а особенно в моем послушании и обижаться нечем: к службам я в церковь не
хожу иначе, как разве сам пожелаю, а исправляю свою должность по-привыч-
ному, скажут: "запрягай, отец Измаил" (меня теперь Измаилом зовут) , - я
запрягу; а скажут: "отец Измаил, отпрягай", - я откладываю.
- Позвольте, - говорим, - так это что же такое, выходит, вы и в мо-
настыре остались... при лошадях?
- Постоянно-с в кучерах. В монастыре этого моего звания офицерского
не опасаются, потому что я хотя и в малом еще постриге, а все же монах и
со всеми сравнен.
- А скоро же вы примете старший постриг?
- Я его не приму-с.
- Это почему?
- Так... достойным себя не почитаю.
- Это все за старые грехи или заблуждения?
- Д-д-а-с. Да и вообще зачем? я своим послушанием очень доволен и жи-
ву в спокойствии.
- А вы рассказывали кому-нибудь прежде всю свою историю, которую те-
перь нам рассказали?
- Как же-с; не раз говорил; да что же, когда справок нет... не верят,
так и в монастырь светскую ложь занес, и здесь из благородных числюсь.
Да уже все равно доживать: стар становлюсь.
История очарованного странника, очевидно, приходила к концу, остава-
лось полюбопытствовать только об одном: как ему повелось в монастыре.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Так как наш странник доплыл в своем рассказе до последней житейской
пристани - до монастыря, к которому он, по глубокой вере его, был от
рождения предназначен, и так как ему здесь, казалось, все столь благоп-
риятствовало, то приходилось думать, что тут Иван Северьянович более уже
ни на какие напасти не натыкался; однако же вышло совсем иное. Один из
наших сопутников вспомнил, что иноки, по всем о них сказаниям, постоянно
очень много страдают от беса, и вопросил:
- А скажите, пожалуйста, бес вас в монастыре не искушал? ведь он, го-
ворят, постоянно монахов искушает?
Иван Северьянович бросил из-под бровей спокойный взгляд на говорящего
и отвечал:
- Как же не искушать? Разумеется, если сам Павел-апостол от него не
ушел и в послании пишет, что "ангел сатанин был дан ему в плоть", то мог
ли я, грешный и слабый человек, не претерпеть его мучительства.
- Что же вы от него терпели?
- Многое-с.
- В каком же роде?
- Все разные пакости, а сначала, пока я его не пересилил, были даже и
соблазны.
- А вы и его, самого беса, тоже пересилили?
- А то как же иначе-с? Ведь это уже в монастыре такое призвание, но я
бы этого, по совести скажу, сам не сумел, а меня тому один совершенный
старец научил, потому что он был опытный и мог от всякого искушения
пользовать. Как я ему открылся, что мне все Груша столь живо является,
что вот словно ею одною вокруг меня весь воздух дышит, то он сейчас ки-
нул в уме и говорит:
"У Якова-апостола сказано*: "Противустаньте дьяволу, и побежит от
вас" и ты, - говорит, - противустань". И тут наставил меня так делать,
что ты, - говорит, - как если почувствуешь сердцеразжижение и ее вспом-
нишь, то и разумей, что это, значит, к тебе приступает ангел сатанин, и
ты тогда сейчас простирайся противу его на подвиг: перво-наперво стань
на колени. Колени у человека, - говорит, - первый инструмент: как на них
падешь, душа сейчас так и порхнет вверх, а ты тут, в сем возвышении, и
бей поклонов земных елико мощно, до изнеможения, и изнуряй себя постом,
чтобы заморить, и дьявол как увидит твое протягновение на подвиг, ни за
что этого не стерпит и сейчас отбежит, потому что он опасается, как бы
такого человека своими кознями еще прямее ко Христу не привести, и по-
мыслит: "Лучше его оставить и не искушать, авось-де он скорее забудет-
ся". Я стал так делать, и действительно все прошло.
- Долго же вы себя этак мучили, пока от вас ангел сатаны отступал?
- Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал, потому что
он другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня
по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом он понял, что ему со
мною спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я горшо-
чек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать,
он уже понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит.
Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не привес-
ти.
- Однако же, положим... он-то... Это так: вы его преодолели, но ведь
сколько же и сами вы от него перетерпели?
- Ничего-с; что же такое, я ведь угнетал гнетущего, а себе никакого
стеснения не делал.
- И теперь вы уже совсем от него избавились?
- Совершенно-с.
- И он вам вовсе не является?
- В соблазнительном женском образе никогда-с больше не приходит, а
если порою еще иногда покажется где-нибудь в уголке в келье, но уже в
самом жалостном виде: визжит, как будто поросеночек издыхает. Я его, не-
годяя, теперь даже и не мучу, а только раз перекрещу и положу поклон, он
и перестанет хрюкать.
- Ну и слава богу, что вы со всем этим так справились.
- Да-с; я соблазны большого беса осилил, но, доложу вам, - хоть это
против правила, - а мне мелких бесенят пакости больше этого надокучили.
- А бесенята разве к вам тоже приставали?
- Как же-с, положим, что хотя они по чину и самые ничтожные, но зато
постоянно лезут...
- Что же такое они вам делают?
- Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень много, а дела им
при готовых харчах никакого мет, вот они и просятся на землю поучиться
смущать, и балуются, и чем человек хочет быть в своем звании солиднее,
тем они ему больше досаждают.
- Что же такое они, например... чем могут досаждать?
- Подставят, например, вам что-нибудь такое или подсунут, а опроки-
нешь или расшибешь и кого-нибудь тем смутишь и разгневаешь, а им это
первое удовольствие, весело: в ладоши хлопают и бежат к своему старшому:
дескать, и мы смутили, дай нам теперь за то грошик. Ведь вот из чего
бьются... Дети.
- Чем же именно им, например, удавалось вас смутить?
- Да вот, например, у нас такой случай был, что один жид в лесу около
монастыря удавился, и стали все послушники говорить, что это Иуда и что
он по ночам по обители ходит и вздыхает, и многие были о том свидетели.
А я об нем и не сокрушался, потому что думал: разве мало у нас, что ли,
жидов осталось; но только раз ночью сплю в конюшне и вдруг слышу, кто-то
подошел и морду в дверь через поперечную перекладину всунул и вздыхает.
Я сотворил молитву, - нет, все-таки стоит. Я перекрестил: все стоит и
опять вздохнул. "Ну что, мол, я тебе сделаю: молиться мне за тебя
нельзя, потому что ты жид, да хоть бы и не жид, так я благодати не имею
за самоубийц, молить, а пошел ты от меня прочь в лес или в пустыню". По-
ложил на него этакое заклятие, он и отошел, а я опять заснул, но на дру-
гую ночь он, мерзавец, опять приходит и опять вздыхает... мешает спать,
да и все тут. Как ни терпел, просто сил нет! Тьфу ты, невежа, думаю, ма-
ло ему в лесу или на паперти места, чтобы еще непременно сюда в конюшню
ко мне ломиться? Ну, нечего делать, видно, надо против тебя хорошее
средство изобретать: взял и на другой день на двери чистым углем большой
крест написал, и как пришла ночь, я и лег спокойно, думаю себе: уж те-
перь не придет, да только что с этим заснул, а он и вот он, опять стоит
и опять вздыхает! Тьфу ты, каторжный, ничего с ним не поделаешь! Всю как
есть эту ночь он меня этак пугал, а утром, чуть ударили в первый колокол
к заутрене, я поскорее вскочил и бегу, чтоб пожаловаться настоятелю, а
меня встречает звонарь, брат Диомид, и говорит:
"Чего ты такой пужаный?"
Я говорю:
"Так и так, такое мне во всю ночь было беспокойство, и я иду к насто-
ятелю".
А брат Диомид отвечает:
"Брось, - говорит, - и не ходи, настоятель вчера себе в нос пиявку
ставил и теперь пресердитый и ничего тебе в этом деле не поможет, а я
тебе, если хочешь, гораздо лучше его могу помогать".
Я говорю:
"А мне совершенно все равно; только сделай милость, помоги, - я тебе
за это старые теплые рукавицы подарю, тебе в них зимою звонить будет
очень способно".
"Ладно", - отвечает.
И я ему рукавицы дал, а он мне с колокольни старую церковную дверь
принес, на коей Петр-апостол написан, и в руке у него ключи от царства
небесного.
"Вот это-то, - говорит, - и самое важное есть ключи: ты этою дверью
только заставься, так уже через нее никто не пройдет".
Я ему мало в ноги от радости не поклонился и думаю: чем мне этою
дверью заставляться да потом ее отставлять, я ее лучше фундаментально
прилажу, чтобы она мне всегда была ограждением, и взял и учинил ее на
самых надежных плотных петлях, а для безопаски еще к ней самый тяжелый
блок приснастил из булыжного камня, и все это исправил в тишине в один
день до вечера и, как пришла ночная пора, лег в свое время и сплю. Но
только, что же вы изволите думать: слышу - опять дышит! просто ушам сво-
им не верю, что это можно, ан нет: дышит, да и только! да еще мало это-
го, что дышит, а прет дверь... При старой двери у меня изнутри замок
был, а в этой, как я более на святость ее располагался, замка не прила-
дил, потому что и времени не было, то он ее так и пихает, и все раз от
разу смелее, и, наконец, вижу, как будто морда просунулась, но только
дверь размахнулась на блоке и его как свистнет со всей силы назад... А
он отскочил, видно, почесался, да, мало обождавши, еще смелее, и опять
морда, а блок ее еще жестче щелк... Больно, должно быть, ему показалось,
и он усмирел и больше не лезет, я и опять заснул, но только прошло мало
времени, а он, гляжу, подлец, опять за свое взялся, да еще с новым ис-
кусством. Уже нет того, чтобы бодать и прямо лезть, а полегонечку рогами
дверь отодвинул, и как я был с головою полушубком закрыт, так он вдруг
дерзко полушубок с меня долой сорвал, да как лизнет меняв ухо... Я
больше этой наглости уже не вытерпел: спустил руку под кровать и схватил
топор да как тресну его, слышу - замычал и так и бякнул на месте. "Ну, -
думаю, - так тебе и надо", - а вместо того, утром, гляжу, никакого жида
нет, а это они, подлецы, эти бесенята, мне вместо его корову нашу монас-
тырскую подставили.
- И вы ее поранили?
- Так и прорубил топором-с! Смущение ужасное было в монастыре.
- И вы, чай, неприятности какие-нибудь за это имели?
- Получил-с; отец игумен сказали, что это все оттого мне представи-
лось, что я в церковь мало хожу, и благословили, чтобы я, убравшись с
лошадьми, всегда напереди у решетки для возжигания свеч стоял, а они
тут, эти пакостные бесенята, еще лучше со много подстроили и оконча-
тельно подвели. На самого на мокрого Спаса*, на всенощной, во время бла-
гословения хлебов, как надо по чину, отец, игумен и иеромонах стоят пос-
реди храма, а одна богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит:
"Поставь, батюшка, празднику".
Я подошел к аналою, где положена икона "Спас на водах", и стал эту
свечечку лепить, да другую уронил. Нагнулся, эту поднял, стал прилепли-
вать, - две уронил. Стал их вправлять, ан, гляжу - четыре уронил. Я
только головой качнул, ну, думаю, это опять непременно мне пострелята
досаждают и из рук рвут... Нагнулся и поспешно с упавшими свечами подни-
маюсь да как затылком махну под низ об подсвечник... а свечи так и посы-
пались. Ну, тут я рассердился да взял и все остальные свечи рукой посби-
вал. "Что же, - думаю, - если этакая наглость пошла, так лучше же я сам
поскорее все это опрокину".
- И что же с вами за это было?
- Под суд меня за это хотели было отдать, да схимник, слепенький ста-
рец Сысой, в земляном затворе у нас живет, так он за меня заступился.
"За что, - говорит, - вы его будете судить, когда это его сатанины
служители смутили".
Отец игумен его послушались и благословили меня без суда в пустой
погреб опустить.
