только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а
сам только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю:
"Ну, что? признавайся, чего тебе, проклятому: смерти или живота?",
потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.
"Прости, - говорят, - Иван, не дай смерти, а дай живота".
А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и все прощенья и
живота просят.
Я вижу, что хорошо мое дело заиграло: верно уже я за все свои грехи
оттерпелся, и прошу:
"Мать пресвятая владычица, Николай Угодник, лебедики мои, голубчики,
помогите мне, благодетели!"
А сам татар строго спрашиваю:
"В чем и на какой конец я вас должен простить и животом жаловать?"
"Прости, - говорят, - что мы в твоего бога не верили".
"Ага, - думаю, - вон оно как я их пугнул", - да говорю: "Ну уж нет,
братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что но прощу!"
Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.
Эта вышла с ракитою... Страшный огонь и треск.
Кричу я на татар:
"Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если вы не хотите в
моего бога верить".
"Не губи, - отвечают, - мы все под вашего бога согласны подойти".
Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.
- Тут же, в это самое время и окрестили?
- В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго время препро-
вождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам води-
цей над прорубью, прочел "во имя отца и сына", и крестики, которые от
мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того убитого мисанера
чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.
- И они молились?
- Молились-с.
- Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не знали, или вы их
выучили?
- Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне в это
время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего молились,
по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса
Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
- Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан убежали с
своими искалеченными ногами и как вылечились?
- А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая, что чуть ее к
телу приложишь, сейчас она страшно тело палит. Я ее и приложил и притво-
рился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лежа, этой едкостью
пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся как есть
плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет
назад засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся, но виду в
том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я бабам и
старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились, потому что,
мол, помираю. И положил я на них вроде епитимьи пост, и три дня я им за
юрты выходить не велел, а для большей еще острастки самый большой фей-
верк пустил и ушел...
- Но они вас не догнали?
- Нет; да и где им было догонять: я их так запостил и напугал, что
они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а после
хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как
я из них щетину спустил, подсохли, такие легкие стали, что как разбежал-
ся, всю степь перебежал.
- И все пешком?
- А то как же-с, там ведь не проезжая дорога, встретить некого, а
встретишь, так не обрадуешься, кого обретешь. Мне на четвертый день чу-
вашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: "Садись верхом".
Я поопасался и не поехал.
- Чего же вы его боялись?
- Да так... он как-то мне неверен показался, а притом нельзя было и
разобрать, какой он религии, а без этого на степи страшно. А он, бестол-
ковый, кричит: "Садись, - кричит, - веселей, двое будем ехать".
Я говорю:
"А кто ты: может быть, у тебя бога нет?"
"Как, - говорит, - нет: это у татарина бока нет, он кобылу ест, а у
меня есть бок".
"Кто же, - говорю, - твой бог?"
"А у меня, - говорит, - все бок: и солнце бок, и месяц бок, и звезды
бок... все бок. Как у меня нет бок?"
"Все!.. гм... все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, - говорю, - ста-
ло быть, тебе не бог?"
"Нет, - говорит, - и он бок, и богородица бок, и Николач бок..."
"Какой, - говорю, - Николач?"
"А что один на зиму, один на лето живет".
Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.
"Всегда, - говорю, - его почитай, потому что он русский", - и уже
совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел, а он, спасибо,
разболтался и выказался.
"Как же, - говорит, - я Николача почитаю: я ему на зиму пущай хоть не
кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне хорошенько коровок
берег, да! Да еще на него одного не надеюсь, так Керемети* бычка жерт-
вую".
Я и рассердился.
"Как же, - говорю, - ты смеешь на Николая Чудотворца не и надеяться и
ему, русскому, всего двугривенный, а своей мордовской Керемети поганой
целого бычка! Пошел прочь, - говорю, - не хочу я с тобою... я с тобою не
поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь".
И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к ве-
черу третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву и
высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь, чтобы опять еще в
худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят... Должно быть,
думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, -
ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, выш-
ло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково
приняли и говорят:
"Пей водку!"
Я отвечаю:
"Я, братцы мои, от нее, с татарвой живучи, совсем отвык".
"Ну, ничего, - говорят, - здесь своя нацыя, опять привыкнешь: пей!"
Я налил себе стаканчик и думаю:
"Ну-ка, господи благослови, за свое возвращение!" - и выпил, а ватаж-
ники пристают, добрые ребята.
"Пей еще! - говорят, - ишь ты без нее как зачичкался*".
Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал:
откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и
водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой Руси. но
только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал,
заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:
"А паспорт же у тебя есть?"
Я говорю:
"Нет, нема".
"А если, - говорит, - нема, так тебе здесь будет тюрьма".
"Ну так я, - говорю, - я от вас не пойду; а у вас небось тут можно
жить и без паспорта?"
А он отвечает:
"Жить, - говорит, - у нас без паспорта можно, но помирать нельзя".
Я говорю:
"Это отчего?"
"А как же, - говорит, - тебя поп запишет, если ты без паспорта?
"Так как же, мол, мне на такой случай быть?"
"В воду, - говорит, - тебя тогда бросим на рыбное пропитание".
"Без попа?"
"Без попа".
Я, в легком подпитии будучи, ужасно этого испугался и стал плакать и
жалиться, а рыбак смеется.
"Я, - говорит, - над тобою шутил: помирай смело, мы тебя в родную
землю зароем".
Но я уже очень огорчился и говорю:
"Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надо мною часто шутить, так
я и до другой весны не доживу".
И чуть этот последний товарищ заснул, я поскорее поднялся и пошел
прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и с того часу
столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином городе, и сижу
уже я в остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию послали.
Привели меня в наш город, высекли в полиции и в свое имение доставили.
Графиня, которая меня за кошкин хвост сечь приказывала, уже померла, а
один граф остался, но тоже очень состарился, и богомольный стал, и конс-
кую охоту оставил. Доложили ему, что я пришел, он меня вспомнил и велел
меня еще раз дома высечь и чтобы я к батюшке, к отцу Илье, на дух шел.
Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и я прихожу к отцу
Илье, а он стал меня исповедовать и на три года не разрешает мне причас-
тия...
Я говорю:
"Как же так, батюшка, я было... столько лет не причащамшись...
ждал..."
"Ну, мало ли, - говорит, - что; ты ждал, а зачем ты, - говорит, - та-
тарок при себе вместо жен держал... Ты знаешь ли, - говорит, - что я еще
милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а если бы тебя
взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на жи-
вом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, - говорит, - этого не бой-
ся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется".
"Ну что же, - думаю, - делать: останусь хоть так, без причастия, дома
поживу, отдохну после плена", - но граф этого не захотели. Изволили ска-
зать:
"Я, - говорят, - не хочу вблизи себя отлученного от причастия тер-
петь".
И приказали управителю еще раз меня высечь с оглашением для всеобщего
примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли меня в этот
раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и дали пас-
порт. Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько лет совершенно
свободным человеком, с законною бумагою, и пошел. Намерениев у меня ни-
каких определительных не было, до на мою долю бог послал практику.
- Какую же?
- Да опять все по той же, по конской части. Я пошел с самого малого
ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения достиг и
еще бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.
- Что же это такое, если можно спросить?
- Одержимости большой подпал от разных духов и страстей и еще одной
неподобной вещи.
- Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?
- Магнетизм-с.
- Как? магнетизм?!
- Да-с, магнетическое влияние от одной особы.
- Как же вы чувствовали над собой ее влияние?
- Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу исполнял.
- Вот тут, значит, к вам и пришла ваша собственная погибель, после
которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание, и пошли в
монастырь?
- Нет-с, это еще после пришло, а до того со мною много иных разных
приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.
- Вы можете рассказать и эти приключения?
- Отчего же-с; с большим моим удовольствием.
- Так, пожалуйста.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
- Взявши я паспорт, пошел без всякого о себе намерения, и пришел на
ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его обманыва-
ет; стал ее силу пробовать, и своего конишку в просяной воз заложил, а
мужикову лошадь в яблочный. Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а му-
жикова лошадь преет, потому что ее яблочный дух обморачивает, так как
коню этот дух страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я ви-
жу, еще и обморок бывает, и это сейчас понять можно, потому что у нее на
лбу есть знак, как был огонь ставлен, а цыган говорит: "Это бородавка".
А мне мужика, разумеется, жаль, потому ему на оморочной лошади нельзя
будет работать, так как она кувырнет, да и все тут, а к тому же я цыга-
нов тогда смерть ненавидел через то, что от первых от них имел соблазн
бродить, и впереди, вероятно, еще иное предчувствовал, как и оправда-
лось. Я эту фальшь в лошади мужичку и открыл, а как цыган стал со мною
спорить, что не огонь жжен на лбу, а бородавка, я в доказательство моей
справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлеп на землю и
закрутился. Взял я и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям выбрал, а
они мне за это вина и угощенья и две гривны денег, и очень мы тут погу-
ляли. С того и пошло: и капитал расти и усердное пьянство, и месяца не
прошло, как я вижу, что это хорошо: обвешался весь бляхами и коно-
вальскою сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей
руководствую и собираю себе достаток и все магарычи пью; а между тем