черинку. Вечеринки устраивали часто, под любым пустяковым предлогом, но
Шевека удивило, сколько энергии было вложено в эту; и он не мог понять, по-
чему она так удалась. Не поддаваясь влиянию других, он не замечал, что сам
влияет на них; он и понятия не имел, что к нему хорошо относятся.
Многие из них, должно быть, не один день копили для этой вечеринки
свой ежедневный паек. Еды было невероятное количество. Выпечки было зака-
зано столько, что пекарь дал волю фантазии и произвел на свет неведомые до-
селе лакомства: вафли с пряностями, наперченные квадратики теста к копченой
рыбе, сладкие жареные лепешки, сочившиеся жиром. Были там фруктовые на-
питки, консервированные фрукты из района Керанского Моря, крошечные кре-
ветки, груды хрустящего жареного картофеля. Обильная, жирная еда опьяняла.
Все очень развеселились, а некоторые объелись.
Были сценки и представления, отрепетированные и экспромты. Тирин
обвешался лохмотьями из регенерационного контейнера и подходил то к одно-
му, то к другому, изображая Бедного Уррасти, нищего -- это было одно из
иотийских слов, выученных всеми на уроках истории.
-- Дайте мне деньги -- канючил он, тряся рукой у них перед носом.--
Деньги! Деньги! Почему вы не даете мне деньги? У вас нет? Грязные собствен-
ники! Спекулянты! Гляньте на всю эту еду, откуда вы ее взяли, если у вас нет
деньги? -- Потом он выставил на продажу себя: -- Кубите меня, кубите меня, за
совсем немножко деньги,-- упрашивал он.
-- Не "кубите", а "купите",-- поправила его Роваг.
-- "Кубите меня", "купите меня", какая разница, посмотрите, какое кра-
сивое тело, неужели оно вам не нужно? -- ворковал Тирин, виляя узкими бедра-
ми и строя глазки. В конце концов его принародно казнили рыбным ножом, по-
сле чего он убежал и появился уже в нормальной одежде. Среди них были искус-
ные артисты и певцы, так что было много пения и танцев, а еще больше -- раз-
говоров. Все говорили, не умолкая, словно завтра им предстояло онеметь.
Ночные часы шли, и юные влюбленные уходили искать отдельные ком-
наты, чтобы совокупляться; другие, захотев спать, расходились по общежити-
ям; наконец среди пустых чашек, рыбьих костей и крошек пирожных, которые
им еще предстояло убрать до наступления утра, осталась маленькая кучка сту-
дентов. Но до утра было еще далеко. Они разговаривали. Разговаривая, они
понемножку грызли то одно, то другое. Они -- это Бедап, и Тирин, и Шевек,
еще пара-тройка парней, три девушки. Они говорили о пространственном пред-
ставлении времени в виде ритма и о связи древних теорий Числовых Гармоний
с современной темпоральной физикой. Они говорили о том, каким стилем луч-
ше всего плавать на длинные дистанции. Они говорили о том, было ли детство
каждого из них счастливым. Они говорили о том, что такое счастье.
-- Страдание -- это недоразумение,-- говорил Шевек, наклоняясь вперед,
широко открыв просветлевшие глаза. Он был все еще долговязый и тощий,
большерукий, лопоухий, угловатый; но он был очень красив в совершенстве
здоровья и силы юного мужчины. Его серовато-коричневые волосы, как и у ос-
тальных, были тонкими и прямыми; как и остальные, он не стриг их и откиды-
вал со лба назад, подхватывая повязкой. Лишь у одной из них -- у темноволо-
сой девушки с высокими скулами и плоским носом -- была другая прическа; она
постриглась в кружок, так, что волосы облегали ее голову блестящей шапоч-
кой. Она не отводила от Шевека серьезного взгляда. Губы у нее жирные от жа-
реных лепешек, а на подбородке -- крошка.
-- Оно существует,-- сказал Шевек, разводя руками.-- Оно реально. Я
могу называть его недоразумением, но я не могу сделать вид, что оно не сущест-
вует или когда-нибудь перестанет существовать. Страдание есть условие наше-
го существования. И когда оно приходит, мы узнаем его. Мы узнаем его как ис-
тину. Конечно, надо лечить болезни, не допускать голода и несправедливости,
как и делает наш социальный организм. Но никакое общество не может изме-
нить природу существования. Мы не можем предотвратить страдание. Эту боль
и ту боль -- да, но не Боль. Общество может облегчить только социальное стра-
дание -- излишнее страдание. Остальное остается. Корень, реальность. Всем
нам, кто здесь сидит, предстоит узнать горе; если мы проживем пятьдесят лет,
значит, пятьдесят лет мы будем чувствовать боль. А в конце мы умрем. Это --
условие нашего рождения. Я боюсь жизни! Иногда мне... мне очень страшно.
Любое счастье остается тривиальным. И все же я спрашиваю себя: может быть,
все это -- недоразумение? Вся эта погоня за счастьем, эта боязнь страдания...
Может быть, вместо того, чтобы бояться его и убегать от него, можно... про-
биться сквозь него, уйти за его пределы. За его пределами что-то есть. Ведь
страдает наше "я", а есть место, где "я"... перестает существовать. Я не знаю,
как это сказать. Но я полагаю, что та реальность, та истина, которую я распоз-
наю в страдании так, как не распознаю ее в душевном спокойствии и счастье...
что реальность боли -- это не боль, если ты можешь прорваться сквозь нее. Если
ты можешь вытерпеть ее до конца.
-- Реальность нашей жизни -- в любви, в солидарности,-- сказала высо-
кая девушка с добрыми глазами.-- Истинное условие жизни человека -- любовь.
Бедап покачал головой.
-- Нет, Шев прав,-- сказал он.-- Любовь -- просто один из путей сквозь
боль, и она не может сбиться с пути и промахнуться. Страдание никогда не
промахивается. Но поэтому-то у нас и нет особенного выбора -- переносить его
или нет. Хотим -- не хотим, а терпеть придется.
Девушка с короткими волосами затрясла головой:
-- Но мы же не будем терпеть! Один из ста, один из тысячи проходит
весь путь, весь путь до конца. А мы все, остальные, все время притворяемся сча-
стливыми, а если нет, то просто впадаем в оцепенение. Мы страдаем, но недо-
статочно. И поэтому страдаем напрасно.
-- Что же мы, по-твоему, должны делать? -- спросил Тирин.-- Каждый
день по часу лупить себя молотком по голове, чтобы уж точно страдать доста-
точно?
-- Ты делаешь из боли культ,-- сказал кто-то еще.-- Цель одонианина
позитивна, а не негативна. Страдание дисфункционально, кроме тех случаев,
когда оно предупреждает организм об опасности. Психологически и социально
оно разрушительно и не более того.
-- А какая мотивация была у Одо, если не исключительная чувствитель-
ность к страданию -- своему и чужому? -- возразил Бедап.
-- Но ведь принцип взаимопомощи направлен на предотвращение стра-
дания!
Шевек сидел на столе, его длинные ноги болтались, не доставая до по-
ла, лицо его было сосредоточенно-спокойным.
-- Вы когда-нибудь видели, как умирает человек? -- спросил он осталь-
ных. Большинство из них видело, в бараке или во время добровольного дежур-
ства в больнице. Всем, кроме одного, доводилось помогать хоронить умерших.
-- Когда я был в лагере на Юго-Востоке, там был один человек... я тогда
в первый раз увидел такое. В моторе аэромобиля что-то испортилось, он при
взлете упал и загорелся. Того человека вытащили всего обгоревшего. Он еще
два часа прожил. Спасти его было нельзя; не было никаких оснований, чтобы
он столько прожил, никакого оправдания этим двум часам. Мы ждали, чтобы с
побережья самолетом прислали обезболивающее. Я остался с ним, и еще не-
сколько девушек, мы там в это время нагружали самолет. Врача не было. Для
него ничего нельзя было сделать, только оставаться там, быть с ним. У него
был шок, но он почти все время был в сознании. Ему было жутко больно, осо-
бенно руки болели... он, по-моему, не знал, что у него вообще все тело обуглено,
он больше всего чувствовал руки. До него нельзя было дотронуться, чтобы как-
то его утешить -- от прикосновения отваливались кожа и мясо, и он начинал
дико кричать. И помочь ему было невозможно. Нечем было помочь. Может, он
и сознавал, что мы там, с ним, не знаю. Легче ему от этого не было. Ему ничем
нельзя было помочь. И тогда я понял... понимаете... понял, что никто никому не
может ничем помочь. Мы не можем спасти друг друга. И себя тоже.
-- Ну, и что же ты оставил? Изоляцию и отчаяние! Ты отрицаешь брат-
ство, Шевек! -- воскликнула высокая девушка.
-- Нет... нет, не отрицаю. Я пытаюсь сказать, что такое, по-моему, брат-
ство в действительности. Оно начинается... Оно начинается с разделенной боли.
-- А где оно тогда кончается?
-- Не знаю. Еще не знаю.
Глава третья
УРРАС
Все первое утро на Уррасе Шевек проспал, а когда проснулся, нос у не-
го был заложен, горло болело, и он все время кашлял. Он подумал, что просту-
дился -- с обыкновенной простудой не сумела справиться даже одонианская ги-
гиена -- но доктор, который ждал, чтобы осмотреть его, пожилой, величествен-
ный, сказал, что это больше похоже на сильную сенную лихорадку, аллергиче-
скую реакцию на чужеродные для Шевека уррасские пыль и пыльцу растений.
Он дал таблетки, сделал укол, что Шевек принял безропотно, и велел подать за-
втрак, что Шевек принял с жадностью. Доктор велел ему не выходить на улицу
и ушел. Как только Шевек кончил есть, он начал обследовать Уррас -- комнату
за комнатой.
Для кровати, массивной кровати на четырех ножках, с матрацем, куда
более мягким, чем в койке на "Внимательном", со сложным постельным бельем
(некоторые вещи были тонкие и мягкие, как шелк, а некоторые -- теплые и тол-
стые), с горой подушек, похожих на кучевые облака, была предоставлена от-
дельная комната. Пол был покрыт упругим ковром; был там украшенный кра-
сивой резьбой комод из прекрасно отполированного дерева, и стенной шкаф,
такой большой, что хватило бы на десятиместную общежитскую спальню. Еще
была большая комната отдыха с камином, та, которую он видел вчера; и третья
комната, в которой стояла ванна, умывальник и сложного устройства унитаз.
Эта комната, как видно, предназначалась только для него одного, потому что
вход в нее был из спальни, и каждое устройство в ней было только одно, но
каждое отличалось чувствительной роскошью такой силы, что она далеко пре-
восходила простую эротику и, по мнению Шевека, являла собой предельный
апофеоз экскрементальности. В этой третьей комнате он провел почти час,
пользуясь всеми приспособлениями по очереди, и в процессе этого исследования
стал очень чистым. А как здесь расходовали воду... это было просто порази-
тельно. Вода не переставала течь из крана, пока его не закрутишь; в ванну вхо-
дило, должно быть, целых шестьдесят литров, и из сливного бачка за один раз
выливалось литров пять, не меньше. В сущности, это было не удивительно. По-
верхность Урраса на пять шестых состояла из воды. Даже его пустыни были ле-
дяными, у полюсов. Зачем им экономить -- у них не бывает засух... Но куда же
девается дерьмо? Он задумался об этом, стоя на коленях возле унитаза, после
того, как обследовал его механизм. Должно быть, отфильтровывают из воды на
фабрике навоза. На Анарресе были населенные пункты, где для регенерации
применялась такая система. Он решил, что спросит об этом, но так и не собрал-
ся. Много было вопросов, которые он так и не задал на Уррасе.
Несмотря на заложенный нос, он чувствовал себя хорошо, и ему не хоте-
лось сидеть на месте. В комнатах было так тепло, что он решил одеться попоз-
же, и так и расхаживал голым. Он подошел к окнам большой комнаты и стоял,
глядя наружу. Комната была расположена высоко; сначала он испугался и по-
пятился, потому что ему было непривычно находиться в здании, в котором
больше одного этажа. Это было все равно, что смотреть вниз с дирижабля: чув-
ствуешь себя отделившимся от земли, властным, свободным от всего. Под самы-
ми окнами росли деревья, а за ними стояло белое здание с изящной квадратной
башней. За этим зданием уходила вдаль широкая долина. Вся она была была
возделана, потому что все бесчисленные клочки земли зелени, расцвечивавшие
ее, были прямоугольными. Даже там, где зеленое вдали сливалось с голубым,
еще можно было различить темные линии дорожек, живых изгородей или де-
