-- Правильно,-- сказала акушерка,-- помоги ее отодвинуть, чтобы я мог-
ла убрать все это.
-- Я хочу вымыться,-- слабым голосом сказала Таквер.
-- Ну-ка, помоги ей помыться. Вон там стерильное белье.
-- Уаа, уаа, уаа,-- сказал другой голос.
Казалось, в комнате полно людей.
-- Ну, вот,-- сказала акушерка.-- Давай-ка положи младенца обратно к
ней, к груди, чтобы остановить кровотечение. Мне надо отнести эту плаценту в
клинику, в морозилку. Я через десять минут вернусь.
-- А где... где... это...
-- В кроватке! -- ответила акушерка, выходя из комнаты. Шевек отыскал
взглядом очень маленькую кроватку, которая уже четыре декады стояла в углу
наготове, и младенца в ней. Среди всех этих нахлынувших событий акушерка
каким-то образом нашла время привести младенца в порядок и даже надеть на
него рубашечку, так что теперь он был уже не такой скользкий и рыбообраз-
ный, как когда Шевек увидел его впервые. Уже стемнело -- с той же странной
быстротой, как будто время прошло мгновенно. Лампа была включена. Шевек
взял ребенка на руки, чтобы отнести Таквер. Личико у него было неправдопо-
добно маленькое, с большими сомкнутыми веками, хрупкими с виду.
-- Дай сюда,-- говорила Таквер.-- Ну скорее же, пожалуйста, дай же мне
его.
Он пронес младенца по комнате и очень осторожно отпустил его на жи-
вот Таквер.
-- Ах! -- сказала она; это был вздох чистого торжества.
-- А кто оно? -- сонно спросила она немного спустя.
Шевек сидел рядом с ней на краю спального помоста. Он провел тща-
тельное исследование, несколько оторопев от длины рубашки по сравнению с
крайне короткими ногами существа.
-- Девочка.
Вернулась акушерка, стала наводить порядок.
-- Сработали вы оба первоклассно,-- заметила она. Они кротко согласи-
лись.
-- Я утром загляну,-- пообещала она, уходя. Младенец и Таквер уже спа-
ли. Шевек положил голову рядом с головой Таквер. Он привык к приятному му-
скусному запаху ее кожи. Теперь запах изменился, в густой и слабый аромат,
сонно-густой. Таквер лежала на боку, младенец -- у ее груди. Шевек очень осто-
рожно обнял ее одной рукой. Он уснул в комнате, где воздух был пропитан жиз-
нью.
Одонианин вступает в моногамию точно так же, как в любое другое со-
вместное предприятие, будь то балет, мыловаренная фабрика или еще какое-ни-
будь производство. Партнерство для одониан -- добровольно образованная фе-
дерация, такая же, как любая другая. Пока в нем все ладится, оно действует, а
если не ладится -- оно перестает существовать. Оно -- не институт, а функция.
Единственная его санкция -- санкция личной совести.
Это вполне согласуется с одонианской социальной теорией. Ценность
обещания, даже обещания с неопределенным сроком, глубоко укоренилась в
мышлении Одо; казалось бы, то, что она так упорно настаивает, что каждый
человек свободен в своем праве изменяться, должно было бы обесценить идею
обещания или обета, однако, фактически эта свобода наполняла обещание
смыслом. Обещание есть взятое направление, добровольно избранное самоог-
раничение. Как подчеркивала Одо, если направление не выбрано, если человек
никуда не идет, то не произойдет никаких изменений. Его свобода выбирать и
изменяться останется не использованной, точно так, как если бы он был в
тюрьме, им же самим построенной, в лабиринте, где любой путь не лучше лю-
бого другого. Так Одо пришла к пониманию того, что обещание, обязательст-
во, идея верности -- существенные компоненты сложнейшего понятия "свобода".
Многие считали, что эта идея верности неприменима к половой жизни.
Они говорили, что женская натура Одо склонила ее к отказу от истинной сексу-
альной свободы; это, пусть даже только это, Одо написала не для мужчин. Это
критическое замечание высказывали не только мужчины, но в равной мере и
женщины, поэтому можно было считать, что Одо не понимала не мужскую пси-
хологию, а психологию целого типа или слоя человечества, людей, для которых
вся суть сексуального наслаждения заключена в эксперименте.
Хотя Одо, быть может, и не понимала людей, склонных к беспорядоч-
ным связям, и, вероятно, считала такую склонность собственническим отклоне-
нием от нормы, все же ее учение больше подходило для них, чем для тех, кто хо-
тел вступить в длительное партнерство, поскольку люди -- вид, связывающийся
скорее на время, чем попарно. Никакие занятия сексом любого вида не ограни-
чивались ни законом, ни наказанием, ни неодобрением, за исключением изнаси-
лования ребенка или женщины. В этих случаях, если насильник сам быстренько
не отдавал себя в более ласковые руки одного из лечебных центров, его соседи
обычно подвергали его скорому возмездию. Но в обществе, где полное удовлет-
ворение всех желаний с момента полового созревания являлось нормой, и един-
ственным, притом мягким, социальным ограничением в отношении сексуальной
активности было требование уединения -- некий вид стыдливости, обусловлен-
ный общинной жизнью -- изнасилования были крайне редки.
С другой стороны, те, кто решил создать и поддерживать партнерство,
неважно, гомосексуальное или гетеросексуальное, сталкивались с проблемами,
неведомыми тем, кого устраивает первый попавшийся партнер. Им приходи-
лось иметь дело не только с ревностью, собственническим инстинктом и други-
ми болезненными проявлениями страсти, для которых моногамный союз слу-
жит такой прекрасной почвой, но и с внешними трудностями, обусловленными
социальной организацией. Вступая в партнерство, каждая пара знала, что их в
любую минуту могут разлучить потребности распределения рабочей силы.
РРС -- управление распределения рабочей силы -- старалось держать па-
ры вместе и по их просьбе воссоединять их при первой же возможности, но это
не всегда удавалось, особенно при экстренных мобилизациях; да никто и не
ждал от РРС, что оно ради этого будет заново составлять все списки и менять
программы в компьютерах. Каждый анаррести знал: для того, чтобы выжить,
чтобы жизнь шла нормально, он должен быть готов отправиться туда, где он
нужен, и делать то, что нужно. Он рос в сознании того, что распределение рабо-
чей силы -- один из основных факторов жизни, непосредственная, постоянная
социальная необходимость, тогда как партнерство -- всего лишь личная про-
блема.
Но когда ты добровольно выбрал какое-то направление и беззаветно
следуешь ему, то может показаться, что все способствует этому. Так, возмож-
ность и реальность разлуки часто укрепляли преданность партнеров друг дру-
гу. Хранить неподдельную добровольную верность в обществе, не имеющем ни
юридических, ни моральных санкций против неверности, хранить ее в добро-
вольной разлуке, которая может начаться в любой момент и длиться, быть мо-
жет, годы -- это было своего рода испытание. Но человек любит, чтобы его ис-
пытывали, ищет свободу в невзгодах.
В 164 г. вкус свободы такого рода ощутили многие люди, никогда преж-
де к ней не стремившиеся, и он понравился им; им понравилось ощущение про-
верки сил, чувство опасности. Засуха, начавшаяся летом 163 года, не ослабела и
зимой. К лету 164 года начались трудности и появилась угроза катастрофы в
случае, если засуха не кончится.
Нормы питания были строго ограничены; наборы рабочей силы были
строго обязательны. Усилия вырастить достаточное количество пищи и распре-
делить ее стали судорожными, отчаянными. Но люди нисколько не отчаива-
лись. Одо писала: "Ребенок, свободный от вины владения и от бремени эконо-
мической конкуренции, вырастет согласным делать то, что нужно сделать, и
способным радоваться тому, что он это делает. Сердце гнет лишь бесполезная
работа. Радость кормящей матери, ученого, удачливого охотника, хорошего
повара, искусного умельца, любого, кто делает нужную работу и делает ее хо-
рошо,-- эта долговечная, прочная радость, быть может, есть глубочайший ис-
точник человеческих привязанностей и социального чувства в целом". В этом
смысле в Аббенае тем летом во всем была некая скрытая радость. Как бы ни тя-
жела была работа -- все работали с легким сердцем, готовые отбросить все за-
боты в ту же минуту, как будет сделано все, что возможно сделать. Старое, за-
тертое слово "солидарность" обрело новую жизнь. Есть радость в том, чтобы
обнаружить, что связь оказалась прочнее, чем все, что грозит ее разорвать.
В начале лета КПР расклеило плакаты, предлагавшие людям сократить
свой рабочий день примерно на час, потому что норма белков, которую сейчас
выдают в столовых, недостаточна для компенсации полного нормального рас-
хода энергии. Бившая ключом жизнь городских улиц уже начала притихать.
Люди, рано закончив работать, слонялись по площадям, играли в кегли в за-
сохших парках, сидели в дверях мастерских и заговаривали с прохожими. Насе-
ление города заметно уменьшилось, потому что несколько тысяч человек отпра-
вились, добровольно или по мобилизации, на неотложные сельскохозяйствен-
ные работы. Но взаимное доверие ослабляло подавленность и тревогу. Люди
безмятежно говорили: "Поможем друг другу продержаться -- и продержимся".
Под самой поверхностью лежали огромные запасы жизнеспособности. Когда в
северных предместьях высохли источники, добровольцы -- специалисты и не
специалисты, взрослые и подростки -- работая в свободное время, проложили
временные трубопроводы из других районов города, причем управились за
тридцать часов.
В конце лета Шевека мобилизовали на сельскохозяйственные работы на
Южное Взгорье, в общину Красные Ключи. Возлагая надежды на дождь, кото-
рый прошел в сезон экваториальных гроз, там пытались получить урожай зер-
нового холума, посеяв и сжав его до того, как возобновится засуха.
Шевек знал, что его должны мобилизовать, потому что его работа на
стройке закончилась, и он записался в общие списки свободной рабочей силы.
Все лето он был занят только тем, что преподавал свой курс, читал, доброволь-
но участвовал в экстренных работах в квартале и возвращался домой к Таквер
и малышке. Через пять декад после родов Таквер снова начала ходить в лабо-
раторию, но только по утрам. Как кормящей матери, ей полагались дополни-
тельные белки и углеводы, и она всегда брала в столовой и то, и другое: теперь
ее друзья уже не могли делиться с ней лишней едой, потому что лишней еды не
было. Она похудела, но выглядела хорошо, а ребенок был маленький, но креп-
кий.
Шевеку ребенок доставлял уйму радости. По утрам он оставался с доч-
кой один (они оставляли ее в яслях только на то время, что он преподавал или
был на добровольных работах) и чувствовал себя необходимым; а в этом чувст-
ве заключается и бремя отцовства или материнства, и его награда. Девочка бы-
ла умненькая, очень живо на все реагировала; для Шевека она была идеальной
слушательницей его постоянно подавляемых словесных фантазий, которые Так-
вер называла его сумасшедшинкой. Он сажал малышку к себе на колени и чи-
тал ей фантастические лекции по космологии, объяснял, как получается, что
время -- это самом деле пространство, только вывернутое наизнанку, и, таким
образом, хрон -- это вывернутые наизнанку внутренности кванта, а расстояние
-- одно из случайных свойств света. Он давал девочке пышные и постоянно ме-
няющиеся прозвища и декламировал ей нелепые мнемонические стишки: "Время
быстротечно, вечно-бесконечно, супермеханично, суперорганично -- ОП!" -- и
на "оп" невысоко подбрасывал малышку в воздух, а она пищала и размахивала
пухлыми ручонками. Оба получали от этих упражнений огромное удовольст-
вие. Когда Шевек получил вызов на сельхозработы, ему было очень тяжело рас-
ставаться со всем этим. Он надеялся, что его направят поближе к Аббенаю, а не
на другой край планеты, на Южное Взгорье. Но вместе с неприятной необходи-
мостью на шестьдесят дней покинуть Таквер и дочку пришла твердая уверен-
ность, что он к ним вернется. Пока он в этом уверен, ему не на что жаловаться.
Вечером накануне его отъезда пришел Бедап. Он поел вместе с ними в
институтской столовой, и они вместе вернулись в комнату. Они сидели и разго-
