стал я для всех барышников-цыганов все равно что божия гроза, и узнал
стороною, что они собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться, по-
тому что их много, а я один, и они меня ни разу не могли попасть одного
и вдоволь отколотить, а при мужиках не смели, потому что те за мою доб-
родетель всегда стояли за меня. Тут они и пустили про меня дурную славу,
что будто я чародей и не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется,
все это было пустяки: к коню я, как вам докладывал, имею дарование и го-
тов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело,
это никому в пользу не послужит.
- Отчего же это не послужит в пользу?
- Не поймет-с никто, потому что на это надо не иначе как иметь дар
природный, и у меня уже не раз такой опыт был, что я преподавал, но все
втуне осталось; но позвольте, об этом после.
Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь коня вижу, то
один ремонтер, князь, мне ста рублей давал:
"Открой, - говорит, - братец, твой секрет насчет понимания. Мне это
дорого стоит".
А я отвечаю:
"Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное дарование".
Ну, а он пристает:
"Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты не ду-
мал, что я хочу как-нибудь, - вот тебе сто рублей".
Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и говорю:
извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться
и слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не будет,
за это я не отвечаю.
Он, однако, был и этим доволен, и говорит: "Ну уж это не твоя беда,
сколько я научусь, а ты только сказывай".
"Первое самое дело, - говорю, - если кто насчет лошади хочет знать,
что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее расположение в осмот-
ре и от того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо глядеть умно
на голову и потом всю лошадь окидывать до хвоста, а не латошить, как
офицеры делают. Тронет за зашеину, за челку, за храпок*, за обрез и за
грудной соколок* или еще за что попало, а все без толку. От этого барыш-
ники кавалерийских офицеров за эту латошливость страсть любят. Барышник
как этакую военную латоху увидал, сейчас начнет перед ним конем крутить,
вертеть, во все стороны поворачивать, а которую часть не хочет показать,
той ни за что не покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих бездна: конь
вислоух - ему кожицы на вершок в затылке вырежут, стянут, и зашьют, и
замажут, и он оттого ушки подберет, но ненадолго: кожа ослабнет, и уши
развиснут. Если уши велики, их обрезывают, - а чтобы ушки прямо стояли,
в них рожки суют. Если кто паристых лошадей подбирает и если, например,
один конь во лбу с звездочкой, - барышники уже так и зрят, чтобы такую
звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу
печеную приложат где надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и
идет, но только всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная
шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится, как будто
бородочка. Еще больше барышники обижают публику глазами: у иной лошади
западники ввалившись над глазом, и некрасиво, но барышник проколет кожи-
цу булавкой, а потом приляжет губами и все в это место дует, и надует
так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво станет. Это легко де-
лать, потому что если лошади на глаз дышать, ей это приятно, от теплого
дыхания, и она стоит не шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять ямы
над глазами будут. Против этого одно средство: около кости щупать, не
ходит ли воздух. Но еще того смешнее, как слепых лошадей продают. Это
точно комедия бывает. Офицерик, например, крадется к глазу коня с соло-
минкой, чтобы испытать, видит ли конь соломинку, а сам того не видит,
что барышник в это время, когда лошади надо головой мотнуть, кулаком ее
под брюхо или под бок толкает. А иной хоть и тихо гладит, но у него в
перчатке гвоздик, и он будто гладит, а сам кольнет". И я своему ремонте-
ру против того, что здесь сейчас упомянул, вдесятеро более объяснил, но
ничего ему это в пользу не послужило: назавтра, гляжу, он накупил коней
таких, что кляча клячи хуже, и еще зовет меня посмотреть и говорит:
"Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать".
Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть нечего:
"У этой плечи мясисты, - будет землю ногами цеплять; эта ложится -
копыто под брюхо кладет и много что чрез годок себе килу намнет; а эта
когда овес ест, передней ногою топает и колено об ясли бьет", - и так
всю покупку раскритиковал, и все правильно на мое вышло.
Князь на другой день и говорит:
"Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а лучше служи ты
сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить".
Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и наемник, а
больше как друг и помощник, и если бы не выходы меня одолели, так я мог
бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению,
какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного
человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сто-
рону задобрить, потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не в
ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего конэсера. Я
же был, как докладывал вам, природный конэсер и этот долг природы испол-
нял совестно: ни за что я того, кому служу, обмануть не мог. И мой князь
это чувствовал и высоко меня уважал, и мы жили с ним во всем в полной
откровенности. Он, бывало, если проиграется где-нибудь ночью, сейчас ут-
ром как встанет, идет в архалучке ко мне в конюшню и говорит:
"Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы ваши де-
ла?" - он все этак шутил, звал меня почти полупочтенный, но почитал, как
увидите, вполне.
А я знал, что это обозначает, если он с такой шуткой идет, и отвечу,
бывало:
"Ничего, мол: мои дела, слава богу, хороши, а не знаю, как ваше сия-
тельство, каковы ваши обстоятельства?"
"Мои, - говорит, - так довольно гадки, что даже хуже требовать не на-
до".
"Что же это такое, мол, верно, опять вчера продулись по-анамеднешне-
му?"
"Вы, - отвечает, - изволили отгадать, мой полупочтеннейший, продулся
я-с, продулся".
"А на сколько, - спрашиваю, - вашу милость облегчило?"
Он сейчас же и ответит, сколько тысяч проиграл, а я покачаю головою
да говорю:
"Продрать бы ваше сиятельство хорошо, да некому".
Он рассмеется и говорит:
"То и есть, что некому".
"А вот ложитесь, мол, на мою кроватку, я вам чистенький кулечек в го-
лову положу, а сам вас постегаю".
Он, разумеется, и начнет подъезжать, чтобы я ему на реванж денег дал.
"Нет, ты, - говорит, - лучше меня не пори, а дай-ка мне из расходных
денег на реванжик: я пойду отыграюсь и всех обыграю".
"Ну уж это, - отвечаю, - покорно вас благодарю, нет уже, играйте, да
не отыгрывайтесь".
"Как, благодаришь? - начнет смехом, а там уже пойдет сердиться: - Ну,
пожалуйста, - говорит, - не забывайся, прекрати надо мною свою опеку и
подай деньги".
Мы спросили Ивана Северьяныча, давал ли он своему князю на реванж?
- Никогда, - отвечал он. - Я его, бывало, либо обману: скажу, что все
деньги на овес раздал, либо просто со двора сбегу.
- Ведь он на вас небось, за это сердился?
- Сердился-с; сейчас, бывало, объявляет: "Кончено-с; вы у меня, полу-
почтеннейший, более не служите".
Я отвечаю:
"Ну и что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт".
"Хорошо-с, - говорит, - извольте собираться: завтра получите ваш пас-
порт".
Но только назавтра у нас уже никогда об этом никакого разговору
больше не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало, приходит
ко мне совсем в другом расположении и говорит:
"Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели характер и
мне на реванж денег не дали".
И так он это всегда после чувствовал, что если и со мною что-нибудь
на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.
- А с вами что же случалось?
- Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.
- А что это значит выходы?
- Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино, я его всякий день
пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если, бывало, что
меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас сделаю
выход на несколько дней и пропадаю. А брало это меня и не заметишь отче-
го; например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и не братья они
тебе, а соскучаешь по них и запьешь. Особенно если отдалишь от себя та-
кого коня, который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и
мечется, до того, что как от наваждения какого от него скрываешься, и
сделаешь выход.
- Это значит - запьете?
- Да-с; выйду и запью.
- И надолго?
- М... н... н... это не равно-с, какой выход задастся: иногда пьешь,
пока все пропьешь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам кого
побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве
выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал прави-
ло и, как, бывало, чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и
говорю:
"Так и так, ваше сиятельство, извольте принять от меня деньги, а я
пропаду".
Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит, бывало:
"Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?"
Ну, я отвечаю, судя по тому, какое усердие чувствую: на большой ли
выход или на коротенький.
И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока кончится вы-
ход, и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость надоела, и
вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой последний вы-
ход, что даже теперь вспомнить страшно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мы, разумеется, подговорились, чтобы Иван Северьяныч довершил свою
любезность, досказав этот новый злополучный эпизод в своей жизни, а он,
по доброте своей, всеконечно от этого не отказался и поведал о своем
"последнем выходе" следующее:
- У пас была куплена с завода кобылица Дидона, молодая, золото-гне-
дая, для офицерского седла. Дивная была красавица: головка хорошенькая,
глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как хочет, так и
дышит; гривка легкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в по-
ясу гибкая, и ножки в белых чулочках легкие, и она их мечет, как игра-
ет... Одним словом, кто охотник и в красоте имеет понятие, тот от нагля-
дения на этакого животного задуматься может. Мне же она так по вкусу
пришла, что я даже из конюшни от нее не выходил и все ласкал ее от ра-
дости. Бывало, сам ее вычищу и оботру ее всю как есть белым платочком,
чтобы пылинки у нее в шерстке нигде не было, даже и поцелую ее в самый
лобик, в завиточек, откуда шерсточка ее золотая расходилась... В эту по-
ру у нас разом шли две ярмарки: одна в Л., другая в К., и мы с князем
разделились: на одной я действую, а на другую он поехал. И вдруг я полу-
чаю от него письмо, что пишет "прислать, говорит, ко мне сюда таких-то и
таких-то лошадей и Дидону". Мне неизвестно было, зачем он эту мою краса-
вицу потребовал, на которую мой охотницкий глаз радовался. Но думал я,
конечно, что кому-нибудь он ее, голубушку, променял или продал, или, еще
того вернее, проиграл в карты... И вот я отпустил с конюхами Дидону и
ужасно растосковался и возжелал выход сделать. А положение мое в эту по-
ру было совсем необыкновенное: я вам докладывал, что у меня всегда было
такое заведение, что если нападет на меня усердие к выходу, то я, быва-
ло, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня на
руках в большой сумме, и говорю: "Я на столько-то или на столько-то дней
пропаду". Ну, а тут как мне это устроить, когда моего князя при мне нет?
И вот я думаю себе: "Нет, однако, я больше не стану пить, потому что
