянс! любовь - наша святыня!
- Пустяки, мол.
- Мужик, - говорит, - ты и подлец, если ты смеешь над священным серд-
ца чувством смеяться и его пустяками называть.
- Да, пустяки, мол, оно и есть.
- Да ты понимаешь ли, - говорит, - что такое "краса природы совер-
шенство"?
- Да, - говорю, - я в лошади красоту понимаю.
А он как вскочит и хотел меня в ухо ударить.
- Разве лошадь, - говорит, - краса природы совершенство?
Но как время было довольно поздно, то ничего этого он мне доказать не
мог, а буфетчик видит, что мы оба пьяны, моргнул на нас молодцам, а те
подскочили человек шесть и сами просят... "пожалуйте вон", а сами подх-
ватили нас обоих под ручки и за порог выставили и дверь за нами наглухо
на ночь заперли.
Вот тут и началось такое наваждение, что хотя этому делу уже мно-
го-много лет прошло, но я и по сне время не могу себе понять, что тут
произошло за действие и какою силою оно надо мною творилось, но только
таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже
ни в одном житии в Четминеях* нет.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Первым делом, как я за дверь вылетел, сейчас же руку за пазуху и
удостоверился, здесь ли мой бумажник? Оказалось, что он при мне. "Те-
перь, - думаю, - вся забота, как бы их благополучно домой донести". А
ночь была самая темная, какую только можете себе вообразить. В лете,
знаете, у нас около Курска бывают такие темные ночи, но претеплейшие и
премягкие: по небу звезды как лампады навешаны, а понизу темнота такая
густая, что словно в ней кто-то тебя шарит и трогает... А на ярмарке
всякого дурного народа бездна бывает, и достаточно случаев, что иных
грабят и убивают. Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я
пьян, а во-вторых, что если десять или более человек на меня нападут, то
и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут, а я хоть и был в
кураже, но помнил, что когда я, не раз вставая и опять садясь, расплачи-
вался, то мой компаньон, баринок этот, видел, что у меня с собою денег
тучная сила. И потому вдруг мне, знаете, впало в голову: нет ли с его
стороны ко вреду моему какого-нибудь предательства? Где он взаправду?
вместе нас вон выставили, а куда же он так спешно делся?
Стою я и потихоньку оглядываюсь и, имени его не зная, потихоньку зову
так:
- Слышишь, ты? - говорю, - магнетизер, где ты?
А он вдруг, словно бес какой, прямо у меня перед глазами вырастает и
говорит:
- Я вот он.
А мне показалось, что будто это не тот голос, да и впотьмах даже и
рожа не его представляется.
- Подойди-ка, - говорю, - еще поближе. - И как он подошел, я его взял
за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать, кто он такой?
как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло.
Слышу только что он что-то по-французски лопочет:
"ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе", а я в том ничего не понимаю.
- Что ты такое, - говорю, - лопочешь?
А он опять по-французски:
- Ди-ка-ти-ли-ка-типе.
- Да перестань, - говорю, - дура, отвечай мне по-русски, кто ты та-
кой, потому что я тебя позабыл.
Отвечает:
- Ди-ка-ти-ли-ка-типе: я магнетизер.
- Тьфу, мол, ты, пострел этакой! - и на минутку будто вспомню, что
это он, но стану в него всматриваться, и вижу у него два носа!.. Два но-
са, да и только! А раздумаюсь об этом - позабуду, кто он такой...
"Ах ты, будь ты проклят, - думаю, - и откуда ты, шельма, на меня на-
вязался?" - и опять его спрашиваю:
- Кто ты такой?
Он опять говорит:
- Магнетизер.
- Провались же, - говорю, - ты от меня: может быть, ты черт?
- Не совсем, - говорит, - так, а около того.
Я его в лоб и стукнул, а он обиделся и говорит:
- За что же ты меня ударил? я тебе добродетельствую и от усердного
пьянства тебя освобождаю, а ты меня бьешь?
А я, хоть что хочешь, опять его не помню и говорю:
- Да кто же ты, мол, такой?
Он говорит:
- Я твой довечный друг.
- Ну, хорошо, мол, а если ты мой друг, так ты, может быть, мне повре-
дить можешь?
- Нет, - говорит, - я тебе такое пти-ком-пе представлю, что ты себя
иным человеком ощутишь.
- Ну, перестань, - говорю, - пожалуйста, врать.
- Истинно, - говорит, - истинно: такое пти-ком-пР...
- Да не болтай ты, - говорю, - черт, со мною по-французски: я не по-
нимаю, что то за пти-ком-пР!
- Я, - отвечает, - тебе в жизни новое понятие дам.
- Ну, вот это, мол, так, но только какое же такое ты можешь мне дать
новое понятие?
- А такое, - говорит, - что ты постигнешь красу природы совершенство.
- Отчего же я, мол, вдруг так ее и постигну?
- А вот пойдем, - говорит, - сейчас увидишь.
- Хорошо, мол, пойдем.
И пошли. Идем оба, шатаемся, но все идем, а я не знаю куда, и только
вдруг вспомню, что кто же это такой со мною, и опять говорю:
- Стой! говори мне, кто ты? иначе я не пойду.
Он скажет, и я на минутку как будто вспомню, и спрашиваю:
- Отчего же это я позабываю, кто ты такой?
А он отвечает:
- Это, - говорит, - и есть действие от моего магнетизма; но только ты
этого не пугайся, это сейчас пройдет, только вот дай я в тебя сразу по-
больше магнетизму пущу.
И вдруг повернул меня к себе спиною и ну у меня в затылке, в волосах
пальцами перебирать... Так чудно: копается там, точно хочет мне взлезть
в голову.
Я говорю:
- Послушай ты... кто ты такой! что ты там роешься?
- Погоди, - отвечает, - стой: я в тебя свою силу магнетизм перепущаю.
- Хорошо, - говорю, - что ты силу перепущаешь, а может, ты меня обок-
расть хочешь?
Он отпирается.
- Ну так постой, мол, я деньги попробую.
Попробовал - деньги целы.
- Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, - а кто он такой - опять по-
забыл, но только уже не помню, как про то и спросить, а занят тем, что
чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и
через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как стек-
ла.
"Вот, - думаю, - штуку он со мной сделал! - а где же теперь, - спра-
шиваю, - мое зрение?
- А твоего, - говорит, - теперь уже нет.
- Что, мол, это за вздор, что нет?
- Так, - отвечает, - своим зрением ты теперь только то увидишь, чего
нету.
- Вот, мол, еще притча! Ну-ка, давай-ка я понатужусь.
Вылупился, знаете, во всю мочь, и вижу, будто на меня из-за всех уг-
лов темных разные мерзкие рожи на ножках смотрят, и дорогу мне перебега-
ют, и на перекрестках стоят, ждут и говорят: "Убьем его и возьмем сокро-
вище". А передо мною опять мой вихрястенький баринок, и рожа у него вся
светом светится, а сзади себя слышу страшный шум и содом, голоса и бря-
цанье, и гик, и визг, и веселый хохот. Осматриваюсь и понимаю, что стою,
прислонясь спиною к какому-то дому, а в нем окна открыты и в серединке
светло, и оттуда те разные голоса, и шум, и гитара ноет, а передо мною
опять мой баринок, и все мне спереди по лицу ладонями машет, а потом по
груди руками ведет, против сердца останавливается, напирает, и за персты
рук схватит, встряхнет полегонечку, и опять машет, и так трудится, что
даже, вижу, он сделался весь в поту,
Но только тут, как мне стал из окон дома свет светить и я почувство-
вал, что в сознание свое прихожу, то я его перестал опасаться и говорю:
- Ну, послушай ты, кто ты такой ни есть: черт, или дьявол, или мелкий
бес, а только, сделай милость, или разбуди меня, или рассыпься.
А он мне на это отвечает:
- Погоди, - говорит, - еще не время: еще опасно, ты еще не можешь пе-
ренести.
Я говорю:
- Чего, мол, такого я не могу перенести?
- А того, - говорит, - что в воздушных сферах теперь происходит.
- Что же я, мол, ничего особенного не слышу?
А он настаивает, что будто бы я не так слушаю, и говорит мне божест-
венным языком:
- Ты, - говорит, - чтобы слышать, подражай примерне гуслеигрателю,
како сей подклоняет низу главу и, слух прилагая к пению, подвизает бря-
цало рукою.
"Нет, - думаю, - да что же это такое? Это даже совсем на пьяного че-
ловека речи не похоже, как он стал разговаривать!"
А он на меня глядит и тихо по мне руками водит, а сам продолжает в
том же намерении уговаривать.
- Так, - говорит, - купно струнам, художне соударяемым единым со дру-
гими, гусли песнь издают и гуслеигратель веселится, сладости ради медов-
ныя.
То есть просто, вам я говорю, точно я не слова слышу, а вода живая
мимо слуха струит, и я думаю: "Вот тебе и пьяничка! Гляди-ка, как он еще
хорошо может от божества говорить!" А мой баринок этим временем перестал
егозиться и такую речь молвит:
- Ну, теперь довольно с тебя; теперь проснись, - говорит, - и подкре-
пись!
И с этим принагнулся, и все что-то у себя в штампах в кармашке долго
искал, и, наконец, что-то оттуда достает. Гляжу, это вот такохонький ма-
хонький-махонький кусочек сахарцу, и весь в сору, видно оттого, что там
долго валялся. Обобрал он с него коготками этот сор, пообдул и говорит:
- Раскрой рот.
Я говорю:
"Зачем?" - а сам рот раззявил. А он воткнул мне тот сахарок в губы и
говорит:
- Соси, - говорит, - смелее, это магнитный сахар-ментор: он тебя
подкрепит.
Я уразумел, что хоть это и по-французски он говорил, но насчет магне-
тизма, и больше его не спрашиваю, а занимаюсь, сахар сосу, а кто мне его
дал, того уже не вижу.
Отошел ли он куда впотьмах в эту минуту или так куда провалился, лихо
его ведает, но только я остался один и совсем сделался в своем понятии и
думаю: чего же мне его ждать? мне теперь надо домой идти. Но опять дело:
не знаю - на какой я такой улице нахожусь и что это за дом, у которого я
стою? И думаю: да уже дом ли это? может быть, это все мне только кажет-
ся, а все это наваждение... Теперь ночь, - все спят, а зачем тут свет?..
Ну, а лучше, мол, попробовать... зайду посмотрю, что здесь такое: если
тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а ес-
ли это только обольщение глаз, а не живые люди... так что же опасного? я
скажу: "Наше место свято: чур меня" - и все рассыпется.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вхожу я с такою отважною решимостью на крылечко, перекрестился и за-
чурался, ничего: дом стоит, не шатается, и вижу: двери отворены, и впе-
реди большие длинные сени, а в глубине их на стенке фонарь со свечою
светит. Осмотрелся я и вижу налево еще две двери, обе циновкой обиты, и
над ними опять этакие подсвечники с зеркальными звездочками. Я и думаю:
что же это такое за дом: трактир как будто не трактир, а видно, что гос-
тиное место, а какое - не разберу. Но только вдруг вслушиваюсь, и слышу,
что из-за этой циновочной двери льется песня... томная-претомная, сер-
