ров. Самый длинный перегон на Анарресе. Я уж одиннадцать лет тут езжу.
-- Не надоело?
-- Нет. Я свою работу люблю делать один.
Пассажир кивнул, соглашаясь.
-- И здесь всегда одно и то же. Я люблю, когда все привычное; думать
не мешает. Пятнадцать дней в рейсе, пятнадцать -- свободных, с партнершей в
Новой Надежде. Каждый год напролет -- засуха ли, голод ли, еще там чего. Ни-
чего не меняется, здесь и так всегда засуха. И маршрут мне нравится. Слышь,
достань-ка воду. Охладитель там, под шкафчиком.
Каждый основательно хлебнул из бутылки. Вода была затхлая, с щелоч-
ным привкусом, но прохладная.
-- Ах, хорошо! -- благодарно сказал пассажир. Он убрал бутылку обрат-
но и, вернувшись на свое место в передней части кабины, потянулся, упершись
руками в потолок.
-- Так ты, значит, в партнерстве состоишь,-- сказал он с простодушием,
которое понравилось машинисту, и тот ответил:
-- Восемнадцать лет.
-- Самое начало.
-- Черт возьми, я с тобой согласен! А вот некоторые этого не понимают.
Но я на это так смотрю: если ты молоденьким парнишкой или девчонкой вдо-
воль насовокуплялся, то ты тогда и получил больше всего удовольствия, а заод-
но и понял, что все это, в общем, одно и то же, хотя и здорово. Но все ж таки
разница-то -- не в самом совокуплении. А в человеке, с которым совокупляешь-
ся. А чтобы разобраться в этой разнице, восемнадцать лет как раз и есть самое
начало, это точно. По крайней мере, если стараешься разобраться в женщине.
Женщина-то виду не показывает, что не может разобраться в мужчине, да ведь,
может, они притворяются... Во всяком случае, в этом-то все удовольствие и есть.
В том, что не понимаешь, в притворстве в этом, во всем таком. Разнообразие.
Разнообразие-то не в том, чтобы метаться с места на место. Я в молодости весь
Анаррес объехал. В каждом секторе водил поезда и брал грузы. Девушек в раз-
ных городах знал, поди-ка, сотню. И стало мне скучно. Вернулся я сюда, и каж-
дые три декады езжу по этому маршруту, весь год напролет, через эту самую пу-
стыню, в которой один бархан от другого не отличишь, и возвращаюсь домой к
той же самой партнерше -- и ни разу мне не стало скучно. Человек не теряет ин-
тереса к жизни не оттого, что мотается с места на место. А в том штука, чтобы
привлечь время на свою сторону. Работать вместе с ним, а не против него.
-- То-то и есть,-- сказал пассажир.
-- У тебя-то партнерша где?
-- На Северо-Востоке. Уже четыре года.
-- Это слишком долго,-- сказал машинист.-- Они должны были напра-
вить вас вместе.
-- Только не туда, где был я.
-- Это где же?
-- В Локте, потом в Большой Долине.
-- Про Большую Долину я слыхал.-- Теперь машинист смотрел на пасса-
жира почтительно, как на выжившего в катастрофе. Он заметил, какой сухой
кажется загорелая и обветренная кожа его попутчика, будто его до костей иссу-
шило ветром; он видел это и у других, кто пережил годы голода в Пыли.-- Не
надо было нам стараться удержать этот комбинат на ходу.
-- Фосфаты были нужны.
-- Но ведь, говорят, когда продуктовый поезд остановили в Портале,
комбинат все равно работал, и люди умирали от голода прямо в цехах. Просто
отходили чуть в сторонку, ложились и умирали. Было так?
Пассажир молча кивнул. Машинист не стал больше расспрашивать, но
через некоторое время сказал:
-- Я вот думаю -- что бы я стал делать, если бы на мой поезд вдруг напа-
ла толпа?
-- До сих пор такого не случалось?
-- Нет. Понимаешь, я ж продукты не вожу; ну, самое большее -- одну
платформу для Верхнего Седепа. Это рудный маршрут. А вдруг бы я попал на
продуктовый маршрут, и меня бы остановили. Что бы я стал делать? Переехал
бы их и доставил еду, куда положено? Но черт возьми, это ж бы пришлось ре-
бятню давить да стариков? Они, конечно, неправильно делают, а ты их за это
убиваешь, да? Не знаю!
Из-под колес убегали блестящие прямые рельсы. Облака на западе от-
брасывали на равнину гигантские дрожащие миражи, призраки снов озер, вы-
сохших десять миллионов лет назад.
-- Один синдик, я его много лет знаю, в шестьдесят шестом году как раз
так и сделал, немного к северу отсюда. Они хотели отцепить от его поезда плат-
форму с зерном. Он дал задний ход, задавил пару-тройку из них, пока они не
освободили рельсы; он говорит, их было много -- что червей в гнилой рыбе. Он
говорит, эту платформу с зерном ждут восемьсот человек, а сколько из них ум-
рет, если она до них не дойдет? Больше, чем пара-тройка, много больше. Так
что он вроде как бы и прав. Но черт возьми! Я не умею так цифры складывать.
Я не знаю, правильно это -- людей считать, как считают числа -- или нет. А
только как же быть-то? Которых убивать?
-- Когда я второй год был в Локте, я работал табельщиком, и заводской
синдикат урезал нормы питания. Кто работал на заводе по шесть часов, полу-
чал полную норму -- по такой работе в обрез хватало. Кто работал по три часа,
получал три четверти нормы. Больным и тем, кто от слабости не мог работать,
давали по пол-нормы. А от пол-нормы не выздоровеешь. Не сможешь вернуться
на работу. Выжить-то, может быть, и выживешь. И назначать людям по пол-
нормы, людям, которые уже и так были больны, должен был я. Я работал пол-
ный рабочий день, иногда и по восемь-десять часов, канцелярская работа, и по-
этому я получал полную норму. Я ее заслужил. Я ее заслужил тем, что составлял
списки тех, кому положено было умирать с голоду.-- Светлые глаза пассажира
смотрели вперед, в сухой свет пустыни.-- Как ты сказал, я был должен считать
людей.
-- И ты бросил?
-- Да. Бросил. Уехал в Большую Долину. Но на комбинате в Локте кто-
то взялся составлять эти списки. Желающие составлять списки всегда найдутся.
-- А вот это неправильно,-- сказал машинист, свирепо хмурясь в слепя-
щем блеске солнца. Лицо и голова у него были лысые и коричневые, от щек до
затылка волос совсем не осталось, хотя ему было не больше сорока пяти лет.
Это было сильное, грубое и невинное лицо.-- Это никуда не годится. Они долж-
ны были закрыть комбинат. Нельзя просить человека делать такие вещи. Что
мы, не одониане, что ли? Конечно, человек может сорваться. Так и получилось с
этими людьми, которые толпой нападали на поезда. Они были голодные, де-
тишки были голодные, слишком долго они голодали, а тут еду везут, да только
мимо, не для них эта еда, и тут уж они не выдерживают и бросаются. То же са-
мое и с другом, эти люди растаскивали поезд, за который он отвечал, вот он и
сорвался и дал задний ход. Он по головам не считал. Тогда -- нет! Может, по-
сле. Потому что когда он увидел, чего натворил, ему плохо стало. Но вот то,
что они тебя заставили делать -- говорить, этому, мол, жить, а этому помирать
-- это не та работа, которую человек имеет право делать сам или просить кого-
нибудь ее делать.
-- Плохое это было время, брат,-- тихонько сказал пассажир, глядя на
слепящую равнину, где колебались и плыли под ветром тени воды.
Старый грузовой дирижабль перевалил через горы и приземлился в
аэропорту на Горе-Почке. Там сошли три пассажира. Как только последний из
них ступил на землю, Она зашевелилась и вздыбилась.
-- Землетрясение,-- заметил он; он был местный и возвращался домой.--
Черт, ты гляди, какая пылища! Вот однажды прилетим сюда, сядем, а горы-то
никакой не окажется.
Двое пассажиров решили ждать, пока грузовики погрузятся, и ехать на
них. Шевек решил идти пешком, потому что местный житель сказал, что Чакар
-- всего километрах в шести отсюда, ниже по склону горы.
Дорога была -- сплошной серпантин, и в конце каждого изгиба был ко-
роткий подъем. Слева от дороги склон уходил вверх, справа -- вниз. На склонах
густо росли кусты холума; вдоль подземных ручьев по горным склонам шли ря-
ды высоких холумовых деревьев, и промежутки между ними были такими акку-
ратными, словно их сажали люди. На гребне одного из подъемов Шевек увидел
за темными складчатыми холмами ясное золото заката. Здесь не было никаких
следов человека, кроме самой дороги, уходившей вниз, в полумрак. Когда он
начал спускаться, в воздухе послышался слабый гул, и он почувствовал что-то
странное -- не толчок, не дрожь, а смещение, уверенность, что что-то неладно.
Он закончил шаг, который начал, и земля ушла из-под его ноги. Он пошел
дальше; дорога по-прежнему лежала под ногами. Он не был в опасности, но ни-
когда прежде, ни при какой опасности он не чувствовал, что смерть так близка.
Смерть была в нем, под ним; сама земля была неверной, ненадежной. Прочное,
надежное -- это обещание, данное человеческим разумом. Во рту, в легких Ше-
век чувствовал холодный, чистый воздух. Он прислушался. Где-то вдали, внизу,
в сгущавшейся темноте ревел горный поток.
Поздними сумерками Шевек вошел в Чакар. Небо над черными хребта-
ми гор было темно-фиолетовым. Ярко и одиноко пылали уличные фонари. При
искусственном освещении фасады домов казались непрочными, за ними темнел
склон заросший холумом горы. Здесь было много пустырей, много отдельно
стоящих домов: старый город, пограничный город, одинокий, беспорядочно за-
строенный. Прохожая объяснила Шевеку, как пройти к бараку номер восемь:
"Вон туда, брат, мимо больницы, в конец улицы". Улица уходила во тьму под
горным склоном и заканчивалась у двери низкого здания. Он вошел и оказался
в вестибюле барака провинциального городка, напоминавшим ему детство, ме-
ста, где он жил с отцом, в Свободе, на Барабанной Горе, в Широких Равнинах:
тусклая лампочка, залатанные циновки, приколотые на доске объявлений рас-
писание собраний синдикатов, объявление о местной учебной группе слесарей-
механиков и афиша спектакля, состоявшегося три недели назад; над диваном в
комнате отдыха -- написанная художником любителем картина в раме, изобра-
жающая Одо в тюрьме; самодельная фисгармония; у входной двери -- список
жильцов и расписание подачи горячей воды в городских банях.
Шерут, Таквер -- номер 3.
Он постучал, глядя, как в темной поверхности немного перекошенной
двери отражается лампа из холла. Женский голос сказал: "Входи!". Он открыл
дверь.
Лампа в комнате, более яркая, была позади нее. Секунду Шевек не мог
разглядеть, Таквер ли это. Она стояла к нему лицом. Неуверенным, незавершен-
ным движением она протянула к нему руки, словно хотела не то оттолкнуть
его, не то обнять. Он взял ее за руку, и они обнялись, кинулись друг к другу и
стояли, обнявшись, на ненадежной земле.
-- Входи,-- сказала Таквер,-- ох, входи, входи же.
Шевек открыл глаза. В глубине комнаты, которая все еще казалась ему
очень ярко освещенной, он увидел серьезное, настороженное лицо маленькой
девочки.
-- Садик, это Шевек.
Девочка подошла к Таквер, крепко обхватила ее ногу и расплакалась.
-- Да не плачь же, сердечко, что же ты плачешь?
-- А ты чего? -- прошептала девочка.
-- От счастья! Только от счастья. Садись ко мне на колени. Но Шевек,
Шевек! Письмо от тебя пришло только вчера! Я хотела, когда отведу Садик
спать, зайти на телефонный пункт. Ты же писал, что позвонишь сегодня, а не
что приедешь сегодня! Ну, не плачь, Садики, смотри, я уже не плачу, правда же?
-- Дядька тоже плакал.
-- Конечно, плакал.
Садик посмотрела на Шевека с недоверчивым любопытством. Ей было
четыре года. У нее была круглая головка, круглое личико, вся она была круг-
лая, темненькая, пушистая, мягкая.
В комнате не было никакой мебели, кроме двух спальных помостов.
Таквер села на один из них, держа на руках Садик. Шевек сел на другой и вытя-
нул ноги. Он утер глаза тыльной стороной руки и показал ее Садик.
-- Видишь,-- сказал он,-- мокрая. И из носа течет. Ты пользуешься носо-
вым платком?
-- Да. А ты -- нет?
-- Я тоже, только он потерялся в прачечной.
-- Я могу с тобой поделиться носовым платком, которым я пользуюсь,--
помолчав, сказала Садик.
-- Он не знает, где лежит платок,-- сказала Таквер.
Садик слезла с колен матери и принесла носовой платок из ящика стен-
