они хоть что-нибудь дадут такой уйме людей, они несколько дней будут сидеть
вообще без еды. Да и придет ли еще продуктовый поезд через эти несколько
дней? И сколько он привезет зерна? Они не дали ничего.
Путешественники, которым в этот день не удалось позавтракать, про-
постились так шестьдесят часов. Их накормили только после того, как путь ос-
вободили, и их поезд прошел еще сто пятьдесят миль до станции, где столовая
была рассчитана на пассажиров.
Шевек впервые испытал голод. Иногда он во время работы не ходил в
столовую, потому что ему было не до еды, но у него всегда была возможность
дважды в день как следует поесть: завтрак и обед были так же постоянны, как
восход и закат. Он даже никогда не задумывался, как было бы, если бы ему при-
шлось обходиться без них. Никому в его обществе, никому на свете не приходи-
лось обходиться без них.
Пока ему все сильнее хотелось есть, пока поезд час за часом стоял на за-
пасном пути между пыльным карьером и закрытым заводом, его одолевали
мрачные мысли о реальности голода и о том, что его общество, возможно, не
сумеет пережить голод, не утратив той солидарности, в которой заключается
его сила. Легко делиться, когда хватает на всех, пусть даже едва хватает. А ког-
да не хватает? Тут в дело вступает сила, сила, которая становится правом;
власть и ее орудие -- насилие, и ее самый верный союзник -- отведенный взгляд.
Обида пассажиров на горожан становилась все горше, но она была не
такой зловещей, как поведение горожан -- то, как они спрятались за "своими"
стенами со "своей" собственностью и не обратили внимания на поезд, даже не
взглянули на него. Среди пассажиров не один Шевек был так угрюм; вдоль все-
го поезда, у остановленных вагонов, шел нескончаемый разговор, в общем, на
ту же тему, о которой размышлял Шевек. Люди то вступали в разговор, то от-
ходили в сторону, спорили или соглашались. Кто-то всерьез предложил совер-
шить налет на огороды; это предложение вызвало отчаянные споры и, возмож-
но, было бы принято, если бы не гудок поезда -- сигнал отправления.
Но когда поезд, наконец, вполз на следующую станцию, и им дали по-
есть -- по полбуханки холумового хлеба и миске супа на каждого -- их уныние
сменилось бурной радостью. К тому времени, как человек добирался до дна ми-
ски, он замечал, что супчик-то жидковат, но вкус первой ложки этого супа был
просто чудесен, ради этого стоило поголодать. С этим были согласны все. Они
вернулись в поезд все вместе, с шутками и смехом. Они помогли друг другу про-
держаться.
В Экваториальном Холме пассажиров, направляющихся в Аббенай, взя-
ла грузовая автоколонна и провезла их последние пятьсот миль. Они въехали в
город около полуночи; улицы были пусты. Стояла ранняя осень. Ночь была
ветреная; ветер тек сквозь них, как бурная сухая река. Над тусклыми уличными
фонарями ярким дрожащим светом вспыхивали звезды. Сухая буря осени и
страсти пронесла Шевека по улицам, он почти пробежал три мили до северного
района, один в темном городе, одним прыжком одолел три ступеньки крыльца,
пробежал по холлу, подошел к двери, распахнул ее. В комнате было темно. В
темных окнах горели звезды.
-- Таквер,-- позвал он; и услышал тишину. Прежде, чем он включил лам-
пу, в этой темноте, в этой тишине он узнал, что такое разлука.
Ничего не исчезло. Да и исчезать-то было нечему. Исчезли только Так-
вер и Садик. "Занятия Необитаемого Пространства", чуть поблескивая, тихонь-
ко вращались на сквозняке из открытой двери.
На столе лежало письмо. Два письма. Одно -- от Таквер. Оно было ко-
ротким: ее мобилизовали на неопределенный срок в Лаборатории по Разведе-
нию Съедобных Водорослей на Северо-Востоке. Она писала: "Отказаться сей-
час было бы бессовестно с моей стороны. Я пошла в РРС, поговорила с ними,
прочла их разработку, которую они послали в Биологический отдел КПР, и я
им действительно нужна, потому что я занималась именно этим циклом: водо-
росли -- жгутиковые -- креветки -- кукури. Я попросила в РРС, чтобы тебя на-
значили в Рольни, но, конечно, они не будут ничего предпринимать, пока ты
сам тоже не попросишься туда, а если это невозможно из-за работы в Ин-те, ты
не попросишься. В конце концов, если это уж очень затянется, я скажу им, что-
бы они нашли другого генетика, и вернусь! С Садик все в порядке, она уже уме-
ет говорить "вет", это значит "свет". Мы уехали не очень надолго. Вся, на всю
жизнь, твоя сестра, Таквер. Пожалуйста, пожалуйста, приезжай, если смо-
жешь".
Вторая записка была нацарапана на крошечном обрывке бумаги: "Ше-
век. Как вернешься -- в Каб. Физ. Сабул".
Шевек метался по комнате. Буря, порыв, пронесшие его по улицам, еще
не унялись в нем. Опять он уперся в стену. Идти дальше он не мог, но не мог и
не двигаться. Он заглянул в стенной шкаф. Там не было ничего, кроме его зим-
ней куртки и рубахи, которую ему вышила Таквер, любившая изящное рукоде-
лие; ее немногие платья исчезли. Ширма была сложена, открывая взгляду пус-
тую кроватку. Не убранная с помоста постель была скатана и аккуратно на-
крыта оранжевым одеялом. Шевек снова наткнулся на стол, опять прочел пись-
мо Таквер. На глаза у него навернулись слезы. Его сотрясало яростное разоча-
рование, гнев, дурное предчувствие.
Злиться было не на кого. И это было хуже всего. Таквер была нужна,
нужна, чтобы бороться с голодом -- своим, его, Садик. Общество было не про-
тив них. Оно было за них; с ними; оно было ими.
Но ведь он уже отказался от своей книги, и от своей любви, и от своего
ребенка. Сколько жертв можно требовать от человека?
-- Черт! -- сказал он вслух. Правийский язык был плохо приспособлен
для того, чтобы ругаться. Трудно ругаться, когда секс не считается непристой-
ным, а богохульство не существует.
-- Вот черт! -- повторил он. Он мстительно скомкал неряшливую запи-
ску Сабула, а потом ударил сжатыми кулаками по краю стола -- раз, и другой,
и третий,-- в приступе гнева стремясь ощутить боль. Но все было бесполезно.
Ничего нельзя было поделать и никуда нельзя было уйти. В конце концов ему
пришлось раскатать постель, лечь одному и уснуть -- безутешно и с дурными
сновидениями.
С самого утра постучалась Бунуб. Шевек встретил ее в дверях и не по-
сторонился, чтобы пропустить в комнату. Бунуб, их соседке по бараку, было
лет пятьдесят. Она работала слесарем-механиком на авиамоторном заводе. Так-
вер она всегда забавляла, а Шевека приводила в ярость. Во-первых, она зари-
лась на их комнату. Она говорила, что, как только эта комната освободилась,
она подала на нее заявку, но не получила, потому что квартальный регистра-
тор жилых помещений к ней плохо относится. В ее комнате не было углового
окна -- предмета ее неутихающей зависти. Но ее комната была двойная, а она
жила в ней одна, что, с учетом нехватки жилья, было с ее стороны эгоистично;
но Шевек нипочем не стал бы тратить время на то, чтобы осуждать ее, если бы
она сама не вынудила его к этому своими оправданиями. Она вечно объясняла,
объясняла... У нее был партнер, партнер на всю жизнь, "вот, как вы оба" (же-
манная улыбочка). Только куда девался этот партнер? О нем почему-то всегда
говорилось в прошедшем времени. Между тем, необходимость двойной комна-
ты вполне подтверждалось чередой мужчин, входивших в дверь Бунуб: каждый
вечер -- другой мужчина, точно Бунуб -- здоровенная семнадцатилетняя девчон-
ка. Таквер наблюдала за этой процессией с восхищением. Бунуб приходила и в
подробностях рассказывала ей про этих мужчин, и жаловалась, жаловалась...
То, что ей не досталась угловая комната, было лишь одной из ее бесчисленных
обид. Характер у нее был столь же коварный, сколь мерзкий, она во всем ухит-
рялась увидеть плохое и тут же переносила все на себя. Завод, где она работает,
это отвратительное скопление бестолковости, блата и саботажа. Каждое собра-
ние ее синдиката -- это сплошной сумасшедший дом, бесконечные несправедли-
вые инсинуации, и все -- по ее адресу. Весь социальный организм направлен на
преследование Бунуб. От всего этого Таквер начинала хохотать, иногда истери-
чески, прямо в лицо Бунуб. "Ой, Бунуб, ты такая смешная!" -- говорила она, а
женщина с седеющими волосами, тонкими губами и вечно потупленными глаза-
ми слабо улыбалась, не обижаясь, вот нисколечко -- и продолжала свои чудо-
вищные тирады. Шевек понимал, что Таквер права, смеясь над ней, но сам сме-
яться не мог.
-- Это ужасно,-- сказала Бунуб, протиснулась мимо него в комнату и на-
правилась прямо к столу, чтобы прочесть письмо Таквер. Она взяла его; Шевек
вырвал его у нее из рук со спокойной быстротой, которой она не ожидала.
-- Прямо кошмар. Даже за декаду не предупредили. Просто: "Сюда! Не-
медленно!" А еще говорят, что мы -- свободные люди, мы считаемся свободны-
ми людьми. Вот смеху-то! Это ж надо, так разбить счастливое партнерство.
Знаешь, для того-то они так и сделали. Они против партнерств, так все время
бывает, они нарочно рассылают партнеров в разные места. Так и у нас с Лабек-
сом вышло, точно также. Нам уж больше не быть вместе. Где уж там, когда все
РРС -- единым фронтом против нас. Вон она, кроватка-то, пустая. Бедняжечка!
Она уж четыре декады все плакала, день и ночь. Часами мне спать не давала.
Это, конечно, от того, что еды не хватает. У Таквер стало убывать молоко. И
вообще -- взять и отправить кормящую мать по мобилизации за сотни миль,
это ж подумать только! Ты, наверное, не сможешь поехать к ней туда... куда ж
это они ее послали-то?
-- На Северо-Восток. Бунуб, я хочу пойти позавтракать. Я голоден.
-- Правда, типично, что они это сделали, пока тебя не было?
-- Что сделали, пока меня не было?
-- Услали ее... разбили партнерство.-- Теперь Бунуб читала записку Са-
була, которую тщательно расправила.-- Они знают, когда начать! Ты ведь, на-
верно, теперь выедешь из этой комнаты, да? Тебе не позволят остаться в двой-
ной. Таквер говорила, что скоро вернется, но было видно, что она просто себя
подбадривает, и только. Свобода, считается, что мы свободные, прямо анекдот!
Перебрасывают туда-сюда...
-- Да черт возьми, Бунуб, если бы Таквер не хотела принять это назна-
чение, она бы отказалась. Ты же знаешь, что нам грозит голод.
-- Да я и то подумала, не надоело ли ей здесь, это часто бывает после то-
го, как родится ребенок. Я уж давно думала, что вам надо было ее в ясли от-
дать. Это ж надо, сколько она плакала. Дети мешают партнерам. Стесняют их.
И вполне естественно, что ей, как ты говоришь, захотелось переменить обста-
новку, и, когда появилась такая возможность, она за нее ухватилась.
-- Я этого не говорил. Я иду завтракать.-- Шевек вышел, широко шагая,
чувствуя, как у него все дрожит в пяти-шести чувствительных точках, в которые
точно попали шпильки Бунуб. Эта женщина была страшна тем, что высказала
вслух все его самые гнусные страхи. Сейчас она все еще оставалась в комнате,
небось, планировала, как в нее въедет.
Он проспал и вошел в столовую перед самым закрытием. Все еще голо-
дный, как волк, после своей поездки, он взял двойную порцию и каши и хлеба.
Парнишка-раздатчик взглянул на него и нахмурился. Нынче никто не брал
двойных порций. Шевек ответил таким же хмурым взглядом и ничего не сказал.
За последние восемьдесят с лишним часов он съел две миски супа и одно кило
хлеба и имел право наверстать упущенное; но черт его побери, если он будет
оправдываться. Существование само служит оправданием, потребность -- это и
есть право. Он -- одонианин, чувствовать себя виноватыми он предоставляет
спекулянтам.
Он сел один, но к нему тут же подсел Десар, улыбаясь, уставился своими
непонятными косящими глазами на него или куда-то рядом с ним.
-- Давно не было,-- сказал Десар.
-- Набор на сельхозработы. Шесть декад. А здесь как дела?
-- Скудновато.
-- А будет еще скуднее,-- пообещал Шевек, но без особого убеждения,
потому что в этот момент он ел, и каша была необыкновенно вкусная.-- "Беда,
