Карета отъехала, и она оборачивается и говорит:
- Ну, князь, я все сделала, как вы хотели: скажите же теперь, что у
вас за дело такое ко мне?
А он отвечает:
- Ну что там дело!.. дело не медведь, в лес не убежит, а ты прежде
подойди-ка сюда ко мне: сядем рядом, да поговорим ладом, по-старому,
по-бывалому.
Барыня стоит, руки назад, об окно опирается и молчит, а сама бровь
супит. Князь просит:
- Что же, - говорит, - ты: я прошу, - мне говорить с тобой надо.
Та послушалась, подходит, он сейчас, это видя, опять шутит:
- Ну, мол, посиди, посиди по-старому, - и обнять ее хотел, но она его
отодвинула и говорит:
- Дело, князь, говорите, дело: чем я могу вам служить?
- Что же это, - спрашивает князь, - стало быть, без разговора все на-
чистоту выкладать?
- Конечно, - говорит, - объясняйте прямо, в чем дело? мы ведь с вами
коротко знакомы, - церемониться нечего.
- Мне деньги нужны, - говорит князь.
Та молчит и смотрит.
- И не много денег, - молвил князь.
- А сколько?
- Теперь всего тысяч двадцать.
Та опять не отвечает, а князь и ну расписывать, - что: "Я, говорит,
суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее,
то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все старое уничтожу и
выброшу, и начну яркие сукна делать да азиатам в Нижний продавать. Из
самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все пойдет, и большие
деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за фабрику
нужно".
Евгенья Семеновна говорит:
- Где же их достать?
А князь отвечает:
- Я и сам не знаю, но надо достать, а потом расчет у меня самый вер-
ный: у меня есть человек - Иван Голован, из полковых конэсеров, очень не
умен, а золотой мужик - честный, и рачитель, и долго у азиатов в плену
был и все их вкусы отлично знает, а теперь у Макария стоит ярмарка, я
пошлю туда Голована заподрядиться и образцов взять, и задатки будут...
тогда... я, первое, сейчас эти двадцать тысяч отдам...
И он замолк, а барыня помолчала, воздохнула и начинает:
- Расчет, - говорит, - ваш, князь, верен.
- Не правда ли?
Верен, говорит, - верен; вы так сделаете: вы дадите за фабрику зада-
ток, вас после этого станут считать фабрикантом; в обществе заговорят,
что ваши дела поправились...
- Да.
- Да; и тогда...
- Голован наберет у Макария заказов и задатков, и я верну долг и раз-
богатею.
- Нет, позвольте, не перебивайте меня: вы прежде поднимете всем этим
на фуфу предводителя, и пока он будет почитать вас богачом, вы женитесь
на его дочери и тогда, взявши за ней ее приданое, в самом деле разбога-
теете.
- Ты так думаешь? - говорит князь.
А барыня отвечает:
- А вы разве иначе думаете?
- А ну, если ты, - говорит, - все понимаешь, так дай бог твоими уста-
ми да нам мед нить.
- Нам?
- Конечно, - говорит, - тогда всем нам будет хорошо: ты для меня те-
перь дом заложишь, а я дочери за двадцать тысяч десять тысяч процента
дам.
Барыня отвечает:
- Дом ваш: вы ей его подарили, вы и берите его, если он вам нужен.
Он было начал, что: "Нет, дескать, дом не мой; а ты ее мать, я у тебя
прошу... разумеется, только в таком случае, если ты мне веришь..."
А она отвечает:
- Ах, полноте, - говорит, - князь, то ли я вам, - говорит, - верила!
Я вам жизнь и честь свою доверяла.
- Ах да, - говорит, - ты про это... Ну, спасибо тебе, спасибо, прек-
расно... Так завтра, стало быть, можно прислать тебе подписать заклад-
ную?
- Присылайте, - говорит, - я подпишу.
- А тебе не страшно?
- Нет, - говорит, - я уже то потеряла, после чего мне нечего бояться.
- И не жаль? говори: не жаль? верно, еще ты любишь меня немножечко?
Что? или просто сожалеешь? а?
Она на эти слова только засмеялась и говорит:
- Полноте, князь, пустяки болтать. Не хотите ли вы, лучше я велю вам
моченой морошки с сахаром подать? У меня она нынче очень вкусная.
Он, должно быть, обиделся: не того, видно, совсем ожидал - встает и
улыбается.
- Нет - говорит, - кушай сама свою морошку, а мне теперь не до сла-
достей. Благодарю тебя и прощай, - и начинает ей руки целовать, а тем
временем как раз и карета назад возвратилась.
Евгенья Семеновна и подает ему на прощанье руку, а сама говорит:
- А как же вы с вашей черноокой цыганкой сделаетесь?
А он себя вдруг рукой по лбу и вскрикнул:
- Ах, и вправду! какая ты всегда умная! Хочешь верь, хочешь не верь,
а я всегда о твоем уме вспоминаю, и спасибо тебе, что ты мне теперь про
этот яхонт напомнила!
- А вы, - говорит, - будто про нее так и позабыли?
- Ей-богу, - говорит, - позабыл. И из ума вон, а ее, дуру, ведь
действительно надо устроить.
- Устраивайте, - отвечает Евгенья Семеновна, - только хорошенечко:
она ведь не русская прохладная кровь с парным молоком, она не успокоится
смирением и ничего не простит ради прошлого.
- Ничего, - отвечает, - как-нибудь успокоится.
- Она любит вас, князь? Говорят, даже очень любит?
- Страсть надоела; но слава богу, на мое счастье, они с Голованом
большие друзья.
- Что же вам из этого? - спрашивает Евгенья Семеновна.
- Ничего; дом им куплю и Ивана в купцы запишу, перевенчаются и станут
жить.
А Евгенья Семеновна покачала головою и, улыбнувшись, промолвила:
- Эх вы, князенька, князенька, бестолковый князенька: где ваша со-
весть?
А князь отвечает:
- Оставь, пожалуйста, мою совесть. Ей-богу, мне теперь не до нее: мне
когда бы можно было сегодня Ивана Голована сюда вытребовать.
Барыня ему и сказала, что Иван Голован, говорит, в городе и даже у
меня и приставши. Князь очень этому обрадовался и велел как можно скорее
меня к нему прислать, а сам сейчас от нее и уехал.
Вслед за этим пошло у нас все живою рукою, как в сказке. Надавал
князь мне доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и нау-
чил говорить, какие сукна вырабатывает, и услал меня прямо из города к
Макарью, так что я Груши и повидать не мог, а только все за нее на князя
обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой быть? У Ма-
карья мне счастие так и повалило: набрал я от азиатов и заказов, и де-
нег, и образцов, и все деньги князю выслал, и сам приехал назад и своего
места узнать не могу... Просто все как будто каким-нибудь волшебством
здесь переменилось: все подновлено, словно изба, к празднику убранная, а
флигеля, где Груша жила, и следа нет: срыт, и на его месте новая пост-
ройка поставлена. Я так и ахнул и кинулся: где же Груша? а про нее никто
и не ведает; и люди-то в прислуге все новые, наемные и прегордые, так
что и доступу мне прежнего к князю нет. Допреж сего у нас с ним все было
по-военному, в простоте, а теперь стало все на политике, и что мне надо
князю сказать, то не иначе как через камердинера.
Я этого так терпеть не люблю, что ни одной бы минуты здесь не остался
и сейчас бы ушел, но только мне очень было жаль Грушу, и никак я не могу
узнать: где же это она делась? Кого из старых людей ни вопрошу - все
молчат: видно, что строго заказано. Насилу у одной дворовой старушки до-
бился, что Грушенька еще недавно тут была и всего, говорит, ден десять
как с князем в коляске куда-то отъехала и с тех пор назад не вернулась.
Я к кучерам, кои возили их: стал спрашивать, и те ничего не говорят.
Сказали только, что князь будто своих лошадей на станции сменил и назад
отослал, а сам с Грушею куда-то на наемных поехал. Куда ни метнусь, нет
никакого следа, да и полно: погубил он ее, что ли, злодей, ножом, или
пистолетом застрелил и где-нибудь в лесу во рву бросил да сухою листвою
призасыпал, или в воде утопил... От страстного человека ведь все это
легко может статься; а она ему помеха была, чтобы жениться, потому что
ведь Евгенья Семеновна правду говорила: Груша любила его, злодея, всею
страстной своею любовью цыганскою, каторжной и ей было то не снесть и не
покориться, как Евгенья Семеновна сделала, русская христианка, которая
жизнь свою перед ним как лампаду истеплила. В этой цыганское пламище-то,
я думаю, дымным костром вспыхнуло, как он ей насчет свадьбы сказал, и
она тут небось неведомо что зачертила, вот он ее и покончил.
Так я все чем больше эту думу в голове содержу, тем больше уверяюсь,
что иначе это быть не могло, и не могу смотреть ни на какие сборы к его
венчанью с предводительскою дочкою. А как свадьбы день пришел и всем лю-
дям раздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое
платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чу-
ланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до са-
мого вечера, все думал: не попаду ли где на ее тело убитое? Вечер при-
шел, я и вышел, сел на крутом берегу над речкою, а за рекою весь дом ог-
нями горит, светится, и праздник идет; гости гуляют, и музыка гремит,
далеко слышно. А я все сижу да гляжу уже не на самый дом, а в воду, где
этот свет весь отразило и струями рябит, как будто столбы ходят, точно
водяные чертоги открыты. И стало мне таково грустно, таково тягостно,
что даже, чего со мною и в плену не было, начал я с невидимой силой го-
ворить и, как в сказке про сестрицу Аленушку сказывают, которую брат
звал, зову ее, мою сиротинушку Грунюшку, жалобным голосом:
- Сестрица моя, моя, - говорю, - Грунюшка! откликнись ты мне, отзо-
вись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку! - И что же вы изво-
лите думать: простонал я этак три раза, и стало мне жутко, и зачало все
казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот прибежал, вокруг меня веется, в
уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и вдруг на меня из
темноты ночной как что-то шаркнет!.. И прямо на мне повисло и колотит-
ся...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Я от страха даже мало на землю не упал, но чувств совсем не лишился,
и ощущаю, что около меня что-то живое и легкое, точно как подстреленный
журавль, бьется и вздыхает, а ничего не молвит.
Я сотворил в уме молитву, и что же-с? - вижу перед своим лицом как
раз лицо Груши...
- Родная моя! - говорю, - голубушка! живая ли ты или с того света ко
мне явилася? Ничего, - говорю, - не потаись, говори правду: я тебя, бед-
ной сироты, и мертвой не испугаюсь.
А она глубоко-глубоко из глубины груди вздохнула и говорит:
- Я жива.
- Ну, и слава, мол, богу.
-Только я, - говорит, - сюда умереть вырвалась.
- Что ты, - говорю, - бог с тобой, Грунюшка: зачем тебе умирать. Пой-
дем жить счастливою жизнью: я для тебя работать стану, а тебе, сироти-
ночке, особливую келейку учрежду, и ты у меня живи заместо милой сестры.
А она отвечает:
- Нет, Иван Северьяныч, нет, мой ласковый, мил-сердечный друг, прими
ты от меня, сироты, на том твоем слове вечный поклон, а мне, горькой цы-
ганке, больше жить нельзя, потому что я могу неповинную душу загубить.
Пытаю ее:
- Про кого же ты это говоришь? про чью душу жалеешь?
А она отвечает:
- Про ее, про лиходея моего жену молодую, потому что она - молодая
душа, ни в чем не повинная, а мое ревнивое сердце ее все равно стерпеть
не может, и я ее и себя погублю.
- Что ты, мол, перекрестись: ведь ты крещеная, а что душе твоей бу-
дет?
- Не-е-е-т, - отвечает, - я и души не пожалею, пускай в ад идет.
Здесь хуже ад!
Вижу, вся женщина в расстройстве и в исступлении ума: я ее взял за
руки и держу, а сам вглядываюсь и дивлюсь, как страшно она переменилась
и где вся ее красота делась? тела даже на ней как нет, а только одни
глаза среди темного лица как в ночи у волка горят и еще будто против
прежнего вдвое больше стали, да недра разнесло, потому что тягость ее
тогда к концу приходила, а личико в кулачок сжало, и по щекам черные
космы трепятся. Гляжу на платьице, какое на ней надето, а платьице тем-
ное, ситцевенькое, как есть все в клочочках, а башмачки на босу ногу.
