рядом с тощим, оттеснив его в тень.
На лице тощего выражение незамутненного восторга сменилось грима-
сой ярости. Он толкнул толстого, крича: "Уди!"
Сразу же подбежала воспитательница. Она заступилась за толстого:
-- Шев, нельзя толкать других людей.
Тощий малыш поднялся на ноги. На его лице пылали солнце и гнев. С
него начал сваливаться подгузник.
-- Мое! -- сказал он высоким, звенящим голосом.-- Мое солнышко!
-- Оно не твое,-- сказала одноглазая с той кротостью, которую дает аб-
солютная уверенность в своей правоте.-- "Твоего" не бывает. Все -- чтобы поль-
зоваться. Чтобы делиться. Если не хочешь делиться, значит, не можешь и поль-
зоваться.-- И она добрыми, непреклонными руками подняла тощего малыша и
пересадила его из солнечного квадрата в сторону. Толстый малыш сидел и без-
различно таращил глаза. Тощий весь, затрясся, завизжал: "Мое солнышко!" -- и
залился слезами ярости.
Отец взял его на руки и прижал к себе.
-- Ну, полно, Шев, не надо. Ты же знаешь -- иметь нельзя. Ну, чего ты?
Голос у него был тихий, ласковый и дрожал, словно он сам вот-вот за-
плачет. Худой, длинный, легкий ребенок у него на руках отчаянно рыдал.
-- Некоторые просто не умеют легко относиться к жизни,-- сказала од-
ноглазая, сочувственно глядя на них.
-- Я его сейчас заберу на побывку в барак. Мать, понимаешь ли, уезжа-
ет сегодня вечером.
-- Конечно, забирай. Надеюсь, что скоро вам дадут назначение вместе,--
сказала воспитательница, вскинув толстого ребенка на бедро, как мешок с зер-
ном; лицо ее было печально, здоровый глаз щурился.
-- До свидания, Шев, сердечко. Завтра знаешь что, завтра поиграем в
грузовик с водителем.
Малыш все еще не простил ее. Он рыдал, обхватив отца за шею, и пря-
тал лицо во тьму.
В то утро Оркестру понадобились для репетиции две скамейки, а в са-
мой большой комнате учебного центра топала танцевальная группа, поэтому
ребята, которые проходили курс "Учись говорить и слушать", уселись в кружок
на пенокаменном полу мастерской. Встал первый доброволец -- длинный, то-
щий, тощий восьмилетний мальчишка, большеногий, большерукий. Он держал-
ся очень прямо, как свойственно здоровым детям; его, заросшее легким пушком
лицо сначала побледнело, потом, пока он ждал, чтобы остальные дети начали
слушать, покраснело.
-- Давай, Шевек,-- сказал руководитель группы.
-- Ну, мне пришла в голову одна мысль.
-- Громче,-- сказал руководитель, грузноватый мужчина двадцати с не-
большим лет.
Мальчик улыбнулся от смущения.
-- Ну, понимаете, я думал... вот, скажем, я бросаю во что-нибудь камень.
Скажем, в дерево. Я его бросаю, он летит и попадает в дерево. Но он не может в
него попасть. Потому что... Можно мне доску? Смотрите, вот я бросаю камень,
а вот оно дерево.-- Он быстро рисовал на грифельной доске.-- Вот это -- такое
дерево, а вот камень -- на полпути между нами, видите? -- Дети захихикали над
тем, как он изобразил холумовое дерево, и он улыбнулся.-- Чтобы долететь от
меня до дерева, камень должен оказаться на середине пути между мной и дере-
вом, так? А потом -- на середине пути между той серединой пути и деревом. А
потом -- опять на полпути между этой серединой и деревом. И не важно, далеко
ли он залетел, всегда есть такое место, только по правде это -- время, которое
лежит на полпути между тем последним местом и деревом...
-- Вы считаете, что это интересно? -- перебил руководитель, обращаясь
к остальным ребятам.
-- Почему он не мог долететь до дерева? -- спросила десятилетняя девоч-
ка.
-- Потому что ему каждый раз нужно пролететь половину оставшегося
пути, и всегда остается половина остального пути, понимаешь?
-- Может быть, просто будем считать, что ты плохо прицелился, когда
бросил камень? -- натянуто улыбаясь, сказал руководитель.
-- Не важно, как целиться. Он не может долететь до дерева.
-- Кто подсказал тебе эту мысль?
-- Никто. Я ее вроде как увидел. По-моему, я вижу, как камень действи-
тельно...
-- Хватит.
Некоторые дети разговаривали между собой, но тут вдруг замолчали,
словно онемев. Мальчик с грифельной доской стоял в наступившей тишине с
испуганным видом, хмурясь.
-- Говорить -- значит делиться, это искусство, требующее сотрудничест-
ва. А ты не делишься, а просто эгоизируешь.
С другого конца зала слышались противно-бодрые звуки оркестра.
-- Ты не сам об этом догадался, это было не самостоятельно. Я читал
что-то очень похожее в одной книге.
Шевек удивленно уставился на руководителя.
-- В какой книге? Здесь есть такая книга?
Руководитель встал. Он был вдвое выше и втрое грузнее своего против-
ника, и по его лицу было ясно, что он терпеть не может этого ребенка; но в эго
позе не было угрозы физического насилия, только утверждение своей власти,
немного ослабленное его раздраженным ответом на странный вопрос ребенка:
"Нет! И прекрати эгоизировать!" -- Потом он снова заговорил певуче-настави-
тельным тоном:
-- Это, в сущности, прямо противоположно тому, к чему мы стремимся в
группах "Учись говорить и слушать". Речь -- это функция, имеющая два на-
правления. В отличие от большинства из вас, Шевек еще не готов понять это, и
поэтому его присутствие нарушает работу нашей группы. Ты же и сам это чув-
ствуешь, Шевек, не так ли? Я бы предложил тебе найти группу, которая работа-
ет на твоем уровне.
Больше никто ничего не сказал. Молчание и громкая, неприятная музы-
ка не прекращались; мальчик отдал доску и вышел из круга. Выйдя в коридор,
он остановился. Группа, из которой он ушел, под руководством преподавателя
начала по очереди сочинять групповой рассказ. Шевек прислушивался к их
приглушенным голосам и к своему все еще колотившемуся сердцу. В его ушах
стоял звон, не от оркестра, а тот, который слышится, когда стараешься не раз-
реветься; он и раньше несколько раз замечал этот звон. Ему было неприятно
слушать его и не хотелось думать про камень и дерево, поэтому он стал думать
про Квадрат. Квадрат состоял из чисел, а числа -- всегда спокойные и прочные;
когда он делал какую-нибудь ошибку, он мог обратиться к ним, потому что в
них не было ни ошибок, ни недостатков. Не так давно он впервые представил
себе этот Квадрат, узор в пространстве, как узоры, которые музыка рисует во
времени: квадрат из первых девяти целых чисел, с 5 в центре. Как ни складывай
числа в рядах, всякий раз получается одно и то же число, всякое неравенство
уравновешивается; смотреть на это было приятно. Если бы только суметь со-
брать группу, которой было бы интересно разговаривать о таких вещах; но это
нравится только нескольким мальчикам и девочкам постарше, а им некогда. А
что это за книга, про которую говорил руководитель? Может, она вся -- из чи-
сел? Может, там объяснение, как камень долетает до дерева? Дурак он, что рас-
сказал им эту шутку про камень и дерево, никто даже и не понял, что это шут-
ка, прав был руководитель. У Шевека заболела голова. Он стал смотреть
внутрь себя, внутрь, на спокойные узоры.
Если бы какая-нибудь книга вся была написана одними только числа-
ми, в ней все было бы правдой. Она была бы справедливой. Когда говоришь
словами, всегда все получается не совсем так. Когда говоришь какие-то вещи
словами, они перекручиваются, перепутываются между собой, вместо того, что-
бы оставаться незапутанными и подходить друг к другу. Но под Словами, в
центре, как в центре Квадрата, все получается, как надо. Все может измениться,
но ничего не пропадет. Если видишь числа, то сможешь увидеть и это, увидеть
равновесие, узор. Видишь основание, на котором стоит мир. И оно -- прочное.
Шевек научился ждать. Он это хорошо умел, стал специалистом по этой
части. Впервые он овладел этим искусством, когда ждал, чтобы вернулась его
мать Рулаг, хотя это было так давно, что он уже не помнил этого; а усовершен-
ствовался в нем, постоянно ожидая своей очереди, ожидая возможности поде-
литься, ожидая, когда поделятся с ним. В восемь лет он спрашивал: "почему", и
"как", "а что, если",-- но редко спрашивал: "когда".
Он ждал, чтобы отец приехал и взял его на побывку. Ждать пришлось
долго: шесть декад. Палат получил краткосрочное назначение в систему техобс-
луживания на Заводе Регенерации Воды, а после этого собирался провести де-
каду на пляже в Маленнине, где был намерен плавать, и отдыхать, и совокуп-
ляться с женщиной по имени Пипар. Все это он объяснил сыну. Шевек доверял
ему, и он заслуживал доверия. Когда шестьдесят дней кончились, он подошел к
детским общежитиям в Широких Равнинах, длинный, худой, выглядевший еще
печальнее, чем всегда. По существу, ему нужно было не просто совокупляться.
Ему нужна была Рулаг. Увидев мальчика, он улыбнулся и страдальчески намор-
щил лоб.
Им было приятно быть друг с другом.
-- Палат, ты когда-нибудь видел такие книги, чтобы в них были одни
числа?
-- Что ты имеешь в виду, математику?
-- Наверное, да.
-- Как вот эта?
Палат вынул из кармана верхней блузы книгу. Она была маленькая,
специально, чтобы носить в кармане, и -- как большинство книг -- была в зеле-
ном переплете с вытесненным на нем Кругом Жизни. Она была напечатана
очень плотно, мелким шрифтом и с узкими полями, потому что бумага -- мате-
риал, для изготовления которого нужно очень много холумовых деревьев и
очень много труда людей, как всегда говорил раздатчик письменных принад-
лежностей, когда испортишь лист и подойдешь за новым. Палат протянул рас-
крытую книгу Шевеку. Весь разворот был занят столбиком цифр. Вот они,
здесь, как он себе и представлял. Ему в руки дали договор о вечной справедли-
вости. "Логарифмические Таблицы, Основания от 10 до 12" -- гласило название
на переплете, над Кругом Жизни.
Мальчик довольно долго рассматривал первую страницу.
-- А зачем они? -- спросил он, потому что эти числа были явно помеще-
ны сюда не только из-за красоты. Инженер, сидя рядом с ним на жестком дива-
не в холодной, плохо освещенной комнате отдыха барака, стал объяснять ему
логарифмы. На другом конце комнаты два старика играли в "Чей верх" и ку-
дахтали от смеха. Очень юная парочка вошла, спросила, есть ли свободная от-
дельная комната на сегодняшнюю ночь, и отправилась в нее. Дождь яростно за-
барабанил по металлической крыше одноэтажного барака и быстро перестал.
Дожди всегда кончались быстро. Палат достал свою логарифмическую линейку
и показал Шевеку, как с ней обращаться; за это Шевек показал ему Квадрат и
принцип его построения. Было уже очень поздно, когда они спохватились, что
уже поздно. В изумительно благоухающей после дождя, мутной тьме они добе-
жали до детского общежития, где ночной дежурный слегка пожурил их. Они то-
ропливо поцеловались, трясясь от смеха, и Шевек бегом бросился в большую
общую спальню, к окну, из которого ему было видно, как отец возвращается
обратно по единственной улице Широких Равнин, в мокрой, наэлектризован-
ной темноте.
Мальчик улегся в постель с непомытыми ногами и увидел сон. Ему сни-
лось, что он идет по дороге в какой-то пустыне. Далеко впереди дорогу пересе-
кала какая-то линия. Когда он подошел к ней, он увидел, что это -- стена. Она
пересекала всю эту пустыню от одного края горизонта до другого. Она была
непрозрачная, темная и очень высокая. Дорога подошла к ней вплотную и кон-
чилась.
Он должен был идти дальше -- и не мог. Стена не пускала его. В нем
вспыхнул мучительный, злой страх. Ему обязательно нужно было идти дальше,
а то он никогда не сможет вернуться домой. Но перед ним была стена. Пути не
было.
Он колотил руками по гладкой поверхности стены и орал на нее. Он ус-
лышал свой крик, каркающий, без слов. Испуганный звуком своего голоса, он
съежился и пригнулся и вдруг услышал другой голос, сказавший: "Смотри". Это
был голос его отца. Ему казалось, что его мать, Рулаг, тоже здесь, хотя он не
видел ее (он не помнил ее лица). Ему казалось, что и она, и Палат -- оба стоят
