- между отдельными гражданами. Из-за чего? Просто так. Пришлось даже
обложить заставами и разоружить целый город, охваченный огнем пожаров, под
аккомпанемент рвущихся бомб и картечи.
Вроде бы давно уже было известно, что абсолютное благоденствие
развращает абсолютно, однако нашлись идеалисты-оптимисты, верившие, что
народ вскорости перебесится. Существующая ныне система, сложившаяся более
ста лет назад, развеяла окончательно эти ребяческие мечты. Каждому
гражданину на год выделяется строго определенная квота энергии. Он может
употребить ее на что хочет. Например, на триста тысяч пар брюк с золотыми
лампасами, или шоколадную гору с марципановыми ущельями, или девятьсот
платиновых летаптеров такой мощности, что даже когда они уже исчезают за
горизонтом, еще слышна их иерихонская музыка; но никто уже не расточает
своих запасов так сумасбродно: приходится считаться с расходами, а квоту
нельзя накапливать или объединять с квотами других лиц, чтобы не возникли
какие-нибудь тайные коалиции или иные подрывные ассоциации. Все, что
нужно, создают на какое-то время, а потом выключают, как мы -
электрический свет. Нет уже уникальных предметов, и подарком может стать
только оригинальная информация о чем-нибудь таком, чего ни у кого пока
нет, потому что он об этом не слышал, а сам не додумался. То есть
презентом может быть лишь нечто вроде рецепта или инструкции. В сущности,
действительно новой информации подобного рода не существует, ведь любая
возможная информация содержится в компьютерных инвентарях благ, а ее
недоступность обусловлена лишь ужасающей избыточностью накопленных
сведений. Вместе с Кикериксом я был в художественной галерее, где на
почетном месте стоит статуя Даксарокса, политика, который первым стал
пропагандировать сооружение так называемых дебоширен, или буялен. В этих
заведениях, открытых для всех совершеннолетних, можно дать волю
агрессивным страстям. Немало энциан считают Даксарокса истинным
государственным деятелем эпохи бездеятельности, но есть у него и хулители.
По совету своего наставника я посетил автоклаз. Это огромное сферическое
здание, похожее на велодром. В огромном подземном паркинге ты выбираешь
машину, затем по пандусу въезжаешь на обычную городскую площадь, под
открытое небо. Там разрешено все - таранить другие машины, гоняться за
пешеходами, усеивая трассу трупами и разбитыми автомобилями, и даже
въезжать в дома, которые с грохотом рассыпаются в груду обломков, вздымая
тучи известковой пыли. Не знаю, как делают эти миражи, но ощущение
реальности происходящего просто потрясающее. Некоторые клиенты, говорят,
не выходят из автоклазов, испытывая ужас при мысли о возвращении под опеку
этикосферы, настолько она им осточертела. Имеются также дебоширни другого
типа - там можно безнаказанно убивать, грабить и мучить кого угодно до
сотого пота и до потери дыхания, но мне что-то не захотелось. Кикерикс
полагает - может быть, и справедливо, - что между завсегдатаями этих
заведений и ценителями кровавых зрелищ вроде боя быков или фильмов,
напичканных уголовщиной, разница не в сути, а только в степени. Одни
знатоки проблемы видят в буяльнях усилители низменных инстинктов,
обостряющие ощущение угнетенности у лиц, по природе жестоких, но другие
называют это сбросом дурной крови, предохранительным клапаном и
психотехникой, которая дает разрядку слишком уж умиротворяемой психике
граждан. Ходят слухи, будто дебоширни находятся под тайным контролем
Министерства Превентивных Мер и каждый, кто перебесился фиктивно и
понарошку, попадает в картотеку лиц с порочными склонностями, а после к
ним подсылают противодействующие означенным склонностям шустры.
Оппозиционеры избегают этих заведений как черт ладана и отзываются о них с
величайшим презрением. Нет недостатка в фата-морганных имитаторах и за
городом, в специальных охотничьих угодьях, где страстные охотники стреляют
самого крупного зверя - курдля, и даже тысячетонных огнеметающих
пирозавров. Должно быть, отсюда и взялись в земных материалах
противоречивые сообщения об огнедышащих Горынычах: будучи фантомами, они
существуют и не существуют одновременно. Не я один совершил фатальную
ошибку, приняв развлечения чужепланетной цивилизации за повседневную
реальность. То же самое относится к пресловутой манекенизации; манекены в
натуральную величину, с виду неотличимые от оригиналов, действительно
можно заказать в филиалах фирмы ЛЮТОНД (Любые Товары На Дом); ЛЮТОНД
производит все необходимое для домашнего хозяйства, в том числе по
индивидуальным заказам, и никто там не спрашивает клиента, что он
собирается делать с заказанными товарами, ведь земной продавец платья тоже
не проявляет интереса к тому, зачем оно понадобилось покупателю. Это
просто никого не заботит, а разница лишь та, что на Энции заказать любого
андроида не сложнее, чем холодильник.
Кикерикс говорит, что, хотя работает не больше 10% всех энциан, число
работающих постоянно растет; несмотря на всеобщую роскошь и бесчисленные
развлечения, безработица докучает сильнее, чем это можно было себе
представить в прежнюю эпоху нужды и изнурительного труда. Главной
проблемой остается, по его мнению, слишком большая доступность всяческих
благ и утех, ведь что задаром дается, не ставится ни во грош; поэтому
начинают подумывать, как бы сделать жизнь потруднее, ибо dolce far niente
[блаженное ничегонеделание (лат.)] приводит немалую часть населения в
беспросветное отчаяние. Было бы замечательно, если бы общество согласилось
одобрить такие проекты, да вот беда - не желает, и все. Свое нежелание оно
подтверждает в регулярно устраиваемых плебисцитах, и единственным выходом
представляется сооружение препятствий на жизненном пути в совершенно новом
стиле; ведь не о том речь, чтобы каких-то продуктов в один прекрасный день
просто не хватило бы и народ, вместо того чтобы идти в дебоширню, встал бы
в очередь за сыром. Никто не знает, однако, как конкретно осуществить
подобные замыслы; коль скоро любые изменения требуют согласия общества,
трудности нового типа должны быть приняты добровольно, а не навязаны.
Крайне трудный вопрос, тряс своей птичьей головой мой наставник, эти
колебания между искушениями тайнократии и гедонизации; и немало
расплодилось таких, что ведут жизнь анахоретов, из дому не выходят, носят
одну и ту же одежду, пока не истлеет, а все потому, что необходимость
выбора в условиях царящего переизбытка совершенно парализует их волю.
Я спросил про Черную Кливию, и мне показалось, что вопрос не пришелся
ему по вкусу. Вместо ответа он принялся выпытывать у меня, что я знаю о
Кливии, после чего заявил, что на 98% это ложь, состоящая из недоразумений
и передержек, а остальное сомнительно. Как же было на самом деле? На самом
деле, ответил он, мы делали для кливийцев все, что могли. Вследствие
неблагоприятных климатических условий у них часто случался неурожай, мы
доставляли им множество продовольствия, так же впрочем, как и Курдляндии,
а они, то есть их власти, по-прежнему морили народ голодом, накапливая
стратегические запасы в предвидении замышлявшейся против нас агрессии; так
что, если даже в экспортируемые продукты и добавлялись субстанции,
делающие невозможным их длительное хранение, с нашей стороны это была
элементарная предусмотрительность, не больше того. А что могло быть
"больше"? - спросил я; он неопределенно улыбнулся и сказал, что на этой
почве возникло множество измышлений и инсинуаций, о которых я рано или
поздно услышу. Разговор о Кливии привел к заметному разладу между нами.
От езды в Институт Облагораживания Среды в памяти у меня осталось
лишь удивление, вызванное взлетом лифта: он тронулся вертикально, а потом
с щелчком вставляемого в магазин патрона перескочил над крышей гостиницы
на колею, которая плоской радугой выгибалась над городом, без единой
опоры, и подобно радуге сияла семью цветами солнечного спектра. Потом
наступила темнота, пол мягко провалился подо мною, кабина застыла
неподвижно, ее стена раскрылась вдоль невидимого шва, и на фоне растений с
большими белыми цветами я увидел высокого люзанца с человеческим лицом, в
однобортном костюме и белоснежной рубашке, словно он только что вышел от
парижского портного, даже лацканы пиджака и воротничок рубашки скроены по
последней моде - моде двухвековой давности! Это тоже было частью
оказываемого мне повсюду почтения, ведь сами они одеваются по-другому.
Люзанец ждал меня, заранее протянув руку, словно боялся забыть, как
положено приветствовать человека, а когда я в свою очередь подал ему руку,
его ладонь исчезла в моей вместе с большим пальцем. Это был Типп Типпилип
Тахалат, директор ИОСа, черноглазый блондин. Я бы не прочь узнать, как они
это делают. Вместо переводилки на лацкане у меня были два маленьких
металлических кружка на раковине каждого уха; благодаря им я слышал
люзанцев так, словно земная речь выплывала у них изо рта. Они, наверное,
слышали меня так же. Заметив неловкость, проявленную Тахалатом при
встрече, я почувствовал некоторое облегчение, ведь она обнаружила пробелы
в его знании земных обычаев, а ничто так не угнетает, как чужое
совершенство. Тахалат провел меня в поистине удивительное помещение: его
интерьер в точности напоминал конференц-зал крупного земного банка, и
притом конца XIX века. Длинный, покрытый зеленым сукном стол между двумя
рядами чернокожих кресел, матово-молочные окна, между ними - остекленные
шкафы; одни были уставлены толстыми книгами, среди которых я заметил тома
ежегодников Ллойда, в других стояли модели парусников и пароходов; и я
опять подумал, что они, ей-богу, уж слишком стараются, устраивая такое
представление ради одной-единственной беседы с землянином! Мы сели за
маленький столик у окна, под рододендроном в майоликовой кадке, между нами
дымилась кофеварка с мокко, стояла одна чашка - для меня - и серебряная
сахарница, кажется, с британским львом; а для хозяина было приготовлено
что-то вроде груши на ножке или гриба с лазоревой шляпкой. Тахалат
извинился, что не будет пить того же, что я; он к этому не привык и
рассчитывает на мою снисходительность. Я заверил его, что он оказывает мне
слишком много внимания, и мы с ним состязались в учтивости, я - помешивая
сахар в чашечке, он - вертя в руках грушу-грибок, у которой вместо черенка
была трубочка, а внутри - какая-то жидкость. Тахалат заговорил о моем
злосчастном приключении, чтобы напомнить, что уцелел я благодаря
этикосфере, хотя, возможно, не отдаю себе в этом отчета. У антихудожников
мне ничего не угрожало, добавил он, что же касается гидийцев, то они живут
в резервате, ошустренном только поверхностно. Поэтому, когда стало
известно, что я похищен, усилили локальную концентрацию шустров, чтобы они
просочились в подвал.
- Наконец-то я узнаю от вас, как они действуют, эти шустры, - сказал
я, удивляясь про себя превосходному вкусу люзанского кофе.
- Лучше всего - на опыте, - ответил директор. - Могу я вас попросить
дать мне пощечину?
- Что-что, извините?
Я подумал, что в переводе ошибка, но директор с улыбкой повторил:
- Я прошу вас оказать мне любезность, ударив меня по щеке. Вы
убедитесь, как действует этикосфера, а после мы обсудим этот
эксперимент... Я, пожалуй, встану и вас попрошу о том же, так будет
удобнее...
Я решил ударить его, раз уж ему так хотелось, и мы встали друг против
