словом; и нет ничего легче. Посмотри, как он далек, он всегда так далек. Но он
возвращается, возвращается, возвращается...
Таквер предупредила в Чакарской больнице, что уезжает, но продолжа-
ла работать, пока в лаборатории не нашли замену. Она работала по восемь ча-
сов -- в третьем квартале 168 года у многих рабочий день еще был длинным, как
при чрезвычайном положении, потому что, хотя зимой 167 года засуха прекра-
тилась, экономика еще далеко не пришла в норму. Для специалистов все еще
действовало правило: "На рабочем месте -- подольше, в столовой -- побыстрее";
но нормы еды теперь были достаточными, чего не было ни год назад, ни два го-
да назад.
Некоторое время Шевек почти ничего не делал. Он не считал себя боль-
ным: после четырех лет голода все так привыкли к последствиям трудностей и
недоедания, что воспринимали их, как норму. У него был "пыльный кашель",
эндемичный для южной пустыни -- хроническое раздражение бронхов, как си-
ликоз и другие заболевания рудничных рабочих, но там, где он тогда жил, это
тоже принимали, как должное. Он просто наслаждался тем, что, если ему не хо-
чется ничего делать, то он и не обязан ничего делать.
Несколько дней подряд Шевек и Шерут днем пользовались комнатой
одновременно, и оба спали почти до вечера; потом Шерут, флегматичная соро-
калетняя женщина, переселилась в комнату к другой женщине, работавшей в
ночную смену, и комната осталась в распоряжении Шевека и Таквер на те че-
тыре декады, что они еще пробыли в Чакаре. Пока Таквер была на работе, Ше-
век спал или уходил бродить по полям или по сухим, голым холмам над горо-
дом. Перед вечером он подходил к учебному центру и смотрел, как на детской
площадке играют Садик и другие дети, или -- как это часто получалось со
взрослыми -- дети вовлекали его в какой-нибудь свой проект; это могла быть
группа отчаянных семилетних плотников или пара серьезных двенадцатилет-
них топографов, у которых что-то не ладилось с триангуляцией. Потом они с
Садик пешком отправлялись в комнату; когда Таквер кончала работу, они
встречали ее и все вместе шли в баню и в столовую. Через час или два после обе-
да он и Таквер отводили девочку в ее общежитие и возвращались в комнату.
Дни были полны бесконечного покоя, в свете осеннего солнца, в молчании хол-
мов. Для Шевека это было время вне времени, вне потока, ирреальное, постоян-
ное, зачарованное. Иногда они с Таквер разговаривали до глубокой ночи; в
другие вечера они ложились в постель вскоре после захода солнца и спали
одиннадцать часов, двенадцать часов в глубокой, кристально-прозрачной ти-
шине горной ночи.
Шевек приехал с багажом: ободранным фибровым чемоданчиком, на
котором черной тушью было выведено его имя; все анаррести брали с собой в
дорогу такие чемоданчики, из оранжевой фибры, исцарапанные, помятые, а в
них -- бумаги, сувениры, запасную пару сапог. В его чемоданчике лежала новая
рубашка, которую он взял, когда проезжал через Аббенай, пара книг, бумаги и
странный предмет, который, когда лежал в чемодане, казалось, состоял из мно-
жества плоских проволочных петель и нескольких стеклянных бусин.На второй
вечер после приезда Шевек с довольно таинственным видом, показал его Са-
дик.
-- Ожерелье,-- благоговейно сказала девочка. В небольших городах лю-
ди носили довольно много украшений. В искушенном Аббенае люди больше
ощущали разлад между принципом не-владения и стремлением украсить себя,
поэтому там пределом, допускаемым хорошим вкусом, были колечко или брош-
ка. Но в других местах никто не задумывался о глубинной связи между эстети-
кой и приобретательством; люди беззастенчиво увешивались украшениями. В
большинстве районов был свой ювелир-профессионал, работавший ради любви
и славы, а также и ремесленные мастерские, где можно было самому сделать ук-
рашение по своему вкусу из имевшихся скромных материалов -- меди, серебра,
бусинок, шпинелей и гранатов и желтых алмазов Южного Взгорья. Садик не
приходилось видеть особенно много хрупких блестящих вещиц, но ожерелье
она видела, а потому сразу узнала.
-- Нет; вот смотри,-- сказал отец и торжественно и ловко поднял зага-
дочный предмет за нитку, соединявшую проволочные петли. Вися у него в руке,
предмет ожил, петля стала свободно вращаться, описывая, одна внутри другой,
круги в воздухе, стеклянные бусины засверкали в свете лампы.
-- Какое красивое! -- сказала девочка.-- Что это?
-- Это подвешивают к потолку; гвоздь есть? Ну, ладно, сойдет и крючок
для одежды, а потом я возьму со склада гвоздь. Знаешь, Садик, кто это сделал?
-- Нет... ты?
-- Она. Мать. Она сделала.-- Он повернулся к Таквер.-- Это -- мой люби-
мый, который висел над письменным столом. Остальные я отдал Бедапу. Я не
собирался их оставлять этой старой... как ее там... завистнице с того конца ко-
ридора.
-- А... Бунуб! Я о ней сто лет не вспоминала! -- Таквер неуверенно засме-
ялась. Она смотрела на динамический объект так, словно боялась его. Садик
стояла и молча глядела, как он беззвучно вращается в поисках равновесия.
-- Вот если бы,-- осторожно сказала она наконец,-- мне можно было бы
одну ночь пользоваться им над кроватью, в которой я сплю в общежитии.
-- Я тебе сделаю такой, родная. На все ночи.
-- Таквер, ты их правда умеешь делать?
-- Ну... раньше умела. Я думаю, тебе я сумею сделать.
Теперь на глазах Таквер стали ясно видны слезы. Шевек обнял ее за
плечи. Оба они все еще были взвинчены, напряжены. Садик секунду смотрела
спокойным, внимательным взглядом, как они стоят, обнявшись, а потом снова
стала разглядывать "Занятие Необитаемого Пространства".
Когда по вечерам Шевек и Таквер оставались одни, они часто разгова-
ривали о Садик. У Таквер не было близких друзей, поэтому она была немного
слишком поглощена дочерью, и материнское честолюбие и материнские трево-
ги часто брали верх над ее сильным здравым смыслом. Это было ей не свойст-
венно; ни конкуренция, ни излишнее стремление защитить не были сильными
побуждениями в жизни анаррести. Присутствие Шевека давало ей возможность
выговориться и тем избавиться от своих тревог. В первые вечера говорила в ос-
новном она, а он слушал, как слушал бы музыку или журчание ручья, не пыта-
ясь отвечать. Последние четыре года он мало разговаривал; он отвык вести раз-
говор. Таквер освободила его от этого молчания, как раньше, как всегда. По-
том он стал говорить больше, чем она, но только если она отвечала.
-- Ты помнишь Тирина? -- спросил он однажды ночью. Было холодно;
наступила зима, и в комнате -- самой дальней от топки барака -- даже при ши-
роко открытой заслонке никогда не бывало особенно тепло. Шевек надел очень
старую, застиранную рубашку, чтобы не застудить грудь, потому что любил
сидеть в постели. Таквер, на которой ничего не было надето, до ушей укрылась
одеялом.
-- Что стало с оранжевым одеялом? -- спросила она.
-- Ишь, собственница! Я его оставил.
-- Завистнице? Как грустно. Я не собственница. Я просто сентименталь-
ная. Это было первое одеяло, под которым мы спали.
-- Нет, не первое. Каким-то мы, наверно, укрывались в Нэ-Тэра.
-- Если и укрывались, я этого не помню,-- засмеялась Таквер.-- О ком ты
спрашивал?
-- О Тирине.
-- Не помню.
-- В Региональном Институте. Смуглый такой, курносый парень...
-- Ах, Тирин! Ну, конечно. А я думала про Аббенай.
-- Я его видел на Юго-Западе.
-- Ты видел Тирина? И как он?
Шевек некоторое время молчал, водя пальцем по узору одеяла.
-- Помнишь, что нам рассказывал о нем Бедап?
-- Что он все время получал назначения на клеггич, и все время мотался
с места на место, и наконец попал на Остров Сегвина, да? А потом Дап потерял
его из вида.
-- Ты видела эту его пьесу, из-за которой у него были неприятности?
-- На Летнем Фестивале, после твоего отъезда? О, да. Я ее не помню, это
было так давно. Она была глупая. Остроумная -- Тирин всегда был остроумен.
Но глупая. Да, правильно, она была про одного уррасти. Как он спрятался в
резервуар с гидропоникой на грузовике с Луны и дышал через соломинку, и ел
корни растений. Я же тебе говорю -- глупо! И так он пробрался на Анаррес. И
начал бегать, то пытался покупать всякие вещи на складах, то -- что-то прода-
вать людям, копил золотые самородки, пока не набрал столько, что не мог ни-
куда двинуться. И пришлось ему сидеть на месте, и он построил себе дворец и
назвал себя Владельцем Анарреса. И там была такая жутко смешная сцена, ког-
да он и одна женщина собрались совокупиться, и она прямо вся готова, ждет не
дождется, а он не может ничего сделать, пока не даст ей сперва свои самородки,
чтобы заплатить ей. А они ей не нужны. Это было так смешно -- как она плюх-
нулась на пол и стала болтать ногами, а он то бросится на нее, то вскочит, буд-
то его кто укусил, с криком: "Я не должен! Это аморально! Это невыгодно!"...
Бедный Тирин! Он был такой смешной и такой живой.
-- Он играл уррасти?
-- Да. Изумительно играл.
-- Он мне показывал эту пьесу. Несколько раз.
-- Где ты его встретил? В Большой Долине?
-- Нет, раньше, в Локте. Он там был уборщиком на заводе.
-- Он это сам выбрал?
-- Не думаю, что к тому времени Тир вообще был способен сам выби-
рать... Бедап всегда считал, что его заставили поехать на Сегвину, что его тра-
вили, пока он не попросился на лечение. Не знаю. Когда я его увидел, через не-
сколько лет после лечения, как личность он был разрушен.
-- Ты думаешь, на Сегвине что-нибудь сделали...?
-- Не знаю. Я думаю, что в Приюте действительно стараются предоста-
вить убежище, укрытие. Судя по публикациям их синдиката, они, по крайней
мере, альтруисты. Я сомневаюсь, что это они довели Тира до такого состояния.
-- Но тогда что же его сломало? Только то, что он не нашел работу, ка-
кую хотел?
-- Пьеса его сломала.
-- Пьеса? Шум, который вокруг нее подняли эти старые какашки? Но
послушай, если человека может свести с ума такое морализирование, такие но-
тации, значит, он уже и так сумасшедший. Он же мог просто не обращать вни-
мания, и все дела!
-- Тир и был уже сумасшедшим. По критериям нашего общества.
-- Как это?
-- Ну, я думаю, что Тир -- прирожденный художник. Не ремесленник;
творец. Изобретатель-разрушитель, из тех, кто обязательно должен перевер-
нуть все вверх ногами и вывернуть наизнанку. Сатирик, человек, который хва-
лит при помощи ярости.
-- Что же, пьеса была так уж хороша? -- наивно спросила Таквер, на
дюйм-другой высунувшись из-под одеяла и разглядывая профиль Шевека.
-- Нет, не думаю. На сцене она, наверно, была смешная. Ведь ему же бы-
ло только двадцать лет, когда он ее написал. Он ее все время переписывает. Он
больше ничего не написал, ни одной вещи.
-- Все время пишет одну и ту же пьесу?
-- Все время пишет одну и ту же пьесу.
-- Фу,-- сказала Таквер с жалостью и отвращением.
-- Каждую пару декад он приходил и показывал ее мне. И я ее читал или
делал вид, что читаю, и пытался спорить с ним о ней. Ему отчаянно хотелось
говорить о ней, но он не мог. Он слишком боялся.
-- Чего? Я не понимаю.
-- Меня. Всех. Социального организма, рода человеческого, братства,
которое его отвергло. Когда у человека такое чувство, что он один против все-
го мира, как же ему не бояться?
-- Ты хочешь сказать -- он решил, что все против него, только потому,
что некоторые назвали его пьесу безнравственной и сказали, что его нельзя на-
значать на преподавательскую работу? Это же глупо!
-- А кто был за него?
-- Дап... все его друзья.
-- Но он их потерял. Его услали на работу далеко.
-- Тогда почему он не отказался от этого назначения?
-- Послушай, Таквер. Я раньше думал точно так же, как ты. Мы всегда
так говорим. Ты тоже сказала, что тебе надо было отказаться ехать в Рольни.
Я, как только приехал в Локоть, тоже сказал: "Я -- свободный человек, я был не
обязан сюда ехать!"... Мы всегда так думаем, и так говорим, но так не делаем.
