жалкой и подлой вере, сводящейся к одному-единственному догмату, который
зло переименовывает в добро, то есть убийство - в священный долг. Дескать,
для наших экстремистов это кредо - не цель (а вера должна быть целью), но
средство обмануть этикосферу и получить возможность убивать. Поэтому
шустретики изобретают новые программы, чтобы парировать этот ход, а тех,
кто говорит то же, что и я, считают противниками. Но я вовсе не противник.
Я говорю лишь: скажите на милость, чего вы добьетесь, усовершенствовав
этикосферу так, чтобы зло, которое еще просачивается через последнюю
оставшуюся у людей щелку - религиозное чувство, - законопатить наглухо?
Забетонировать в душе у каждого его внутренний ад? Неужто вы и впрямь не
замечаете абсурдности такого "усовершенствования"? Знаю, вы хотели как
лучше. Вы не хотели зла. Вы хотели, чтобы повсюду было добро, и только
добро. Но результаты оказались недобрые. Теперь вы пытаетесь замаскировать
зло, притаившееся в вашей облагораживающей деятельности. А значит,
обманываете сами себя. Вы стремитесь к тому, чтобы никто уже не мог
доказать ни вам, ни все остальным, то есть обществу, что ваше добро делает
их несчастными и недобрыми. Веры рождаются из несчастий, неотделимых от
существования. Из потребности в таком Отце, который никогда не состарится
и не умрет, но навечно останется безотказным, любящим опекуном. Из
убеждения, что, раз уж мир нас не любит, должен быть Кто-то, кто нас
полюбил бы. Вера возникает не из материальной нужды, но из надежды на то,
что этот мир - все же не весь мир, что в нем или над ним существует То или
Тот, к кому можно воззвать, кого можно будет увидеть лицом к лицу после
смерти - если уж не при жизни. Словом, вера - это уловка отчаяния, то есть
надежды, рожденной отчаянием, ибо в полном отчаянье и без крупицы надежды
жить нельзя, жить если не ради себя, то хотя бы ради других, а вы лишили
нас этой возможности. А ведь эта новая, нарождающаяся вера, та, что
убийство обращает в добро, в величайшую заслугу, этот жалкий обрубок
выродившейся веры - тоже плод отчаяния и рожденной им надежды на то, что
так, как есть, быть не может. И наша первичная, и эта вторичная вера имеют
один духовный источник. Странность новой веры есть отражение странности
того порядка вещей, который вы сами для себя создали. Мои коллеги и
приятели-шустретики так не думают, занятые техническими проблемами
следующего этапа гедоматики и ингибиции; они не знают и не желают знать,
что гедоматику они мало-помалу превратили в алгоматику, то есть в пытки из
человеколюбия".
Этот памфлет стал бестселлером. Специалисты игнорировали его, зато он
стал библией интеллектуалов, - наконец-то их стенания и их претензии к
этификации нашли обобщенное выражение. История учит, писали они, что нет
такого добра, которое для кого-нибудь не обернулось бы злом. Добро в
небольших дозах может быть и бывает благом, но добро пожизненное и не
подлежащее обжалованию - яд. А ведь именно Ксаимарнокс утверждал, что чем
совершеннее опека шустров, тем больше она порождает несчастий.
Правительство молчало, но у него имелись свои приспешники; они-то и
взялись за Ксаимарнокса, объявив его чудаком и нытиком. Был даже пущен
слушок, будто он получил награду от Председателя. Вскоре эта история
канула в небытие. Пророчество старого шустретика не исполнилось, убийство
как протест против принудительного добросердечия не удалось пресуществить
в исповедание веры, оно осталось знаменем горсточки экстремистов, и все же
Ксаимарнокс оказался вовсе не фальшивым пророком. Случилось нечто весьма
странное - этикосфера возродила древнее Учение о Трех Мирах.
Как это произошло? Когда правительство ввело этификацию, Люзанию
сотрясали кризисы. Благоденствие распалило общество, прирост населения
распирал города, стирались границы между политикой и преступлением. Все
это утихло под стеклянным колпаком этикосферы, однако через сорок лет дали
о себе знать первые явления, прежде совершенно неведомые - благоприятные,
но и тревожные. Это были изменения к лучшему, которые никто не планировал
и не предусматривал. Демографический прирост снижался, перестали рождаться
увечные и умственно недоразвитые дети, росла продолжительность жизни.
Какое-то время сторонники этификации объясняли это облагораживающим
влиянием, которое шустросфера оказывает на умы. Переполох начался лишь
после того, как врачи заявили, что стариков уже не преследуют обычные в
этом возрасте переломы костей, потому что их кости постепенно подвергаются
металлизации. Микроскопические нити металла, врастая в берцовые кости,
повышали прочность скелета. От этого факта не удалось отделаться общими
фразами о воспитательном воздействии этикосферы; он, несомненно, был
результатом самоуправства шустров. В исчезновении переломов не было ничего
плохого - плохо было лишь то, что шустры занялись тем, чего им вовсе не
поручали. Интеллектуалы, с которыми у любого правительства под любой
звездой сплошные заботы, опять принялись громогласно вопрошать, кто,
собственно, кем владеет: люди шустрами или шустры людьми? Неужели,
спрашивали они с сарказмом, удалось создать рай лучше того, о котором
мечтали?
Шустретики оставались непоколебимы, объясняя всем и каждому, что
ничего плохого тут нет. Этику нельзя прямо перелагать в физику. Сказав:
"Не делай другому то, что тебе самому немило", можно ничего не добавлять:
каждый интуитивно знает, что ему немило. Но если воплощать такие заповеди
в физику мира, подвергаемого генеральному ремонту, нельзя уже апеллировать
к чьей бы то ни было интуиции. Программы составляются для логических
элементов, которые руководствуются ими, ничего не понимая. Шустретик
работает не как моралист, но как математик, строящий дедуктивную систему.
Такая система вытекает из исходных посылок, именуемых аксиомами. Из аксиом
следует обыкновенно больше, чем знал тот, кто их предложил. Геометрия дает
определения точки, прямой и плоскости, а после оказывается, что вопреки
здравому смыслу из этих определений вытекает и такая плоскость, которая
имеет только одну поверхность. Программисты препоручили шустрам заботу о
благе общества, а те заботятся больше, чем можно было того ожидать. Что ж
тут плохого? Да это же замечательно: им приказано было печься о нашем
здоровье, вот они и пекутся; но хрупкость костей увеличивается постепенно
и нельзя угадать, когда случится перелом. Не будучи в состоянии
предотвратить того, что им поручено было предотвратить, шустры перешли к
радикальной профилактике. Медицина никаких оговорок против металлизации
скелета не выдвигает, так что и бить тревогу не из-за чего. Шустры вовсе
не вышли из подчинения императиву доброжелательности, значит, все в
порядке.
Между тем и в погоде начало что-то меняться. Прекратились резкие
перепады давления, циклоны огибали территорию Люзании, что бы это все
значили? Грозовые фронты, окклюзии [вытеснение теплого воздуха в циклоне в
высокие слои атмосферы холодным], атмосферное электричество - все это
вызывает стрессы, так что и тут шустры проявили похвальную заботливость,
регулируя климат. "Неужели, - спрашивали шустретики оппозиционеров, снова
поднявших шум, - вы тоскуете по тайфунам и смерчам?" Теперь, однако,
обозначился резкий раскол и среди экспертов. Одни продолжали уверять, что
благие программы всегда будут держать в узде самовольство шустров, другие
же заявляли, что зло уже свершилось, ибо каждый, кто получает непрошеные
дары, лишается собственной воли.
Вскоре оказалось, что правы были и те, и другие. Начались
удивительные события. Старики все чаще умирали не до конца. Так это
называли. Они теряли силы, ложились на ложе смерти, слепли и глохли,
утратив сознание, и эта приостановленная агония затягивалась на долгие
месяцы. Близкие ожидали последнего вздоха, но смерть не приходила. Ко
всеобщему ужасу, застывшее тело начинало вдруг шевелиться, руки и ноги
хаотично дергались, а потом снова наступала непонятная летаргия. Случалось
даже, что сердце переставало биться, но и это не было признаком смерти,
ибо мнимый труп не трогало разложение. Лишь от Тюкстля я услышал, что
люзанцы не сами изобрели эктотехнику, а узнали о ней от шустров.
Немыслящие и эффективные, они по-прежнему работали так, как им было
приказано. Им надлежало поддерживать жизнь, и они поддерживали ее вопреки
умиранию. Организм становился полем невидимой битвы за спасение едва
теплящейся жизни. Мозг умирал окончательно, этого они не могли
предотвратить и потому спасали что еще можно было. Когда об этом стало
известно, страсти разгорелись нешуточные. Специалисты пришли в восторг и
тотчас взялись за дальнейшее усовершенствование шустров, увлеченные
перспективой бессмертия за порогом смерти. Глухие к любым протестам, к
любым голосам возмущения и тревоги, они экспериментировали на животных.
Оппозиция кричала, что нельзя представить себе более издевательского
осуществления мечты о вечной жизни, чем такой дар, подброшенный
втихомолку, внедренный в людские тела украдкой, по-воровски. Быть по чужой
воле приговоренным к бессмертию - ведь это насмешка, а бурный энтузиазм
шустроников свидетельствует лишь об их профессиональном безумии. Излагая
события трехсотлетней давности, Тюкстль не скрывал от меня всей их
чудовищности. Последствия спешки, с которой шустретики от эктофикации
животных перешли к эктофикации энциан, были ужасны. Они-то думали, что
стоит на улицах появиться первым бессмертным прохожим, как общество,
оценив это событие по достоинству, отвернется от критиков-оппозиционеров.
Между тем меньше чем через год первых кандидатов на вечную жизнь пришлось
упрятать в особые убежища. Одни из них постепенно застывали и теряли
сознание, и это было не самое страшное: многие просто обезумели.
По-обезьяньи карабкались на деревья и стены, кидались на своих близких,
выбрасывались из окон, впрочем, без всякого для себя вреда, ведь
шустросфера пеклась о них. Насколько я понял, отсюда-то и пошли слухи о
"захребетниках", "впиянстве" и "лоянизации", отразившиеся в кривом зеркале
донесений нашего министерства. Это было тем страшнее, что в
этифицированной среде никого нельзя ограничивать или сдерживать силой.
Даже лошадиные дозы успокоительных средств не помогали, ибо врачи имели
дело не с безумствующими стариками, но с целой армией шустров, которые не
позволяли усмирить результаты своей обессмерчивающей деятельности.
Трагедия, заметил Тюкстль, должна выглядеть достойно, между тем благие
старания о вечной жизни привели к тому, что улицы и дома стали ареной драк
полоумных стариков и старух с перепуганным окружением. Вместо того, чтобы
привлечь общество на сторону эктофикации, шустретики бесповоротно
опорочили ее, и, когда дело выяснилось, никто уже и слышать не хотел о
бессмертии. У животных, на которых проводились эксперименты, мозги не в
пример проще, поэтому им ничего не делалось. Позднейшие успехи ничем не
помогли шустроникам. Кто теперь может знать, писали диссиденты, кончится
ли на этом наше принудительное осчастливливание? Кто поручится, что шустры
не проникают, с благословения властей, в могилы, чтобы порадовать
знакомыми скелетами, которые жизнерадостным маршем возвращаются с кладбищ?
На свет не приходят уже увечные дети, и это вроде бы неплохо, - но откуда
нам знать, какие еще дети перестали рождаться? Если шустры предотвращают
появление на свет увечных, значит, они совершают селекцию оплодотворений,
но в таком случае кто поручится, что они не губят в зародыше других детей
