считаю. У вас ведь есть государственные гербы, не так ли? Львы, а также
орлы и прочие птицы. И что же прекрасного в этих оперенных тварях? Или вам
неизвестно, что орел разрывает своими когтями и клювом всевозможные
невинные создания, а также делает под себя в гнезде? Разве это мешает вам
склонять голову перед его изображением? Но мы, возразил я, не живем ни в
орлах, ни во львах. Не живете, пожал он плечами, потому что не поместились
бы. Нам просто больше повезло. Нациомобилизм - это освященная временем
традиция, курдль - ее воплощение, его биология - наша государственная
идеология, а тот, у кого есть шарики в голове, не окончит свои дни в
брюхе, и, если бы не фатальная случайность, он уже через год сидел бы за
отличным импортным телескопом под Кикириксом. Впрочем, в здоровом теле -
здоровый дух. Ни один люзанец (он говорил "люзак") не выдержал бы и трех
дней в такой яме, питаясь кореньями, а он вот живет здесь уже две недели и
не жалуется, потому что в Шкуре еда была немногим лучше. Я спросил, как
ему показалась Люзания. Ведь там ему жилось хорошо? Конечно, ответил он, и
он даже намерен пробраться через границу в Люлявит и продолжить занятия на
факультете профессора Гзимкса, его научного руководителя. Он засядет за
докторскую диссертацию с тем, чтобы вернуться, когда объявят амнистию или
когда нынешний Председатель окажется демоном и чудовищем. Ибо он патриот и
следует принципу: right or wrong my country [это моя страна, права она или
неправа (англ.)]. Впрочем, какое там wrong! [неправа (англ.)] Каждый, кто
сидит в курдле, живет надеждой поселиться под Кикириксом, а эти люзанцы не
ждут уже абсолютно ничего. Приходилось ли мне слышать о синтуре,
гедустриализации и фелискалации - фелитационной эскалации? Вот именно.
Курдля можно покинуть раз в полгода на 24 часа, получив пропуск, а
этикосферу, эти путы и кандалы ошустренного счастья - никогда, никоим
образом, и если бы я только знал, как завидовали ему его молодые коллеги,
когда он возвращался в Курдляндию на каникулы... Я спросил, что бы с ним
сделали, если б его захватила облава, и этим страшно его обидел - или же
возмутил. Он назвал меня бесстыдным чужеземцем, слез с пня на землю и лег
спать. Я посидел над ним какое-то время, потом лег рядом и мгновенно
заснул. Проснулся я на рассвете один. Пятницы и след простыл. Он даже не
объяснил мне, где проход через минное поле. К счастью, моя собственная
тропа застыла в ледяной кашице и, осторожно ступая в свои следы, к полудню
я добрался до ракеты, встретив по пути лишь курдля-малыша, барахтавшегося
в луже. Благодаря Пятнице я знал, что это либо пустующая жилплощадь, либо
односемейные домики функционеров среднего звена. Но я уже был сыт по горло
курдлями - любой масти, формата и темперамента. Я устроил стирку, выгладил
визитный костюм, слегка перекусил и взлетел на такую высокую орбиту, с
которой можно было вернуться на Энцию с космической скоростью - я не
намеревался ставить люзанцев в известность о своем пребывании в
Курдляндии. Я хотел появиться на их радарах в качестве прибывающего прямо
с Земли ее полуофициального посланника. Так было вернее. Установив связь с
космодромным диспетчерским пунктом под Люлявитом и приняв пожелания
удачного приземления, я приготовился к неизбежным в таких случаях
церемониям: мне дали понять, что кроме председателя и активистов Общества
энцианско-человеческой дружбы будут представители государственных органов.
Бриллиантом первой величины засияла на моем экране столица Люзании -
незадолго до наступления полночи; так сложилось, что приземлялся я, когда
солнце давно зашло. И двумя великолепными изумрудами в одной оправе с этим
бриллиантом вспыхнули его города-спутники Тлиталутль и Люлявит. Посадку я
выполнил и на откинутом кресле, уже в своем лучшем костюме, слушал кошачью
музыку, гремевшую из бортового репродуктора. Похоже, люзанцы, не
разобравшись в моей государственной принадлежности, встретили меня гимнами
сразу всех государств - членов ООН. Результат бы чудовищный, но я понимал,
что этот шаг был продиктован политическими, а не мелодическими
соображениями. В три минуты первого я стоял в открытом люке корабля и в
пылающем свете прожекторов, бьющем со всех сторон, под звуки оркестров
начал спускаться по ковровой дорожке трапа, улыбаясь собравшимся толпам и
приветственно махая руками над головой. При этом я не забыл украдкой
взглянуть на корпус ракеты и убедился, что атмосферное трение обуглило ее
и скрыло следы грязи, свидетельствующей о моей курдляндской эскападе. Чуть
ли не галопом вели меня мимо приветствующих шпалеров все дальше и дальше,
- наверное, подумал я, чтобы избавить от настырных телеоператоров и
журналистов. От гигантского вокзала в памяти у меня не осталось ничего,
кроме гомона и ярких огней. Я даже толком не знал, кто меня окружает; меня
бережно вели, направляли, подталкивали, пока наконец я не погрузился во
что-то мягкое, и мы тронулись неизвестно на чем, неизвестно куда.
Ошеломленный переходом из туманных болотных пространств в водоворот ночной
метрополии, я потерял дар речи, с бешеной скоростью несомый куда-то;
пандусы, стартовые установки, гул, блеск, визг обрушивались на меня
отовсюду, словно я был средоточием хаоса, на волосок от превращения в
какое-то месиво; я уже не отличал крыш от дорог, машин от ламп в этом
блеске и в этой гонке, напряженной, как готовая лопнуть струна; я
съеживался, словно дикарь, с огромным усилием притворяясь спокойным. Не
знаю, куда меня привезли, там был парк, подъезд, который оказался лифтом,
наш экипаж раскрылся, словно разрезанный апельсин, мы вышли, уши у меня
заложило, толстый люзанец с совершенно человеческим лицом воткнул мне в
бутоньерку орхидею, которая тут же заговорила - это была микропереводилка,
мы прошли сквозь несколько залов, приводивших на мысль дворец и музей
одновременно, статуи уступали нам дорогу, - роботы? - нет, богоиды, сказал
кто-то; ковры, а может, газоны - это в доме-то? - бронза, алтари (или
столы?), кто-то заметил, чтоб у меня нет темных очков, мне вручили их, я
поблагодарил, действительно, очень уж много было повсюду золотых слепящих
поверхностей, двери открывались, словно вытянутые радужные оболочки
кошачьих глаз, сверху сыпалась на нас розовая пыльца, а может, это был
какой-то туман; мебель пела - или это были куранты? - но шляпа люзанца,
идущего рядом, тоже вроде бы что-то мурлыкала, потому что, когда он
швырнул ее богоиды, стало тихо; в полукруглом зале, окно которого смотрело
на город, пылающий в ночи своими галактиками, к нам подлетели маленькие
амурчики на крылышках, с подносами, уставленными закусками, но прежде чем
я понял, что это, один из сопровождающих сделал знак - мол, не нужно; они
улетучились, еще один зал, сверху темный, зато светились пальмы или кусты.
Меня провели в следующую комнату. Я увидел голые стены, в углу - что-то
вроде домашней мастерской, белый ковер, запачканный или прожженный
химическими реактивами, крюк в стене, ошейник на цепи, и я остановился,
неприятно пораженный всем этим, но они упрашивали меня подойти и
взглянуть, один из них взял ошейник, надел на себя, повращал глазами будто
от восхищения, снял, остальные смотрели внимательно, с напряжением, как-то
скованно улыбались - так что же? мне надеть этот ошейник?
В конце концов, это мог быть какой-то местный обычай, но я не хотел.
Сам не знаю, что меня остановило. Пожалуй то, что они не говорили со мной,
а лишь демонстрировали жестами самое униженное почтение; у всех у них были
переводилки, в бутоньерке, как у меня, и все же они молчали. Я застыл
посреди комнаты. Они вежливо подталкивали меня, с жестикуляцией глухих или
придурковатых, но я уже уперся, начал от них отбиваться, поначалу не без
церемоний, кланяясь, - все же такой дворец, надо соблюдать видимость, уж
слишком резким был переход - почему именно здесь, в чем тут дело, какого
черта? - они толкали меня уже почти по-хамски, тем сильнее, чем сильнее я
сопротивлялся; не знаю, когда, в какой момент почести обернулись побоями.
Собственно, не они меня били, а я их тузил; в пухлую морду толстого -
погоди у меня! - головой в живот - пусти, хам! да отстаньте же, погодите,
тут какое-то недоразумение, я чужеземец, прибыл в качестве дипломата -
переводилка пискливо повторяла каждое мое слово, они не могли не слышать и
все же по-прежнему подталкивали меня к стене - вот как? ну, так поговорим
по-другому, врежем по поющей одежде, а пинка не хочешь? - переводилка
хрустнула и умолкла, раздавленная, они навалились массой; все-таки я
сопротивлялся не так, как мог бы, ибо не знал, насколько велика ставка.
Понятия не имею, как и когда, но ошейник защелкнулся у меня на шее, а они
хотели теперь лишь вывернуться, отскочить, уйти, ведь я уже был на цепи;
но я зажал под левым локтем голову толстяка и охаживал его за всех
остальных, те тащили его за ноги, он ревел словно буйвол, и в конце концов
я его отпустил, уж больно все это было по-дурацки. Они отбежали от меня
подальше, как от злой собаки, тяжело дыша, в разорванной одежде, которая
немилосердно фальшивила, - я таки изрядно им наподдал; но смотрели они на
меня с радостью - совершенно иной, нежели та, с которой они встретили меня
на космодроме; это была радость ОБЛАДАНИЯ мною. Я выражаюсь достаточно
ясно? Они насыщались моим видом, словно я был крупным хищником, угодившим
в капкан. Это чертовски мне не понравилось. Наглядевшись на меня вволю,
они гуськом ушли. Я остался один, на цепи, и еще раз оглядел комнату. Я с
удовольствием сел бы, ноги еще дрожали от напряжения, ведь одному из них я
надорвал ухо, а толстому попортил нос; но сесть просто так, у стены, с
ошейником на шее, я не мог, - во всяком случае, пока. Ходить мне тоже не
хотелось, это было бы чересчур по-собачьи. Перед глазами у меня все еще
стояло золотое великолепие дворца, несколько амурчиков с подносиками
слетелись под потолком, но ни один из них не пробовал потчевать меня
снедью. Я пытался внушить себе, что это какое-то грандиозное
недоразумение, но безуспешно. Всего подозрительнее казалось мне даже не
то, что меня посадили на цепь, но радость, с какой они смотрели на меня
перед уходом. Я размышлял, как вести себя дальше, чтобы не утратить
достоинства; в таком положении в голову приходят совершенно идиотские
мысли, к примеру, заслонить ошейник воротничком рубашки, а цепь прикрыть
своим телом. Однако глаза сами устремились к подобию мастерской в углу,
там лежали какие-то ножи и щипцы, я заметил, что угол иногда занавешивали
- под потолком проходил прут, по которому передвигалась штора на
колесиках, но теперь она была раздвинута. Ножи что-то напоминали мне -
немного похожие на пилы, но без зубьев, острие полукружьем, с ручками, -
ну да, в точности, как кожевенные ножи. Для обработки кожи. Но что же
общего они могли иметь со мной? Ясно, что ничего! Я повторил это себе раз
десять, но вовсе не убедил себя. Позвать на помощь я стыдился. В
перочинном ноже у меня был напильник, но не на такую цепь - эта выдержала
бы не то что сторожевого пса, а шестерную упряжку.
Примерно через час радужные двери вдруг растворились. Вошли мои
похитители с каким-то новым люзанцем, высоким и очень плотным. Он носил
розовые очки, держался величественно, хотя задыхался так, словно опаздывал
на поезд. Он низко поклонился мне от самого порога и включил пение своей
одежды. А может, шляпы. Остальные, показывая на меня, галдели наперебой
все с тем же радостным удовлетворением. Неужели я был заложником? Может
