не оскорбит. Он будет последним? Людей убивали: в Лагере Смита, потом
здесь, в Эшсене, и, наконец, в лагере на Новой Яве, где Дэвидсон устроил
мятеж. И все. С тех пор ничего подобного не случалось? Это правда?
Убийств больше не было?
- Я не убивал Дэвидсона.
- Это не имеет значения, - сказал Лепеннон, не поняв ответа.
Селвер имел в виду, что Дэвидсон жив, но Лепеннон решил, будто он
сказал, что Дэвидсона убил не он, а кто-то другой. Значит, и ловеки спо-
собны ошибаться. Селвер почувствовал облегчение и не стал его поправ-
лять.
- Значит, убийств больше не было?
- Нет. Спросите у них, - ответил Селвер, кивнув в сторону полковника
и Госсе.
- Я имел в виду - у вас. Атшияне не убивали атшиян? Селвер ничего не
ответил. Он поглядел на Лепеннона, на странное лицо, белое, как маска
Духа Ясеня, и под его взглядом оно изменилось.
- Иногда появляется бог, - сказал Селвер. - Он приносит новый способ
делать что-то или что-то новое, что можно сделать. Новый способ пения
или новый способ смерти. Он проносит это по мосту между явью снов и явью
мира, и когда он это сделает, это сделано. Нельзя взять то, что сущест-
вует в мире, и отнести его назад в сновидение, запереть в сновидении с
помощью стен и притворства. Что есть, то есть уже навеки. И теперь нет
смысла притворяться, что мы не знаем, как убивать друг друга.
Лепеннон положил длинные пальцы на руку Селвера так быстро и ласково,
что Селвер принял это, словно к нему прикоснулся не чужой. По ним
скользили и скользили золотистые тени листьев ясеня.
- Но вы не должны притворяться, будто у вас есть причины убивать друг
друга. Для убийства не может быть причин, - сказал Лепеннон, и лицо у
него было таким же тревожным и грустным, как у Любова. - Мы улетим. Че-
рез два дня. Мы улетим все. Навсегда. И леса Атши станут такими, какими
были прежде.
Любов вышел из теней в сознании Селвера и сказал: "Я буду здесь".
-- Любов будет здесь, - сказал Селвер. - И Дэвидсон будет здесь. Они
оба. Может быть, когда я умру, люди снова станут такими, какими были до
того, как я родился, и до того, как прилетели вы. Но вряд ли.
* Местный; здесь - состоящий из аборигенов. (Примеч. ред.)
* Буквально "машина из машины" - перефразировка латинского выражения
"dcus ex machina" - "бог из машины", означающего внезапное и чудо-
действенное разрешение всех трудностей. (Примеч. пер.)
ЗА ДЕНЬ ДО РЕВОЛЮЦИИ
Посвящается Полу Гудмену, 1911-1972.
Мои роман "Обделенные" - о небольшой планете, где живут те, что назы-
вают себя одонийцами по имени основательницы своего общества Одо, жившей
за два века до описанной в романе эпохи. Она, таким образом, не является
действующим лицом данного произведения - хотя все в нем так или иначе
связано с нею.
Одонизм - это анархизм. Но не тот, что связан с террористами и бомба-
ми за пазухой, какими бы иными именами он ни пытался прикрыться. Одониз-
му не свойственны социально-дарвинистский подход к экономике и доктрина
свободы воли, столь характерные для ультраправых. Это анархизм в "чис-
том" виде, анархизм древних даосов и работ Шелли, Кропоткина, Голдмена и
Гудмена. Основной целью критики одонистов является авторитарное госу-
дарство (все равно - капиталистическое или социалистическое); основу их
морали и практической теории составляет сотрудничество (солидарность,
взаимопомощь). С моей точки зрения, анархизм - вообще самая идеалисти-
ческая и самая интересная из всех политических теорий.
Однако воплотить подобную идею в романе оказалось чрезвычайно трудно;
это отняло у меня огромное количество времени, поглотив всю меня цели-
ком. Когда же задача была наконец выполнена, я почувствовала себя поте-
рянной, выброшенной из окружающего мира. Я была там не к месту. А потому
испытала глубокую благодарность, когда Одо вышла вдруг из мрака небытия,
пересекла пропасть Возможного и захотела, чтобы был написан рассказ - но
не о том обществе, которое она создала, а о ней самой.
Голос в громкоговорителе гремел, как грузовик, груженный пустыми пив-
ными бутылками по булыжной мостовой, да и сами участники митинга, сбитые
в тесную толпу, над которой звучал этот громоподобный голос, были похожи
на булыжники. Тавири находился где-то далеко, на той стороне зала. Ей
необходимо было добраться до него, и она, извиваясь и толкаясь, полезла
в густую толпу. Слов она не различала, на лица не смотрела. Слышала лишь
какой-то рев над головой да пыталась раздвинуть тела в темной одежде,
спрессованные буквально в монолит. Увидеть Тавири она тоже не могла -
рост не позволял. Перед ней вдруг выросли чьи-то необъятные живот и
грудь. Человек в черной куртке не давал ей пройти. Нет уж, она должна
пробиться к Тавири! Вся покрывшись испариной, она замолотила по черной
громаде кулаками. Все равно что по камню стучать - он даже не пошевелил-
ся, однако его могучие легкие исторгли прямо у нее над головой чудовищ-
ный рев. Она струсила. Но вскоре поняла, что не она причина этого рева.
Рев разносился по всему залу. Выступавший что-то такое сказал - о нало-
гах или о "теневом кабинете". Охваченная общим порывом, она тоже закри-
чала - "Да! Верно!" - и, снова ввинтившись в толпу, довольно легко выб-
ралась наконец на свободу, оказавшись на полковом плацу в Парео. Над го-
ловой простиралось вечернее небо, бездонное и бесцветное, вокруг кивали
белыми головками соцветий какие-то травы. Она никогда не знала, как на-
зываются эти цветы. Высокие, они покачивались у нее над головой на вет-
ру, что всегда дует над полями по вечерам. Она побежала, и стебли цветов
гибко склонялись и снова выпрямлялись в полной тишине. И Тавири стоял
средь густых трав в лучшем своем костюме, темно-сером; в нем он всегда
выглядел ужасно элегантным, точно знаменитый профессор или артист.
Счастливым он ей, правда, не показался, но засмеялся и что-то сказал.
При звуке его голоса глаза ее наполнились слезами, она потянулась, хоте-
ла взять его за руку, но почему-то не остановилась. Не могла остано-
виться. "Ах, Тавири! - сказала она ему, - это дальше, вон там!" Странный
сладковатый запах белых цветов показался ей удушающим, и она пошла
дальше, но под ногами были колючие спутанные травы, какие-то выбоины,
ямы? Она боялась упасть? и остановилась.
Солнце, ясный утренний свет безжалостно ударил ей прямо в глаза. Вче-
ра вечером она забыла опустить шторы. Она повернулась к солнцу спиной,
но на правом боку лежать было неудобно. Да ладно. Все равно уже день.
Она раза два вздохнула и села, спустив ноги с кровати, сгорбившись и
разглядывая собственные ступни.
Пальцы ног, всю их долгую жизнь закованные в дешевую неудобную обувь,
расплющились на концах и бугрились мозолями; ногти были бесцветными и
бесформенными. Узловатая лодыжка обтянута сухой и тонкой морщинистой ко-
жей. Высокий подъем, правда, по-прежнему красив, но кожа серая, а на
внутренней стороне стопы узлы вен. Отвратительно. Грустно. Печально.
Противно. Достойно жалости. Она пробовала самые различные слова, и все
они подходили - будто примеряешь ужасные маленькие шляпки. Ужасно. Да, и
это слово тоже подходит. Господи, как противно вот так рассматривать се-
бя! А раньше, когда она еще не была такой ужасно старой, разве она ког-
да-нибудь сидела вот так, любуясь собой? Крайне редко! Она тогда не счи-
тала собственное красивое тело объектом для восхищения, удобным инстру-
ментом или какой-то драгоценностью, которой следует особенно дорожить;
это просто была она сама. Лишь когда твое тело перестает быть тобой,
когда начинаешь воспринимать его как свою собственность, начинаешь о нем
беспокоиться: в хорошей ли оно форме? Послужит ли еще? И сколько послу-
жит?
- Да какая разница! - сердито сказала Лайя и встала.
От резкого движения закружилась голова. Пришлось схватиться за край
столика, чтобы не упасть - упасть она всегда ужасно боялась. Об этом она
думала даже во сне, когда тянулась к Тавири.
Но что же все-таки он тогда сказал? Никак не вспомнить. Она не была
уверена даже, смогла ли коснуться его руки, и нахмурилась, пытаясь
вспомнить. Тавири так давно уже ей не снился! А теперь наконец приснил-
ся, и она не помнит даже, что он ей сказал!
Все прошло, все. Она стояла, сгорбившись, в длинной ночной рубашке, и
держалась одной рукой за край столика. Когда она в последний раз думала
о нем - ладно уж, Бог с ними, со снами! - нет, просто думала о нем, как
о "Тавири"? Когда в последний раз произносила его первое имя?
Асьео - да, второе его имя, родовое, она произносила часто. Когда мы
с Асьео сидели в тюрьме на севере? Еще до того, как я встретилась с
Асьео? Асьео и его Теория Обратимости? О да, она говорила об Асьео, даже
слишком много говорила! Поминала его кстати и некстати. Но только как
"Асьео", только как общественного деятеля. А частная его жизнь, сам он
как человек куда-то исчезли. И осталось совсем мало людей, которые хотя
бы просто были с ним знакомы. Все их поколение немалую часть своей жизни
провело в тюрьмах. У них даже шутка была такая: мол, у меня все друзья
"сидят" спокойно, найти легко. А теперь их нигде не найдешь, даже в
тюрьмах. В лучшем случае - на тюремных кладбищах. Или в общей могиле.
- Ах, дорогой мой! - вырвалось у Лайи вдруг, и она снова рухнула на
постель: просто ноги не держали - нелегко было вспоминать первые недели
долгих девяти лет, проведенных в застенках крепости Дрио, когда ей сооб-
щили, что Асьео убит на площади Капитолия и вместе с полутора тысячами
других убитых сброшен в карьер за Оринг-гейт. А она все это время была в
темнице? Руки ее сами привычно легли на колени - правая крепко сжимает
левую, поглаживая большим пальцем ее запястье. Часами, сутками напролет
она сидела тогда вот так, думая обо всех этих людях вместе и о каждом в
отдельности - о том, как они лежат там, как негашеная известь действует
на человеческую плоть, как соприкасаются их кости в обжигающей темноте
карьера. Чьи кости рядом с Асьео? Как легли теперь его длинные тонкие
пальцы? Часы, годы?
- Я никогда тебя не забывала, Тавири! - прошептала она, и глупость,
бессмысленность этих слов вернула ее к утреннему свету и смятой постели.
Разумеется, она его не забыла. Разве могут забыть друг друга муж и жена?
Ну вот и снова ее безобразные старые ноги ступили на пол. Они так никуда
и не привели ее; она все время ходила по кругу. Лайя встала, недовольно
ворча по поводу собственной слабости, и подошла к шкафу, чтобы одеться.
Молодые обитатели Дома часто ходили по утрам чуть ли не голыми, но
она была для этого слишком стара. Не хотелось портить какому-нибудь юнцу
аппетит, явившись к завтраку неодетой. И потом молодняк рос в соот-
ветствии с принципами полной свободы как в одежде и сексе, так и во всем
остальном, а она - нет. Она только изобрела их, эти принципы. Что далеко
не одно и то же.
Они, например, всегда переглядываются и подмигивают, когда она назы-
вает Асьео "мой муж". Разумеется, как примерная одонийка она должна была
бы употреблять слово "партнер". Но, черт возьми, с какой стати ей-то
быть примерной одонийкой?
Лайя прошаркала через холл к ванной комнате и застала там Майро, ко-
торая мыла свои длинные волосы прямо в раковине, под краном. Лайя с вос-
хищением смотрела на влажные, блестящие пряди. Теперь она так редко по-
кидала Дом, что даже не помнила, когда в последний раз видела должным
образом выбритую голову, и все же густые длинные волосы обитателей Дома
по-прежнему доставляли ей удовольствие. Ах, как ее дразнили - "Длинново-
лосая!", "Волосатая!"; как таскали ее за волосы полицейские или эти
оголтелые юнцы из "высшего света"; как в каждой новой тюрьме какой-ни-
будь ухмыляющийся солдат брил ее наголо!.. А потом волосы отрастали сно-
