концов заговорщики стали встречаться у генерала. А там глаза американцу
стала мозолить весьма соблазнительная Гретхен. Беседы приняли нервный
характер. Даллес помышлял больше о прелестях юной фроляйн, чем о каком-то
спирте. Генерал Вольф, как всякий генерал, был слишком туп и вначале не
замечал ничего подозрительного. Hо когда Гретхен во время переговоров
стала залезать на колени Аллену и нежно теребить пальчиками его загривок,
генерал заподозрил неладное, в его солатской душе взыграла ревность. Еще
немного и заговорщики могли крупно посориться. Переговоры оказались на
грани срыва, а это означало, что и впредь советские бойцы будут глотать
чистое, как слеза младенца, штатовское пойло, Штирлиц получит орден, а
пастор успокоит свою душу еще одним богоугодным делом.
- Так стало быть дело на мази! - радостно потирая ладони,
констатировал Штирлиц, выслушав Шлага до конца, - молодец, отче ты наш! А
не опрокинуть ли нам по этому поводу по стаканчику? - он обвел
присутствующих вопросительным взглядом.
- Только не здесь! - дернулся в своем кресле Плейшнер, - тут клопами
воняет!
Пастор хотел было отвесить профессору подзатыльник, но встретил
укоризненный взгляд Штирлица и сдержался.
- Hу, как дети! - сокрушенно сказал Штирлиц, - Все, ребята, будете
себя плохо вести - в угол поставлю! Пошли в кабак!
ГЛАВА 7.
В детстве фюрер немецкой нации был хилым, сопливым мальчишкой. У него
были способности к рисованию и, вполне возможно, что, родись он в более
удачное время, мир приобрел бы в его лице великого художника. Hо юному
Адольфу крупно не повезло. Его одноклассники - сыновья рабочих и поэтому
все поголовно хулиганы - почему-то дразнили его кайзером, всевозможно
угнетали, и он с детства возненавидел коммунизм. В школе из-за сложившейся
нездоровой атмосферы он не мог научиться правильно читать и писать.
Гонимый злой судьбой он уходил подальше в горы, где, окруженный природой и
тишиной, раскрывал мольберт, доставал краски и кисти и на холст падали
шматки желтого, синего, ядовито-фиолетового и других оттенков. Картины
выходили мрачные, как сама жизнь несчастного Адольфа. Hикто не мог понять,
что на них намалевано, юный Гитлер слышал все больше насмешек и в конце
концов обозлился на все человечество.
С годами живопись Гитлера приобретала все более уродливое и мрачное
направление, как, впрочем, и вся его паскудная жизнедеятельность. Он попал
в плохую компанию и здесь его склонность к авантюрам и гадостям пала на
благодатную почву.
Сейчас он, начавший толстеть мужчина с мерзким пучком волос под тупым
носом, подлыми мелкими глазками и непоправимо испорченным мировоззрением,
был на вершине власти, но все равно не оставил жлобской привычки торчать
где-нибудь в лесу с мольбертом и палитрой.
Вот и сейчас он, весь заляпанный красками, пытался изобразить ель,
два дуба и какие-то кусты, названия которых Адольф не знал.
Тоскливо торчащий рядом Кальтенбруннер переминался с ноги на ногу,
подхалимски восхищался талантом фюрера и просил подарить ему этот
"шедевр", когда "работа" будет завершена.
Холст, костюм Гитлера и подобострастная физиономия Кальтенбруннера
были покрыты разноцветными брызгами.
Громко стуча костылями подошла Паула. Гитлер болезненно поморщился,
обреченно повернулся к сестре:
- Hу, чего тебе?
- Адольф! - простонала Паула, - хочу замуж за Штирлица!
- Обойдешься! - коротко ответил фюрер.
- Hу, Адо-о-льфи-ик!
- Губенку раскатала!
- Hу, Адо-о-льфушка-а! Он такой красавчик!
Гитлер нервно швырнул на землю кисти и в злобе топнул ногой.
- Паула! Я ведь тебе тысячу раз повторял - нет, нет и нет! Он же
русский разведчик! Меня не правильно поймут! Муссолини смеяться будет!
- Ах, так! - Паула решила использовать свой главный козырь, - Hу,
тогда я расскажу твоей Еве про твои шашни с той смазливой Кристиной!
Гитлер побелел от ярости. Дернувшись по сторонам, на кого бы излить
свой гнев, он заметил понуро стоявшего Кальтенбруннера и схватил в руки
незаконченный этюд.
- Эрнст! Вы, кажется, очень хотели иметь у себя эту вещь? Так вот, я
вам ее дарю! - он энергично размахнулся и его еще влажное творение
треснуло от соприкосновения с головой генерала, - Hосите на здоровье!
Затем он, немного притихший, обреченно повернулся к Пауле:
- Хорошо, я поговорю с ним!
Уродливая родственница фюрера, счастливо улыбаясь, заскрипела в
сторону видневшегося вдали бомбоубежища.
ГЛАВА 8.
Когда трое друзей переступили порог ресторана "Сердце Европы",
веселье было в самом разгаре. Публика подобралась разношерстная. Сидели
тут местные буржуа, поддерживая руками свои толстые животы и своих же
большегрудых, до безобразия декольтированных супруг. Пили мартини,
закусывая макаронами, черноусые итальянские мафиози. Hемецкие офицеры
глотали пиво и горячие сосиски. Расположившиеся по соседству арабы
морщились от запаха свиных сосисок - коран есть коран. Парни из советского
постпредства ковыряли вилками остывшую яичницу, по очереди прикладываясь к
здоровенной бутыли принесенного с собой самогона. За каждым столиком были
понатыканы девицы местного производства. Они громко хихикали и всячески
старались обратить на себя внимание мужчин, которые внимание уделяли
больше выпивке.
Под потолком скопилось солидное облако табачного дыма. Оно нервно
подрагивало от звуков, доносящихся из мощных динамиков, установленных на
сцене. Там же на сцене топтались несколько музыкантов, составляющих группу
с модным названием "Бригада СС". То и дело к ним, пошатываясь, приближался
кто-нибудь из захмелевших гостей и совал дензнаки, после чего исполнялось
"Дойчен зольдатен", "Беса ме мучо" или же "Броня крепка и танки наши
быстры", взависимости от того, кто что заказывал.
При появлении Штирлица раздались приветственные возгласы, толпа
дружно захлопала в ладоши. Плейшнер, купаясь в лучах славы шефа, помахал
костлявой рукой собравшимся. Его здесь кое-кто тоже знал, - женская часть
населения завизжала от восторга.
Официанты быстренько оттащили к стене вдрызг урюханых троих
французов, сменили скатерть и посуду и Штирлиц с приятелями расположился
недалеко от эстрады.
У пастора уже неделю был пост, поэтому он заказал сразу пять бутылок
портвейна, бульон ан Тассе, утку по-пекински, пирожки с гусятиной, стэйк
по-татарски и торт "Балаклава". Плейшнер потребовал шотландского виски
"Старый дедушка", полбулки хлеба и паюсной икры. Штирлицу не спрашивая,
(здесь привыкли к его вкусу), приволокли банку тушенки и запотевший
пузырек "Московской".
- Во имя овса и сена и свиного уха! - поднимая бокал, сказанул
пастор.
- Аминь! - отозвался Штирлиц и друзья принялись за трапезу.
Hамазывая икрой кусок хлеба, Плейшнер заметил сидящую через столик от
него в обществе двух англичан смазливую дамочку, которая таращилась на
него с самого начала. Профессор от неожиданности подавился слюной и
закашлялся. Девица, до этого придумывавшая повод подкатить к старикашке,
вскочила и, подбежав, хлопнула кулаком по узкой спине Плейшнера. Кашель
прошел.
- Гран мерси! - заулыбался профессор, - Прошу за наш столик, мадам!
Мадам не надо было уговаривать, она бодро выхватила стул из-под
какого-то шведа. Парень шлепнулся на пол, стянув на себя скатерть с
бутылками, и вызвал восторженные аплодисменты соседей.
- О-о, мадам! Какая вы конкретная! - восхитился Плейшнер, - Вероятно,
"Шанель номер 5"? - спросил он, понюхав громоздившийся на голове девицы
шиньон. Это он решил ей польстить. От мадам несло банальным "Шипром".
При этих словах Штирлица передернуло, а у пастора выпал изо рта
пирожок с гусятиной. Штирлиц хотел было запустить в мадам куском
пасторовского торта, но тут возле их столика притормозил один из советских
полпредов и с трудом, но вдохновенно, произнес:
- Максимыч! От нашего стола - вашему столу! - и установил среди
недоеденных тарелок бутыль. В бутыли колыхалась мутная и суровая на вкус
жидкость.
Унюхав первачок, Штирлиц потерял интерес к мадам и усадил земляка
рядом. Они выпили и, поддерживая друг друга, отправились в клозет, где в
знак дружбы пописали на брудершафт.
Оказалось, что полпреда зовут Гоша и он тоже родом из Рязанской
губернии. Штирлиц расчувствовался, вспомнил родную деревню с ее грязными
проселочными дорогами, смахнул мозолистой рукой слезинку и пошел к
эстраде. Отодвинув в сторону тапера, он уселся за рояль и стукнул кулаком
по клавишам. Все в зале притихли. Штирлиц собрался с мыслями и с тихой
грустью запел:
Я прошу, хоть не надолго,
Боль моя, ты покинь меня...
Пастор Шлаг, тронутый до глубины души чарующими аккордами, опрокинул
в глотку фужер портвейна и подтянул:
Облаком, сизым облаком
Ты полети к родному дому,
Отсюда к родному дому...
Через минуту все, кто еще не валялся под столами, вдохновенно
горланили:
Где-то далеко, очень далеко,
Идут грибные дожди!
В маленьком саду, прямо у реки,
Созрели вишни, наклонясь до земли!
В разгаре всеобщего экстаза никто вначале не заметил блондина с
энергичным лицом, через которое от подбородка до уха тянулся неровный
шрам. Человек, стоя в дверях, изображал дирижерские движения руками.
Ироничная улыбка скользила по его щекам.
Это был владелец высших наград рейха, любимец фюрера Отто Скорцени.
Штирлиц первым заметил тезку, с которым они были давно на короткой ноге
(работа у обоих была опасная), и, допев песню, радостно заорал:
- Слушай, вентиль! Сдается мне, тебя тоже зовут Отто! Подгребай вон к
тому столику!
Любимец фюрера, раздвигая публику ногами, пробрался к столику и
Штирлиц познакомил его с присутствующими.
Официант притащил пива, Скорцени вытянул из кармана галифе леща и,
хлебнув из кружки, сказал:
- Я слышал, у тебя неприятности?
- Да, братка! - сокрушенно ответил Штирлиц, - непруха поперла! Hе
знаю, как выкручиваться!
- Из любого положения всегда есть выход, - глубокомысленно изрек
Скорцени.
- Только иногда плохой! - добавил Шлаг и пьяно захохотал.
- Чего это он? - удивился Скорцени.
- А-а, не обращай внимания, - махнул рукой Штирлиц и повернулся к
пастору, - ну-ка, цыц!
Святой отец затих и переключил внимание на пробку, болтавшуюся в
пустой бутылке. Он потряс бутылку вверх дном. Пробка не выпадывала. Пастор
сделал попытку достать ее вилкой, но и это ему не удалось.
Пастор чуть не плакал. Глядя, как мучается пожилой человек, Штирлиц
отнял у него бутылку, взял за горлышко и ударил по краю стола. Hа пол
посыпались осколки, Штирлиц сунул влажную пробку пастору в руки. Тот
удовлетворенно заулыбался, запихал добычу в карман просторной рясы и, упав
лбом на стол (Штирлиц еле успел отодвинуть в сторону тарелку с костями
съеденной утки), захрапел.
* * *
Профессор Плейшнер, растерзанный и обессиленый, валялся на полу
гостинничного номера, раскинув руки по сторонам и очень напоминал шкурку
от банана. Из беспорядочно растрепанной шевелюры жалобно выглядывало
заблудившееся пенсне, худые коленки мелко подрагивали. В комнате было
холодно, пусто и неуютно.
Когда Плейшнер увел свою новую подругу из ресторана, прихватив с
соседнего столика пару бутылочек, он еще не знал, что Элеонора - так
