пошло так, как я того ожидал. Туфли впивались в меня, пока я сидел на
цепи, поэтому, выслушивая одно заявление за другим, почти по щиколотку
утопая в пушистом ковре, я незаметно стащил их с себя, решив, что раз уже
предстоят, в некотором роде, мои похороны, вряд ли стоит во что бы то ни
стало придерживаться этикета. Я совершенно забыл об этом, ошеломленный
новым налетом. При свете луны я заметил в петлице у одного из налетчиков
розетку-переводилку и воспользовался этим, чтобы попросить о небольшой
отсрочке: мол, только заскочу на минутку за туфлями. Что-то я ему объяснял
о возможности подхватить насморк, но этот малокультурный (что ощущалось
совершенно ясно) тип хрипло засмеялся и сказал:
- Какой еще насморк? Ты не успеешь его схватить, зраз ты этакий.
Как видно, прозвища из мясного меню имели здесь не меньшее хождение,
чем в Италии. Меня запихнули в какой-то ящик или, может быть, сундук, и
вот, позванивая на ухабах цепями - как видно, мы ехали по бездорожью, -
через четверть часа, не раньше, я оказался в бетонном подвале,
полуудушенный. Не знаю, как въехал туда самоезд похитителей. Его и след
простыл. Низкие голые стены настраивали на мрачный лад. Все убранство
состояло из нескольких трехногих табуретов, колоды для рубки дров с вбитым
в нее наискось топором, груды поленьев, простого деревянного стола на
крестовине и, разумеется, вцементированного в стену кольца, в которое
сразу же была продета моя цепь. Значит, я поступил правильно, не раздувая
в себе искру надежды. У стола стояла лавка; я сел и снял промоченные
носки, прикидывая, где бы повесить их для просушки; но мой новый
похититель, тот самый, что уже успел нагрубить мне, буркнул:
- Напрасный труд.
Скинув с себя суконную куртку, он достал из печи пригоревшую лепешку
и жадно впился в нее зубами. Странное дело - я знал, что лица энциан не
похожи на наши, но так привык уже к человеческому обличью первых моих
похитителей, что не мог отделаться от мысли, будто охранявший меня грубиян
был в маске - хотя на нем-то как раз ее не было. Облик энциан столь же
противен человеку, как им - человеческий облик. В их вытянутом вперед
лице, с ноздрями, расставленными так широко, как и их круглые глаза,
больше, пожалуй, сходства с клячей или тапиром, чем с птицей. Впрочем,
никакое описание не заменит очного знакомства. Насытившись, мой стражник
несколько раз постучал по своей бочкообразной груди, поистине гусиной или
страусиной, ибо ее покрывал белесый и плотный, как шерсть, пух, и начал
чесаться под мышками, выщипывать у себя мелкие перышки (похоже, они
щекотали его ноздри), а напоследок - сосредоточенно ковырять в носу. В
конце концов он - верно, со скуки - разговорился, причем сперва обращался
как бы не ко мне, а неизвестно к кому, расставляя акценты ударами кулаком
по столу. Я продолжал молчать, а этот энцианский мужлан, выпрямившись,
заявил, что традиция, собственно, требует объяснить похищенному, кем и за
что он будет пущен в расход, и хотя я особо вредоносная тварь, недостойная
его слушать, он снизойдет до меня, ибо я чужеземец. Те все еще не
приходили, а он вынул из кармана листок и, поминутно заглядывая в него,
приступил к делу.
ЗАЯВЛЕНИЕ ГЛАВАРЯ ВТОРЫХ ПОХИТИТЕЛЕЙ
Слушай в оба, землистолицый, я ведь долго говорить не привык.
Столетья назад никакой тут Люзании не было, только Гидия, но пришли чужаки
и отняли землю предков. Мы красноперые гидийцы, а не видать того, затем
что выцвели мы от подземного прозябания. Земли над нами все были наши, по
правде и по закону. Великий Дух велел нам подстерегать Злых, и мы их
ловили и приглашали на последний танец. А теперь - ничего, только лучшего
чаем, считаем часы да газеты читаем. А намедни дошло до нас, будто брат
прибывает к нам, на наше тело небесное, чужой, издалече, однако же брат по
разуму. И спросили мы ученых родичей наших, сидящих в приказах, что-де за
брат такой является гостем в страну наших предков? Они же, хоть пух у них
побелел, по-прежнему красноперы душою, и поведали как на духу, кто такой
прибывает и откудова. Что чествовать его будут с великою славой, оттого
что со звезд он, и не птичьего рода, а будто совсем напротив. А что за
таковые почести и слава великая, за какие заслуги? Пишут: посланник, а
посланничество его от кого? И открыли они нам, кто вы такие. Войны любите,
оружие копите, с виду мир, а в груди измена. И все-то воевание ваше -
сплошное коварство, ибо изготовили вы уже восемнадцать атомных топоров на
каждую свою голову, и вам того мало. Дальше вооружаетесь, яды смертельные
варите, без роздыху, без перерыву, а ежели что, усмехаетесь, мы-де людишки
мирные - затем что на уме у вас не честное ратоборство, а хитрости да
измена. Соседей мучаете, самих себя травите, а ныне вздумалось вам в гости
пожаловать ради подглядывания, вынюхиванья да выслеживанья, где какая
добыча. А мы что на это? Мы (он уже ревел, колотя кулаком по столу) тоже
собрались тебя поприветствовать, разбойный посол! Слышал ли кто в целой
Галактике, млечная ее гать, чтобы Землистолицые, те самые, что пускают в
расход соплеменников, и даже малых детишек, по расстеленному ковру мира
лезли на глаза доблестным гидийцам, которые наставления отцов о ворогах
чужеземных не забыли? Думали кротостью мнимой люзанцев-олухов поймать на
крючок, да мы-то не таковы! Нас на этой мякине не проведешь! О, жестоко
обманется разум твой высший, падалью вскормленный! Что, не хватает уже у
себя желтолицых, зеленолицых, чернолицых для истребления? Сидел бы ты в
своей тундре, у этих своих могил, тогда, глядишь, и уберег бы свою лысую,
не стоящую выделки шкуру, но не здесь, где бдит красноперый муж! Побили,
порезали, пограбили соплеменников, а после - покойников в землю, одежонку
получше - на себя, и айда на посиделки с "братьями по Разуму", так, что
ли? Ну так красный братишка по разуму тебе растолкует, уж брат
постарается, выкопает военный топор и закопает мертвеца-землеца, выпишет
на братской шкуре счет и засушит ее на память... Ну что, Землистолицый,
слушаешь красноперого брата по разуму? Вижу, что слушаешь... И молчишь?..
Слышу, что молчишь... Так вот: теперь красноперый брат своими руками
прикончит брательника-висельника, спровадит его в Страну Вечного
Бесчестья, куда немало уже отправили Злых, но такого, как Землистолицый,
покамест не было...
Сам не знаю, как и когда он опрокинул лавку вместе со мною, прыгнул
через стол, отшвырнул ненужный уже листок с диспозицией и, пустившись
вприсядку, жутким, диким голосом грянул:
Млекопита мы словили,
Эх, били его, били,
Босиком ужо попляшем,
Эх, на его могиле...
Забившись в угол возле дымохода, я ни разу не звякнул цепями ему в
такт, - я знал, что дело плохо. Хуже и быть не могло. Этот похититель не
был, к сожалению, настолько уж темен, как мне поначалу показалось, раз до
него дошли обрывки нашей всеобщей истории, а дистанция между нашими мирами
заранее обрекала на неудачу любые попытки защитить себя: он считал меня
шпионом уголовной звездной расы, и я не представлял себе, как втолковать
ему тонкости, убедительные для любого земного суда, но не здесь, в
чужепланетном подвале. Я был словно в параличе, не имея ни сил, ни охоты
снова лезть за перочинным ножом, как вдруг послышались какие-то
неотчетливые крики, топот, и в двери ворвался орущий клубок энциан. Я
узнал художника Кситю, антипредседателя и Гагуся - они все еще имели
человеческий облик, но некоторых я до сих пор не видел, возможно, это были
товарищи моего стража, не знаю, ведь ни одного из них я не мог рассмотреть
в темноте, когда они запихивали меня в сундук. В первое мгновение мне
показалось, что они дерутся друг с другом, но это было нечто иное, гораздо
более удивительное: каждый из них словно боролся с самим собою. Мой
стражник вскочил с пола, ничуть не удивленный, и закричал:
- Сымайте одежу, мигом, - вас уже схватывает, вот зараза, не иначе
криминофильтры пробило! кальсонами нас повяжет! Ну, живо, а то уже
застывает... - вопя таким образом, он в то же время стаскивал с себя
штаны, но шло это у него все тяжелее, все медленнее, а те, дергаясь и
выгибаясь как рыбы на берегу, тоже боролись, кто с курткой, кто с рубахой,
или, может, туникой, и все же двигались все медленнее, словно их заливал
какой-то невидимый, быстро схватывающий клей, какой-то густой сироп, - и
через каких-нибудь полминуты едва подергивали руками и ногами, прямо как
мухи в невидимой паучьей сети. Мой цербер, который перед пляской сбросил с
себя куртку, имел дело с одними только штанами, но они так держали его,
что он мог лишь ползать по полу на спине, задрав ноги к бревенчатому
накату; он рвал перья на голове и ругался ругательски. Так что же,
выручка? Помощь? Никого, однако, в подвале не было, кроме меня -
по-прежнему ничем не стесненного в движениях, хотя и на цепи... а они,
валяясь кто на боку, кто на животе, кто навзничь, кричали с яростью и
отчаянием:
- Зараза... фильтр криминальный пробило... ох, задыхаюсь... Гургакс,
помоги же, у тебя рука свободна... куда ты своими ножищами, кретин... это
не я, это штаны... председатель, есть у тебя кримистор?.. откуда!.. ох,
повязали нас без фараонов... погибаю-ю-ю!!!
Их жалостливые стоны и визги так меня заморочили, что я, совершенно
забыв про цепь, встал с лавки. Ошейник сдавил мне горло, я упал, и горло
сдавило еще раз, но как будто бы мягче, и, к моему изумлению, звенья цепи
разошлись... голова у меня шла кругом, я опустился на колени, все еще в
ошейнике, но когда я инстинктивно просунул палец между ним и шеей, то
почувствовал, что ошейник словно из теста... с необычайной легкостью я
разорвал его и выпрямил подгибающиеся ноги, глядя на своих похитителей,
первой и второй очереди, которые все еще барахтались на полу - вяло,
беспомощно; я уже понял, что это не агония, что им, собственно, ничего не
грозит и держит их только одежда, затвердевшая, как гипсовая отливка,
сковывая руки, ноги, тела...
- Млекопит уходит, млечный его помет, держи его, кто в честь
верует... - захрипел Гургакс, тот самый, что минуту назад распевал и
отплясывал мне на погибель. Как видно, он был неистовей остальных, - те
старались словно бы вовсе не замечать меня в позорном своем положении... а
я стоял над ними, тяжко дыша, с размякшим обломком ошейника в руке, не
зная, бежать ли куда глаза глядят или заговорить с ними... уж не
напрашиваться ли со своей помощью? Признаться, на это я был не способен. Я
поочередно прошел мимо застывшего Ксити, Гагуся с задранными кверху руками
в окаменевших рукавах куртки и тишком, молчком выбрался через дверь,
ожидая все время, что и моя одежда вдруг взбунтуется все тем же,
непонятным мне образом; но страхи оказались напрасны. Я нашел лестницу,
массивные стальные двери были приоткрыты, их громадные задвижки свисали,
словно растопленные огненным жаром, хотя они были совершенно холодные;
стараясь почему-то не прикасаться к фрамуге, поднялся по лестнице, увидел
усыпанное звездами небо, ощутил холодное дуновение ветра... я был
свободен. Луна исчезла бесследно. Черная, кромешная тьма. Вытянув перед
собой руки, я осторожно ступал под звездным небом; вдруг какая-то звезда
изменила цвет и начала ко мне приближаться. Прежде чем я понял, что это
значит, послышался гул, звезда превратилась в пульсирующий сгусток света,
