лежащих далеко друг от друга рудничных городков. Этот район назывался
Пыль.
В предыдущую геологическую эру Пыль была необъятным лесом холу-
ма -- вездесущего, преобладающего на Анарресе вида растений. Климат тогда
был жарче и суше. Длившаяся тысячелетиями засуха убила деревья и иссушила
почву, превратив ее в мелкую серую пыль, которая теперь при каждом дунове-
нии ветра поднималась, образуя холмы столь же чистых очертаний и столь же
бесплотные, как всякая песчаная дюна. Анаррес надеялся восстановить плодо-
родие этой не знающей покоя земли, вновь насадив погибший лес. Это, по мне-
нию Шевека, согласовалось с принципом Причинной Обратимости, который
отвергала Секвенциальная школа физики, почитаемая в данный момент на
Анарресе, но который все же оставался сокровенным, молчаливо подразумевае-
мым элементом одонианской мысли. Шевек хотел бы написать статью, в кото-
рой была бы показана связь идей Одо с идеями темпоральной физики, особенно
-- влияние Причинной Обратимости на то, как Одо трактует проблему цели и
средств. Но в восемнадцать лет ему не хватало знаний, чтобы написать такую
статью, а если он не сумеет в скором времени вернуться из этой чертовой Пыли
к физике, у него этих знаний вообще никогда не будет.
По ночам в лагерях Проекта "Лес" все кашляли. Днем они кашляли
меньше; они были слишком заняты, чтобы кашлять. Эта пыль была их врагом,
мелкая, сухая гадость, забившая горло и легкие; их врагом и их подопечной, их
надеждой. Когда-то эта пыль лежала в тени деревьев, густая и темная. Быть мо-
жет, после их долгого труда опять станет так.
Лист зеленый из камня выводит она,
Ключ прозрачный -- из сердца скалы...
Гимар все время напевала про себя эту мелодию, и теперь, возвращаясь
жарким вечером по равнине в лагерь, она пропела эти слова вслух.
-- Кто? Какая "она"? -- спросил Шевек.
Гимар улыбнулась. Ее широкое шелковистое лицо было измазано
пылью, местами спекшейся, все волосы были в пыли, от нее сильно и приятно
пахло потом.
-- Я выросла на Южном Взгорье,-- ответила она.-- Там, где живут рудо-
копы. Это песня рудокопов.
-- Каких рудокопов?
-- Разве ты не знаешь? Людей, которые уже были здесь, когда прибыли
Поселенцы. Некоторые из них остались и присоединились к общине. Рабочие с
золотых рудников, с оловянных рудников. У них еще есть свои праздники и
свои песни. Тадде ("папа". Маленький ребенок может называть "тадде" и "мам-
ме" любого взрослого. "Тадде" Гимар мог быть ей отцом, дядей или просто
взрослым -- не родственником ей, относившимся к ней с отцовской или дедов-
ской привязанностью. Она могла называть "тадде" или "мамме" нескольких че-
ловек, но это слово употребляется в более специфических случаях, чем "аммар"
(брат/сестра), которым можно называть любого) был рудокопом, он мне это
пел, когда я была маленькая.
-- Ну, так кто же "она"?
-- Не знаю, просто в песне так говорится. Разве мы здесь делаем не то же
самое? Выводим зеленые листья из камней!
-- Звучит, как религия.
-- Да ну тебя с твоим заумными книжными словами. Просто песня та-
кая. Ой, хоть бы вернуться в тот лагерь, там хоть поплавать можно было бы.
От меня воняет!
-- И от меня воняет.
-- От нас всех воняет.
-- Из солидарности...
Но теперешний лагерь был в пятнадцати километрах от Темаэ и пла-
вать можно было только в пыли.
В лагере был мужчина, имя которого звучало похоже на имя Шевека:
Шевет. Когда звали одного, откликался другой. Из-за этой случайной схожести
Шевек чувствовал к этому человеку что-то вроде сродства, особую связь с ним,
иную, чем братская. Пару раз он ловил на себе взгляд Шевета. Пока они еще не
разговаривали друг с другом.
Первые декады в проекте "Лес" Шевек провел в молчаливом негодова-
нии. Людей, избравших для себя работу в центрально-функциональных обла-
стях, таких, как физика, не следует перебрасывать на все эти проекты и специ-
альные трудовые повинности. Разве не безнравственно заниматься делом, кото-
рое тебе не нравится? Эту работу надо делать, но ведь очень многим совершен-
но все равно, куда их направляют, и они все время меняют занятия; вот пусть
бы они и вызвались сюда. Эту работу каждый дурак сумеет делать. Собственно
говоря, очень многие умеют ее делать лучше, чем он. Раньше он всегда гордился
своей силой, и на сменном "дежурстве десятого дня" всегда добровольно вызы-
вался на тяжелые работы; но здесь тяжело работать приходилось ежедневно, по
восемь часов в день, в пыли, на жаре. Весь день он ждал вечера, когда он смо-
жет остаться один и подумать -- и как только он после ужина добирался до
спальной палатки, голова его сама падала, и он спал до рассвета, как убитый, и
ни одна мысль даже не заглядывала к нему в голову.
Товарищи по работе казались ему тупыми и хамоватыми, и даже те, кто
был моложе его, обращались с ним, как с мальчишкой. Презирая все вокруг и
негодуя, он находил удовольствие только в том, чтобы писать своим друзьям
Тирину и Роваб письма кодом, который они придумали в Институте. Это был
комплекс словесных эквивалентов для специальных символов темпоральной фи-
зики. Будучи записаны, они казались осмысленным письмом, но на самом деле
не имели смысла, за исключением скрывавшегося за ними уравнения или фило-
софской формулы. У Шевека и Роваб уравнения были настоящими. Письма Ти-
рина были очень забавны и убедили бы любого, что в них говорится о действи-
тельных чувствах и событиях, но физика в них вызывала сомнения. С тех пор,
как Шевек обнаружил, что может составлять такие головоломки мысленно, ко-
выряя тупой лопатой дырки в скале во время пыльной бури, он часто посылал
их друзьям. Тирин ответил несколько раз, Роваб -- только раз. Она была холод-
ной девушкой, он знал, что она холодная. Но никто из них там, в Институте, не
знает, как ему плохо. Их, небось, не мобилизовали как раз в тот момент, когда
они начали самостоятельные исследования, сажать эти проклятые деревья. Их
центральная функция не пропадает зря. Они работают: делают то, что хотят де-
лать. А он не работает -- из него извлекают работу.
И все же странно, как гордишься тем, что вы здесь все вместе сделали --
какое это дает удовлетворение. И некоторые из товарищей по работе оказались
просто необыкновенными людьми. Гимар, например. Сначала ее мускулистая
красота пугала его, но теперь он достаточно окреп, чтобы желать ее.
-- Гимар, побудь сегодня ночью со мной.
-- Ох, нет,-- сказала она и взглянула на него с таким удивлением, что он
с достоинством страдания сказал:
-- А я думал -- мы друзья.
-- Мы и есть друзья.
-- Но тогда...
-- У меня есть партнер. Он там, дома.
-- Могла бы и сказать,-- покраснев, пробормотал Шевек.
-- Да мне и в голову не пришло, что надо сказать. Ты извини, Шев.
Она посмотрела на него с таким сожалением, что он со слабой надеж-
дой сказал:
-- А может...
-- Нет. В партнерстве так не поступают -- кусочек ему, а кусочек кому-
то.
-- Я считаю, что пожизненное партнерство, по существу, противоречит
одонианской этике,-- резко и педантично сказал Шевек.
-- Фигня,-- ответила Гимар своим кротким голосом.-- Иметь -- плохо,
делиться -- хорошо. Что же человек может разделить с другим больше, чем са-
мого себя, всего себя, всю свою жизнь, все ночи и все дни?
Он сидел, зажав руки между коленями, наклонив голову, длинный маль-
чик, худой -- кожа да кости, безутешный, еще не ставший взрослым.
-- Я на это не способен,-- сказал он после долгой паузы.
-- Ты?
-- Я по-настоящему еще никого не знал. Ты же видишь -- я не смог тебя
понять. Я отрезан. Не могу ни к кому пробиться. И никогда не смогу. Глупо
мне было бы думать о партнерстве. Такие вещи -- для... для людей.
Робко, не кокетливо, а с робостью глубокого уважения Гимар положила
руку ему на плечо. Она не стала утешать его, не стала говорить ему, что он та-
кой же, как все. Она сказала:
-- Я никогда не встречу другого такого, как ты, Шев. Я никогда тебя не
забуду.
Но все равно, отказ есть отказ. Несмотря на всю ее деликатность, он
ушел от нее с раненой душой и сердитым.
Погода была очень жаркая, прохлада приходила лишь на час, перед са-
мой зарей.
Однажды вечером, после ужина, к Шевеку пришел человек по имени
Шевет. Это был коренастый, красивый парень лет тридцати.
-- Мне надоело, что меня путают с тобой,-- сказал он.-- Называйся как-
нибудь по-другому.
Раньше Шевек растерялся бы от такой угрюмой агрессивности. Теперь
он просто ответил тем же.
-- Сам смени себе имя, если оно тебе не нравится,-- сказал он.
-- Ты один из этих спекулянтишек, которые ходят в школу, чтобы ручки
не запачкать,-- заявил Шевет.-- Мне всегда хотелось хоть одному из вас навты-
кать.
-- А ты меня спекулянтом не обзывай! -- ответил Шевек, но это была не
словесная перепалка. Шевет ударил его так, что он согнулся по полам. Он сумел
несколько раз дать сдачи, потому что у него были длинные руки и больше зло-
сти, чем ожидал его противник; но перевес был не на его стороне. Несколько че-
ловек остановились, посмотрели, увидели, что дерутся честно, но ничего инте-
ресного в этом нет, и пошли дальше. Примитивная драка их не возмущала и не
привлекала. Шевек не звал на помощь, значит, никого, кроме него самого, это
не касалось. Когда он пришел в себя, оказалось, что он лежит навзничь на зем-
ле, в темном проходе между двумя палатками.
Несколько дней у него звенело в правом ухе; губа была рассечена и дол-
го не заживала из-за пыли, которая растравляла все ранки. С Шеветом они
больше ни разу не разговаривали. Шевек видел его издали, у других костров, и
не чувствовал к нему вражды. Шевет дал ему все, что имел, и он принял этот
удар, хотя долгое время не пытался дать ему оценку и не задумывался о его при-
роде. К тому времени, как он сделал это, его уже невозможно было отличить от
другого дара, от другой эпохи в его взрослении. Девушка, одна из новеньких в
его рабочей команде, подошла к нему точно так же, как тогда Шевет -- в темно-
те, когда он только что отошел от костра, и губа у него еще не зажила... Он ни-
когда не мог вспомнить, что она сказала; она заигрывала с ним; его реакция
опять была простой. В ночи они ушли на равнину, и там она отдалась ему. Это
был ее дар, и он принял его. Как у всех детей Анарреса, у него был большой
опыт сексуального общения как с девочками, так и с мальчиками, но и он, и
они были детьми; он ни разу не проник дальше простого удовольствия, кроме
которого, как он считал, ничего в этом нет. Бэшун, опытная в наслаждении,
приобщила его к самой сути сексуальности, где нет ни злобы, ни неумелости,
где два тела, стремящиеся соединиться друг с другом, в своем стремлении унич-
тожают момент и выходят за пределы своих "я", и выходят за пределы времени.
Сейчас все было так легко, так легко и прекрасно, в теплой пыли, под
звездами. А дни были долгими, и жаркими, и яркими, и пыль пахла, как тело
Бэшун.
Теперь он работал в посадочной бригаде. С Северо-Востока пришли
грузовики, полные крошечных деревьев, тысяч саженцев, выращенных в Зеле-
ных Горах, в поясе дождей, где в год выпадало до сорока дюймов дождя. Они
сажали деревья в пыль.
Когда это работа была закончена, пятьдесят бригад, которые прорабо-
тали здесь весь второй год, уехали на грузовиках-платформах, и, уезжая, огля-
дывались назад. Они увидели, что они сделали. Чуть заметная зеленая дымка
покрывала бледные изгибы и уступы пустыни. На мертвой земле лежал, едва
касаясь ее, покров жизни. Они кричали "ура", пели, перекрикивались с грузови-
ка на грузовик. На глаза Шевека навернулись слезы. Он подумал: "Лист зеле-
ный из камня выводит она..." Гимар уже давно перевели обратно на Южное
Взгорье.
-- Чего это ты гримасы строишь? -- спросила Бэшун, прижимаясь к нему
на трясущейся платформе и водя рукой по его твердому, побелевшему от пыли
предплечью.
-- Женщины,-- говорил Вокеп на грузовой автостанции в Оловянных
