-- Знаете ли вы, что значило ваше общество здесь, для нас, в последние
сто пятьдесят лет? Знаете ли вы, что, когда люди хотели пожелать кому-нибудь
счастья, они говорили: "Желаю тебе вновь родиться на Анарресе!"... Знать, что
оно существует... знать, что существует общество без правительства, без поли-
ции, без экономической эксплуатации, что им больше никогда не удастся на-
звать это миражем, мечтой идеалиста! Хотел бы я знать, вполне ли вы понимае-
те, д-р Шевек, почему они так хорошо спрятали вас в Иеу-Эуне? Почему вам ни
разу не позволили появиться ни на одном собрании, открытом для публики?
Да, как только они обнаружат, что вас нет, они за вами кинутся, как собаки за
кроликом! Не только потому, что им нужна эта ваша идея. А потому, что вы
сам -- идея. И опасная. Идея анархизма, которая оделась плотью. И ходит среди
нас.
-- Значит у вас есть ваша Одо,-- сказала девушка, как и раньше, тихо и
настойчиво; она опять вошла, пока говорил Маэдда.-- В конце концов, Одо бы-
ла всего лишь идеей. А д-р Шевек -- доказательство.
Помолчав минуту, Маэдда возразил:
-- Доказательство, которое нельзя предъявить.
-- Почему?
-- Если люди узнают, что вы здесь, то узнает и полиция.
-- Пусть придут и попробуют его забрать,-- улыбнувшись, сказала де-
вушка.
-- Демонстрация должна быть и будет абсолютно ненасильственной,-- с
внезапной силой сказал Маэдда.-- Даже СРС согласен на это!
-- Я на это не согласна, Туио. Я не собираюсь позволять черным мунди-
рам разбить мне лицо или вышибить мозги. Если они меня ударят, я отвечу уда-
ром.
-- Если тебе нравятся их методы -- присоединяйся к ним. Справедливо-
сти не добиться силой!
-- А власти -- пассивностью.
-- Мы не добиваемся власти. Мы добиваемся, чтобы власть кончилась!...
А вы что скажете? -- с надеждой обратился Маэдда к Шевеку.-- Средство есть
цель -- это всю жизнь утверждала Одо. Только мир ведет к миру, только спра-
ведливые действия приводят к справедливости. Нам нельзя разойтись во мнени-
ях об этом накануне того, как начнем действовать.
Шевек посмотрел на него, на девушку и на хозяина ломбарда, который
напряженно слушал, стоя у двери. Устало и тихо он ответил:
-- Если я могу быть полезным -- используйте меня. Может быть, я мог
бы опубликовать заявление об этом в одной из ваших газет. Я прибыл на Уррас
не затем, чтобы прятаться. Если все узнают, что я здесь, то, может быть, прави-
тельство побоится публично арестовать меня? Я не знаю.
-- Вот именно,-- сказал Маэдда.-- Конечно.-- В его темных глазах вспых-
нуло возбуждение.-- Куда, к черту, провалился Ремеиви? Сиро, позвони его сест-
ре, скажи, чтобы она его разыскала и прислала сюда. Напишите, почему вы
прилетели сюда, напишите про Анаррес, напишите почему вы не хотите прода-
вать себя правительству, напишите, что хотите, а мы это напечатаем! Сиро! По-
звони и Мэистэ тоже... Мы вас спрячем, но, клянусь Богом, мы сообщим каждо-
му человеку в А-Ио, что вы здесь, что вы с нами! -- он говорил, захлебываясь, у
него тряслись руки, и он быстро ходил по комнате взад-вперед.-- А потом, по-
сле демонстрации, после забастовки -- посмотрим. Может быть, тогда все будет
по-другому! Может быть, вам не придется скрываться!
-- Может быть, распахнутся все двери всех тюрем,-- сказал Шевек.-- Что
ж, дайте мне бумагу. Я напишу.
К нему подошла девушка Сиро. Улыбаясь, она остановилась, словно
кланяясь ему, торжественно и чуть робко, и поцеловала его в щеку; потом вы-
шла. Прикосновение ее губ было прохладным, и Шевек еще долго ощущал его
на своей щеке.
Один день Шевек провел на чердаке одного из доходных домов в Шут-
ливом Переулке, а две ночи и один день -- в подвале под магазином подержан-
ной мебели, странном, плохо освещенном месте, полном пустых рам от зеркал и
сломанных кроватей. Он писал. Уже через несколько часов ему приносили то,
что он написал, напечатанным: сначала в газете "Современность", а потом, ког-
да типографию "Современности" закрыли, а редакторов арестовали,-- в листов-
ках, отпечатанных в подпольной типографии, вместе с планами и призывами к
демонстрации и всеобщей забастовке.
Он не перечитывал написанное. Он не особенно внимательно слушал
Маэдду и других, описывавших, с каким энтузиазмом все это читалось, расска-
зывавших, как все больше людей принимает их план забастовки, и о том, какой
эффект произведет его присутствие на демонстрации. Когда они оставляли его
одного, он иногда вынимал из кармана рубашки маленький блокнот и смотрел
на закодированные записи и уравнения Общей Теории Времени. Он смотрел на
них и не мог их прочесть. Он не понимал их. Он снова прятал блокнот и сидел,
обхватив голову руками.
У Анарреса не было флага, которым можно было бы размахивать; но
среди плакатов, объявлявших о всеобщей забастовке, и сине-белых знамен Син-
дикалистов и Рабочих-Социалистов виднелось много самодельных плакатов с
изображением зеленого Круга Жизни -- старинного, двухсотлетней давности,
символа Одонианского движения. Все флаги и плакаты ярко горели на солнце.
Хорошо было оказаться на улице после всех этих запертых комнат, в
которых он прятался. Хорошо было шагать, размахивая руками, вдыхая чис-
тый воздух весеннего утра. Быть среди такого множества людей, в такой огром-
ной толпе; тысячи людей шагали вместе, заполнив не только широкую магист-
раль, по которой проходил их путь, но и все боковые улочки, и это было страш-
но, но и радостно. Когда они запели, радость и страх перешли в слепое ликова-
ние; глаза Шевека наполнились слезами. Тысячи голосов слились в одной песне;
она мощно звучала в глубоких улицах, смягченная открытым воздухом и рас-
стоянием, неразборчивая, потрясающая. Пение передних рядов, ушедших по
улице далеко вперед, и пение бесконечной толпы народа, шедшей позади них,
не совпадали по фазе из-за расстояния, которое должен был пройти звук, поэ-
тому мелодия, казалось, все время отставала и нагоняла сама себя, как канон, и
все части одной и той же песни звучали одновременно, в один и тот же момент,
хотя каждый пел всю песню подряд, с начала до конца.
Шевек не знал их песен и только слушал; и музыка словно несла его; но
вдруг из передних рядов по громадной медленной людской реке донеслась, вол-
на за волной, знакомая ему мелодия. Он поднял голову и запел вместе с ними,
на своем родном языке, так, как выучил ее когда-то, эту песню -- Гимн Восста-
ния. Двести лет назад его пел на этих улицах, на этой самой улице, этот народ,
его народ.
Тех, кто спит глубоким сном,
Разбуди, с востока свет!
Разорвется в клочья тьма,
Будет выполнен обет.
В рядах вокруг Шевека замолчали, чтобы слышать его, и он запел гром-
ко, улыбаясь, шагая вперед вместе с ними.
На Капитолийской Площади собралась, быть может, сотня тысяч чело-
век, а быть может, и больше. Отдельных людей, как частицы в атомной физике,
невозможно было сосчитать, как невозможно было установить местонахожде-
ние и предсказать поведение каждого. И все же эта огромная масса -- как масса
-- делала то, чего от нее ждали организаторы забастовки: она собралась, шага-
ла строем, пела, заполнила Капитолийскую Площадь и все окружающие ее ули-
цы, стояла, беспокойная и все же терпеливая в своей бесчисленности, под ярким
полуденным солнцем и слушала ораторов, голоса которых, беспорядочно уси-
ленные репродукторами, отражались от залитых солнцем фасадов Сената и Ди-
ректората и, повторенные эхом, дребезжали и шипели, перекрывая непрерыв-
ный, тихий, безграничный шум самой толпы.
Шевек подумал, что здесь, на площади, стоит больше людей, чем живет
во всем Аббенае, но эта мысль была лишена смысла -- попытка количественно
выразить непосредственный опыт. Он стоял с Маэддой и остальными на ступе-
нях Директората, перед колоннами и высокими бронзовыми дверями, и смотрел
на подрагивающее, неяркое поле лиц, и слушал, как они слушают ораторов: не
слыша и не понимая в том смысле, в каком слышит и понимает отдельный ра-
зумный человек, а, скорее, так, как человек рассматривает и слушает собствен-
ные мысли, или как мысль человека воспринимает и понимает его внутреннее
"я". Когда он начал говорить, это мало отличалось от того, как он слушал. Им
не двигала никакая собственная сознательная воля, он не чувствовал смущения.
Однако его немного отвлекал многократно повторенный звук его собственного
голоса, доносившийся из дальних репродукторов и отражавшийся от каменных
фасадов зданий, поэтому он иногда запинался и говорил очень медленно. Но он
ни разу не запнулся в поисках нужного слова. Он высказывал на их языке их
мысли, их сущность, хотя говорил только то, что давным-давно сказал из своей
самоизоляции, из центра своего существа.
Нас объединяет наше страдание. Это не любовь. Любовь не подчиняет-
ся разуму, а когда ее принуждают, превращается в ненависть. Связь, соединяю-
щая нас, лежит за пределами выбора. Мы -- братья. Мы братья в том, что раз-
деляем друг с другом. Мы познаем наше братство в боли, которую каждый из
нас должен терпеть в одиночестве, в голоде, в бедности, в надежде. Мы знаем
наше братство потому, что нам пришлось узнать его. Мы знаем, что нам неот-
куда ждать помощи -- только друг от друга, что ничья рука не спасет нас, если
мы сами не протянем друг другу руку. И рука, которую протягиваете вы, пуста,
так же пуста, как моя. У вас нет ничего. Вам ничего не принадлежит. Все, что у
вас есть,-- это то, чем вы являетесь, и то, что вы даете.
Я здесь, потому что вы видите во мне обещание, обет, который мы дали
двести лет назад, в этом городе -- обет, который выполнен. Мы, на Анарресе,
выполнили его. У нас нет ничего, кроме нашей свободы. Нам нечего дать вам,
кроме вашей собственной свободы. У нас нет никаких законов, кроме единст-
венного принципа -- принципа взаимной помощи отдельных личностей. У нас
нет правительства, кроме единственного принципа свободной ассоциации. У
нас нет государств, нет наций, нет президентов, премьеров, вождей, генералов,
хозяев, банкиров, помещиков, зарплаты, благотворительности, полиции, сол-
дат, войн. И многого другого у нас тоже нет. Мы не владеем, мы делимся друг с
другом. Мы не процветаем. Никто из нас не богат. Никто из нас не могущест-
вен. Если вам нужен Анаррес, если вы стремитесь к такому будущему, то я гово-
рю вам: вы должны придти в него с пустыми руками. Вы должны войти в это
будущее одни, и голые, как ребенок входит в мир, в свое будущее -- без всякого
прошлого, без всякой собственности, и его жизнь полностью зависит от других
людей. Вы не можете брать то, чего не отдавали, и вы должны отдать себя. Вы
не можете купить Революцию. Вы не можете сделать Революцию. Вы можете
только быть Революцией. Она у вас в душе -- или ее нет нигде.
Когда он заканчивал речь, его голос начали заглушать треск и рев мо-
торов приближавшихся полицейских вертолетов.
Он отошел от микрофонов и, щурясь от солнца, посмотрел вверх. То же
сделали и многие в толпе, и движение их голов и рук было похоже на движение
колосьев под ветром на залито солнцем поле.
Шум вращающихся пропеллеров вертолетов в огромной каменной ко-
робке Капитолийской Площади был невыносим -- грохот, тарахтение, тявканье
-- словно голос исполинского робота. Он заглушал треск пулеметных очередей с
вертолетов. Даже когда шум толпы перешел в смятенный вопль, сквозь него все
равно был слышен грохот вертолетов, бессмысленный вой боевой техники, ли-
шенное значения слово.
Вертолеты сосредоточили огонь на тех, кто стоял на ступенях Директо-
рата или ближе всего к ним. Портик здания, с его колоннами, мог служить ук-
рытием для стоявших на ступенях и в несколько секунд был забит до отказа.
Люди в панике кинулись в восемь улиц, отходивших от Капитолийской Площа-
ди, и шум толпы перешел в вой, похожий на вой урагана. Вертолеты кружили
над самыми головами людей, но было не понять, стреляют ли они еще или пере-
стали -- в толпе была такая давка, что убитые и раненые не падали.
