- Надолго же вас в погреб посадили?
- А отец игумен не благословили на сколько именно времени, а так ска-
зали только, что "посадить", я все лето до самых до заморозков тут и си-
дел.
- Ведь это, надо полагать, скука и мучение в погребе, не хуже, чем в
степи?
- Ну нет-с: как же можно сравнить? здесь и церковный звон слышно, и
товарищи навещали. Придут, сверху над ямой станут, и поговорим, а отец
казначей жернов мне на веревке велели спустить, чтобы я соль для поварни
молол. Какое же сравнение со степью или с другим местом.
- А потом когда же вас вынули? верно, при морозах, потому что холодно
стало?
- Нет-с, это не потому, совсем не для холода, а для другой причины,
так как я стал пророчествовать.
- Пророчествовать!?
- Да-с, я в погребу, наконец, в раздумье впал, что какой у меня само-
ничтожный дух и сколько я через него претерпеваю, а ничего не усоверша-
юсь, и послал я одного послушника к одному учительному старцу спросить:
можно ли мне у бога просить, чтобы другой более соответственный дух по-
лучить? А старец наказал мне сказать, что "пусть, говорит, помолится,
как должно, и тогда, чего нельзя ожидать, ожидает".
Я так и сделал: три ночи все на этом инструменте, на коленях, стоял в
своей яме, а духом на небо молился и стал ожидать себе иного в душе со-
вершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и
разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие препо-
добного Тихона Задонского*, и когда, случалось, мимо моей ямы идет,
всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
"Читай, - говорит, - и усматривай полезное: во рву это тебе будет
развлечение".
Я в ожидании невозможного исполнения моей молитвы, стал покамест этим
чтением заниматься: как всю соль, что мне на урок назначено перемолоть,
перемелю, и начинаю читать, и начитал я сначала у преподобного Тихона,
как посетили его в келии пресвятая владычица и святые апостолы Петр и
Павел. Писано, что угодник божий Тихон стал тогда просить богородицу о
продлении мира на земле, а апостол Павел ему громко ответил знамение,
когда не станет мира, такими словами: "Егда, - говорит, - все рекут мир
и утверждение, тогда нападает на них внезапу всегубительство". И стал я
над этими апостольскими словами долго думать и все вначале никак этого
не мог понять: к чему было святому от апостола в таких словах открове-
ние? На конец того начитываю в газетах, что постоянно и у нас и в чужих
краях неумолчными усты везде утверждается повсеместный мир. И тут-то ис-
полнилось мое прошение, и стал я вдруг понимать, что сближается речен-
ное: "егда рекут мир, нападает внезапу всегубительство", и я исполнился
страха за народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне
к яме придет, стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под
нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегуби-
тельство. И даны были мне слезы, дивно обильные!.. все я о родине пла-
кал. Отцу игумену и доложили, что, - говорят, - наш Измаил в погребе
стал очень плакать и войну пророчествовать. Отец игумен и благословили
меня за это в пустую избу на огород перевесть и поставить мне образ
"Благое молчание", пишется Спас с крылами тихими, в виде ангела, но в
Саваофовых чинах заместо венца, а ручки у груди смирно сложены. И прика-
зано мне было, чтобы я перед этим образом всякий день поклоны клал, пока
во мне провещающий дух умолкнет. Так меня с этим образом и заперли, и я
так до весны взаперти там и пребывал в этой избе и все "Благому молча-
нию" молился, но чуть человека увижу, опять во мне дух поднимается, и я
говорю. На ту пору игумен лекаря ко мне прислали посмотреть: в рассудке
я не поврежден ли? Лекарь со мною долго в избе сидел, вот этак же, по-
добно вам, всю мою повесть слушал и плюнул:
"Экий, - говорит, - ты, братец, барабан: били тебя, били, и все никак
еще не добьют".
Я говорю:
"Что же делать? Верно, так нужно".
А он, все выслушавши, игумену сказал:
"Я, - говорит, - его не могу разобрать, что он такое: так просто доб-
ряк, или помешался, или взаправду предсказатель. Это, - говорит, - по
вашей части, а я в этом не сведущ, мнение же мое такое: прогоните, - го-
ворит, - его куда-нибудь подальше пробегаться, может быть он засиделся
на месте".
Вот меня и отпустили, и я теперь на богомоление в Соловки к Зосиме и
Савватию* благословился и пробираюсь. Везде был, а их не видал и хочу им
перед смертью поклониться.
- Отчего же "перед смертью"? Разве вы больны?
- Нет-с, не болен; а все по тому же случаю, что скоро надо будет вое-
вать.
- Позвольте: как же это вы опять про войну говорите?
- Да-с.
- Стало быть, вам "Благое молчание" не помогло?
- Не могу знать-с: усиливаюсь, молчу, а дух одолевает.
- Что же он?
- Все свое внушает: "ополчайся".
- Разве вы и сами собираетесь идти воевать?
- А как же-с? Непременно-с: мне за народ очень помереть хочется.
- Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?
- Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену. Проговорив это,
очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие вещательного ду-
ха и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из собеседников не
позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о чем было его еще
больше расспрашивать? повествования своего минувшего он исповедал со
всею откровенностью своей простой души, а провещания его остаются до
времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только
иногда открывающего их младенцам.
Очарованный странник
Примечания к повести
Публикуется по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений в 11 томах, т. 4,
Л.: Гослитиздат, 1957.
Повесть "Очарованный странник" (по Лескову - "рассказ") была, по всей
вероятности, задумана после летней поездки Н. С. Лескова в 1872 году по
Ладожскому озеру, давшей ему материал для последней части "Очарованного
странника". В первоначальном виде под названием "Черноземный Телемак"
рассказ был послан в "Русский вестник", по-видимому в начале 1873 года.
8 мая 1873 года Н. А. Любимов сообщил Лескову отказ Каткова. "Михаил Ни-
кифорович прочел "Черноземного Телемака" и после колебаний пришел к зак-
лючению, что печатать эту вещь будет неудобно. Не говоря о некоторых
эпизодах, как, например, о Филарете и св. Сергии, вся вещь кажется ему
скорее сырым материалом для выделки фигур, теперь весьма туманных, чем
выделанным описанием чего-либо в действительности возможного и происхо-
дящего... Он советует вам подождать печатать эту вещь, самый мотив кото-
рой может по его мнению, выделаться во что-либо хорошее" (см. А. Лесков.
Жизнь Николая Лескова, стр. 296). В письме к Щебальскому ("Шестидесятые
годы", стр. 327, письмо от 4 января 1873 г.), отвечая на его критические
замечания об "Очарованном страннике", Лесков писал уже после публикации
повести, имея в виду мнение редакции "Русского вестника" вообще: "Нельзя
от картин требовать того, что Вы требуете. Это жанр, а жанр надо брать
на одну мерку: искусен он или нет? Какие же тут проводить направления?
Этак оно обратится в ярмо для искусства и удавит его, как быка давит ве-
ревка, привязанная к колесу. Потом: почему же лицо самого героя должно
непременно стушевываться? Что это за требование? А Дон-Кихот, а Телемак,
а Чичиков? Почему не идти рядом и среде и герою?"
Форма рассказа о приключениях "Очарованного странника" действительно
напоминает и разъезды Чичикова по окрестным помещикам, и выезды Дон-Ки-
хота в поисках соперников, и даже в какой-то мере роман Фенелона о
странствованиях Телемака в поисках Одиссея. Ощутимо в "Очарованном
страннике" и влияние народно-эпических русских былин. Материалом для
этой повести, видимо, послужили Лескову его воспоминания и впечатления
от службы в фирме Шкотт, действовавшей в Пензенской губернии. Так, нап-
ример, ярмарка, на которой Иван Северьянович убил своего соперника, про-
исходит в Пензе; о графах К. (Каменских) Лесков мог слышать еще в
детстве, и т. д.
Среди разнообразных приключений Ивана Северьяновича два эпизода явля-
ются основными: плен у киргизов и история цыганки Груши и любви к ней
Ивана Северьяновича. В этих эпизодах эпопеи "Очарованного странника"
Лесков воскрешает темы и образы русской романтической литературы
1820-1830-х годов. Такое "воскрешение" романтики было характерным явле-
нием в литературе начала 1870-х годов. Так, Тургенев в рассказе "Конец
Чертопханова" (1872) воспроизвел основные мотивы из "Бэлы" Лермонтова:
тургеневский герой, Чертопханов любит Машу, как Печорин; а своей страст-
ная привязанностью к лошади он во многом напоминает лермонтовского Каз-
бича. Привязанность к лошади оказывается у Чертопханова сильнее любви к
цыганке.
Лесков в "Очарованном страннике" в отношениях князя и Груши воспроиз-
водит основную психологическую коллизию той же повести Лермонтова: лю-
бовь князя и Груши проходит те же стадии, что и пылкое, но недолгое ув-
лечение Печорина Бэлой.
"Страстью" к лошадям наполнена душа Ивана Северьяновича до тех пор,
пока его не вытесняет глубокая привязанность к Груше. Сочетание этих
двух чувств у Чертопханова и у Ивана Северьяновича говорит о том, что
Лесков создавал своего героя с несомненной оглядкой на тургеневский пер-
сонаж, а князь у Лескова является очень сниженным, прозаическим вариан-
том лермонтовского Печорина.
Другой значительный эпизод "Очарованного странника" также возрождает
одну из наиболее распространенных в романтической литературе 1820-1830-х
годов тему - тему "пленника". После "Кавказского пленника" Пушкина русс-
кая литература была наводнена десятками различных "пленников". Среди них
выделился и сюжет "киргизского пленника", разработанный в поэме Н. Му-
равьева (1828) и в романе Ф. Булгарина "Петр Выжигин" (1831). Воскрешая
эту тему ("плен у киргизов") в рассказе о странствованиях Ивана Се-
верьяновича, Лесков имел перед глазами пример Л. Н. Толстого, в 1872 го-
ду напечатавшего ("Заря", щ 2) рассказ "Кавказский пленник", в котором
высокая романтическая тема изложена языком человека из народа.
Такая художественная перекличка Лескова с Лермонтовым, Тургеневым и
Толстым не могла быть случайным явлением в его творчестве. Она - свиде-
тельство того, что Лесков как художник чувствовал себя в силах браться
за разработку тем, уже затронутых его великими предшественниками и сов-
ременниками.
Лесков в "Очарованном страннике" (Иван Северьянович у киргизов), взял
ту же ситуацию, что и Толстой, но если у Толстого человек из народа яв-
ляется только рассказчиком, то у Лескова рассказчик из народа становится
и действующим лицом. Романтическая тема "плена" у Лескова изображена ре-
алистически, дана в восприятии Ивана Северьяновича и рассказана его язы-
ком. При этом она проникнута истинной поэзией (описание степи, воспоми-
нания о родной деревне), естественно сочетающейся с суровой простотой
самого рассказа.
Художественное новаторство Лескова в "Очарованном страннике" не было
оценено критикой: повесть осталась незамеченной, а то, что было в ней
своеобразного, вызвало только удивление. В этом смысле характерна позд-
нейшая статья Н. К. Михайловского ("Литература и жизнь" - "Русское бо-
гатство", 1897, щ 6, стр. 104): "В смысле богатства фабулы это, может
быть, самое замечательное из произведений Лескова, но в нем же особенно
бросается в глаза отсутствие какого бы то ни было центра, так что и фа-
булы в нем, собственно говоря, нет, а есть целый ряд фабул, нанизанных
как бусы на нитку, и каждая бусинка сама по себе и может быть очень
удобно вынута, заменена другою, а можно и еще сколько угодно бусин нани-
зать на ту же нитку".
Валаам - остров в северной части Ладожского озера, на котором нахо-
