ее благосклонность. И как раз потенциал разрушения становится желанной
целью. Такова новая историческая опасность. Сверх того, логические
последствия технологий подрывают их основание: вам это уже известно на
примере агонии природной среды. Затем - но это вам еще неизвестно -
появляется экорак. Что-то наподобие вырождения больших автоматизированных
и компьютеризированных систем. Новая, захватывающая цель - все большая
степень овладения миром - словно бы подвергается дьявольской подмене.
Старые источники благ пересыхают быстрее, чем открываются новые, и
дальнейший прогресс зависает над пропастью. Достигаемый благодаря
технологии порядок порождает больше хаоса, чем в состоянии переварить!
Чтобы преодолеть все эти преграды, проистекающие из ненадежности техники и
из человеческой природы, которая тоже небезотказна, поскольку
сформировалась в других условиях, в другом мире, следует взобраться на
новый, более высокий уровень техноэволюции, похитить у Природы сокровище,
завладеть которым труднее всего, - скрытое в субатомных явлениях. У нас
это прежде всего синтез новых твердых тел и новые методы контроля над
ними, то есть шустры. Таковы два столпа нашей цивилизации. Их симбиоз мы
называем этикосферой. Лавинообразное приращение знаний грозит превратить
науку в крошево бесчисленных специальностей, довести ее до такого
состояния, когда, согласно известному афоризму, эксперт будет знать все ни
о чем! Так быть не может. Спасительным поворотом становится создание
глобальной системы знаний, доступных без всяких ограничений - но уже не
живым существам, ибо ни одно из них не справится с этой громадой. Любая из
отдельно взятых пылинок, какими являются шустры, ничуть не универсальна,
зато универсальны все они, вместе взятые. И эта их универсальность
доступна каждому, если появится такая необходимость, как я пробовал
показать вам на примере редкостного случая отравления. Прошу заметить, что
невидимое облачко шустров, которые вас опекают, само может не слишком
много - и в то же время все, на что способна вся наша этикосфера, раз оно
может за какие-то доли секунды добраться до любой информации, содержащейся
в глобальной системе. Это ее могущество можно призвать на помощь в любую
минуту, как джинна из сказки. Но никто не может сделать этого сам,
непосредственно - такое позволено только шустрам! Тем самым никто не может
использовать этого невидимого колосса против кого бы то ни было...
- И нельзя обмануть шустры? - спросил я. - Так уж совсем? Что-то не
верится...
Он засмеялся, но как-то невесело.
- Вы на себе убедились, как обстоит дело. Вашим похитителям это
удалось лишь отчасти и ненадолго, потому что вы еще были незнакомым
этикосфере существом.
- Но ведь каталог всех мыслимых обоснований преступлений
бесконечен... Зло можно причинять не прямо, а тысячью обходных способов...
- Безусловно. Но я же не говорю, что Люзания - это воплощенный рай...
Я вдруг посмотрел на него, увлеченный новой идеей.
- Пожалуй, я знаю, как перехитрить шустры...
- Нельзя ли узнать, как?
- Мои похитители именно это и пытались сделать, но я не понял, что
именно. Я понял это только теперь! Они пытались изменить квалификацию
своего поступка...
Он взглянул на меня с каким-то тревожным любопытством.
- Что вы имеете в виду?
- Теперь я думаю, что они пытались превратить экзекуцию в
жертвоприношение... Как бы освятить ее. Чтобы убийство стало чем-то
возвышенным и благородным, как оказание помощи. Как спасение. Меня должны
были принести в жертву чему-то более ценному, чем жизнь.
- Чему же? - спросил он с нескрываемой иронией.
- Вот это как раз и осталось темным. Они казались уверенными в себе,
пока не принимались за дело... похоже было на то, будто они все вместе
брали разбег, чтобы перепрыгнуть через барьер - и не могли перепрыгнуть...
- Потому что их вера - ненастоящая! - перебил он меня. - Они хотят
уверовать в свою миссию, но не могут. Нельзя уверовать только потому, что
этого _х_о_ч_е_ш_ь_!
- Однако другим может повезти больше, - буркнул я. - Не мясникам,
разумеется. Но могут быть люди, действительно убежденные, что, совершая
убийство, они совершают добро. Как в средневековье, когда сжигали тело,
чтобы спасти душу. Словом - обман уже не будет обманом, если вера окажется
искренней...
Средневековье нельзя возродить одним лишь желанием, хотя бы и самым
страстным, - возразил Тахалат. - Скажу вам больше: сама неистовость
подобных усилий разоблачает их подоплеку, где святости нет ни крупицы! Я
открою вам и то, что мнимым ритуалом такого представления легче обмануть
людей, чем шустры...
- Это как раз то, что и не снилось нашим мудрецам, - заметил я, -
логическая пыльца, отличающая веру от неверия. Но как?
- Это только кажется непостижимой загадкой. Шустры вовсе не оценивают
качество веры. Они просто реагируют на симптомы агрессии и бездействуют,
если их нет. Не всякая вера исключает агрессивность. Что может быть
агрессивнее фанатизма? Так что он не усыпит их бдительность. Агрессию
исключает стремление к добру, но такое стремление, в свою очередь,
исключает убийство. Конечно, не всегда было так, но в прошлое вернуться
нельзя.
- Я бы не поручился! - возразил я. - Особенно, когда уже известна
нужная формула: запечатленные в структуре материи заповеди теряют силу,
если убийца верит в благость своего поступка. К тому же вера и неверие -
не то же самое, что взаимоисключающие логические категории. Можно верить
отчасти, временами, сильнее, слабее... и где-нибудь на этом пути в конце
концов перепрыгнуть шустринный барьер...
Люзанец мрачно посмотрел на меня.
- Действительно, такой порог есть. Не буду обманывать. Только он
выше, чем вы полагаете. Гораздо выше. Поэтому штурмуют его напрасно...
Догадываясь, что я утомился - беседа продолжалась почти три часа, -
директор уже не настаивал на посещении лабораторий, как это предполагалось
вначале. Обратно меня провожал его молчаливый ассистент. Когда мы парили
над городом, мое внимание привлекло большое пятно зелени, окаймленное
шлемами сверкающих башен; узнав, что это городской парк, я попросил
завезти меня туда и оставить одного. Какое-то время я бродил по аллеям,
едва замечая их - из головы у меня не выходил разговор с Тахалатом, - и
наконец уселся на лавку; неподалеку в песочнице играли дети. Лавка была не
совсем обычная, с выемками для ног, которые энциане, садясь, подбирают под
себя, но дети издали выглядели совсем как наши, у них даже были ведерки,
чтобы делать куличи из песка. Куличи лепила только одна маленькая, лет
трех, девчушка, сидя на корточках отдельно от всех. Остальные играли
иначе. Они швырялись горстями песка, стараясь попасть в глаза друг другу,
и заливались смехом, когда песок, отбитый невидимым дуновением, обсыпал
бросившего. Из-за живой изгороди вышел малыш - не старше, чем те, и что-то
стал говорить. Его не слушали, тогда он принялся передразнивать играющих,
все грубей и грубей, пока не вывел их из себя. Они бросились на него, но,
хотя они были выше и шли втроем на одного, он вовсе не испугался, и
неудивительно - они ничего не могли ему сделать. Не знаю, что парировало
их удары, но этот мальчишка, самый маленький из них, спокойно стоял
посреди напирающих на него, рассерженных уже не на шутку детей; в конце
концов все вместе они опрокинули его и принялись по нему прыгать. Но он
словно бы стал скользким, как лед, и они падали; напрасно пытались они
держаться друг за друга или прыгать с разбега. Перед тем гомонившие, дети
вдруг замолчали и начали раздеваться, чтобы разделаться с обидчиком
голышом. Двое держали его, а третий, связав из шнурка петлю, забросил ее
на шею жертве и затянул. Я непроизвольно рванулся с места, но не успел я
встать, как шнурок лопнул. Тогда эти мальцы пришли в настоящее бешенство.
В песочнице началась такая кутерьма, что взметнулось облако пыли. Из него
поминутно кто-то показывался, чтобы поднять валяющуюся возле песочницы
лопатку или грабельки, и с занесенной рукой бросался на неприкасаемого. Я
видел, как ярость детей превращалась в отчаяние. Один за другим,
отбрасывая в сторону свои игрушечные инструменты, они выбрались из
песочницы и уселись на газоне поодаль друг от друга, опустив головы. Малыш
встал, он бросал в них песком, подходил к сидящим, смеялся над ними, пока,
наконец, один из них не расплакался, порвал на себе костюмчик и убежал.
Несостоявшаяся жертва потопала в другую сторону. Остальные долго собирали
свои вещи, потом присели на корточки в песочнице и что-то там рисовали.
Наконец и они ушли. Я встал и через голову девчушки, которая по-прежнему
невозмутимо опрокидывала свои куличи, глянул на оставленный детьми
рисунок: неуклюжий контур фигуры, рассеченный вдоль и поперек глубокими
ударами лопатки.
ЭКТОК
Путь к величайшим открытиям лежит через абсурд. Как известно,
единственный способ не стариться - это умереть; таким выводом обычно
заканчиваются поиски вечной молодости. Для энциан этот коней стал началом
бессмертия. Вчера я видел философа, который не состарится никогда, потому
что он уже триста лет - труп. И не только видел, но и беседовал с ним
больше часу. С ним самим, не с его машинной копией или еще каким-нибудь
двойником. Это был Аникс, который триста шестьдесят лет назад получил от
последнего из Ксиксаров титул Коронного Мудреца, а значит, помнит еще
времена империи. На Дихтонии я услышал когда-то доказательство
недостижимости вечной жизни без огромных машин-опекунш и видел эти машины,
громоздкую аппаратуру, в утробе которой обессмерчиваемый влачит
существование настоящего паралитика. Дихтонец Бердергар доказал, что
именно столько оборудования необходимо, чтобы вводить в организм
информацию, теряемую по мере старения. Энциане оказались изобретательнее
дихтонцев. Они не опровергли доказательства Бердергара, да это и
невозможно. Они поступили иначе: выполнили обходной маневр и достигли
бессмертия через смерть. Я должен объяснить это подробнее. Задание кажется
абсурдным: того, кто хочет существовать вечно, надо убить. Все дело в том,
к_а_к_ совершается это убийство. В организм вводятся шустры,
запрограммированные таким образом, что они проникают во все ткани,
сопутствуя молекулярным процессам жизни. Эти шустры, построенные из
субатомных частиц, меньше мельчайших вирусов. Их нельзя наблюдать даже в
самый сильный оптический микроскоп. Постепенно они "прилипают" к клеточным
ядрам и заполняют их. Они так малы, что организм вообще их не замечает,
так что они не мобилизуют его защитные потенции. На начальной стадии
эктофикации эти шустры еще не работают, а обучаются своим будущим
заданиям, как бы считывая все информационные явления, из которых состоит
жизнь. Они не наносят вреда тканям, оставаясь их пассивными тенями -
словно зритель, который самовольно вышел на сцену и возможно более точно
повторяет движения пантомимы. По видимости в организме ничего не меняется,
пока насытившиеся полученными знаниями шустры не начинают брать на себя
функции живых частей протоплазмы. Нужную для этого энергию они черпают из
ядерных реакций, называемых тихими. Тем не менее реакции эти понемногу
убивают организм. Эктофицируемый этого не ощущает. Он двигается, мыслит и
действует, как и раньше, он может есть и пить, но через какое-то время,
измеряемое годами, уже не испытывает потребности в пище. Его тело
