-- А вы -- нет?
-- Нет. Мы очень прагматичны.
-- Можно быть и тем, и другим одновременно,-- заметила она. Шевек не
ожидал, что она окажется сколько-нибудь проницательной.
-- Да, это верно,-- сказал он.
-- Что может быть романтичнее того, что вы прилетели сюда, совершен-
но один, без гроша в кармане, чтобы выступать за свой народ?
-- И чтобы меня, пока я здесь, избаловали всевозможной роскошью.
-- Роскошью? В университетской квартире? Господи Боже! Бедняжка!
Они вам хоть показали что-нибудь приличное?
-- Я был во многих местах, но все одинаковое. Я хотел бы лучше узнать
Нио-Эссейя. Я видел в городе только то, что снаружи -- упаковку.
Он употребил это сравнение потому, что его с самого начала восхитил
обычай уррасти заворачивать все в чистую, красивую бумагу, или пластик, или
картон, или фольгу. Белье из прачечной, книги, овощи, одежда, лекарства -- все
было запаковано в бесчисленные слои обертки. Даже пачки бумаги были завер-
нуты в несколько слоев бумаги. Ничего не должно было ни с чем соприкасаться.
Он уже начал ощущать, что он тоже тщательно упакован.
-- Я знаю. Вас заставили пойти в Исторический Музей... и осмотреть
Добуннаэсский Монумент... и прослушать чью-нибудь речь в Сенате!
Шевек рассмеялся, потому что именно так он и провел один день про-
шлым летом.
-- Я знаю! Они так глупо обращаются с иностранцами. Я сама позабо-
чусь, чтобы вы увидели настоящий Нио!
-- Я был бы рад этому.
-- Я знаю всяких замечательных людей. Вы здесь застряли среди всех
этих нудных профессоров и политиков...
Она продолжала тараторить. Ее бессвязная болтовня доставляла ему
такое же удовольствие, как этот солнечный свет и снег.
Они подошли к маленькой станции Амоэно. У нее уже был обратный
билет; вот-вот должен был подойти поезд.
-- Не ждите, замерзнете.
Он не ответил, просто стоял, громоздкий в подбитой мехом куртке, и
ласково смотрел на нее.
Она опустила взгляд и стряхнула снежинку с вышитого обшлага своего
пальто.
-- У вас есть жена, Шевек?
-- Нет.
-- Вообще никакой семьи?
-- А, вот вы о чем... Есть. Партнерша. И наши дети. Извините меня, я
вас не так понял. Видите ли, "жена" -- это для меня нечто, существующее только
на Уррасе.
-- А что такое "партнерша" и "партнер"? -- Она подняла на него озор-
ной взгляд.
-- Я думаю, вы бы назвали это женой. И мужем.
-- Почему же она не приехала с вами?
-- Не захотела, и потом, младшей девочке только год... нет, сейчас уже
два. И потом...-- он замялся.
-- Почему не захотела?
-- Ну, ее работа -- там, а не здесь. Если бы я знал, что здесь ей бы так
многое понравилось, я бы просил ее поехать. Но я не знал. Понимаете, тут про-
блема безопасности.
-- Безопасности здесь?
Он снова замялся и наконец сказал:
-- Также и когда я вернусь домой.
-- Что же с вами будет? -- спросила Вэйя, широко раскрыв глаза. Из-за
холма за чертой города показался поезд.
-- О, скорее всего, ничего. Но есть некоторые, кто считает меня предате-
лем. Потому что я пытаюсь подружиться с Уррасом, видите ли. Когда я вернусь
домой, они могут устроить неприятности. Я не хочу этого для нее и для детей.
Перед моим отъездом уже было немного неприятностей. Достаточно.
-- Вы хотите сказать, что вам будет по-настоящему грозить опасность?
Чтобы расслышать, ему пришлось нагнуться к ней, потому что на стан-
цию, гремя колесами и вагонами, въезжал поезд.
-- Не знаю,-- сказал он, улыбаясь.-- Вы знаете, наши поезда очень похо-
жи на эти. Хороший дизайн незачем менять.
Он вместе с ней подошел к вагону первого класса. Он открыл ей дверь
вагона, потому что сама она не стала этого делать. Когда она вошла, Шевек
заглянул в вагон, оглядел купе.
-- А внутри они совсем не похожи! Это все -- для вас? Для вас одной?
-- О, да. Я терпеть не могу второй класс. Эти мужчины, которые вечно
жуют смолу маэры и плюются. А на Анарресе жуют маэру? Нет, конечно, нет.
Ах, я бы столько всего хотела узнать о вас и о вашей стране!
-- Я люблю о ней рассказывать, но никто не спрашивает.
-- Тогда давайте непременно встретимся и поговорим о ней! Вы позво-
ните мне, когда в следующий раз будете в Нио? Обещайте!
-- Обещаю,-- добродушно сказал он.
-- Хорошо! Я знаю, что вы не нарушаете обещаний. Кроме этого, я пока
ничего о вас не знаю. Но это я чувствую. До свидания, Шевек.-- На секунду она
положила руку в перчатке на его руку, которой он держался за дверь. Паровоз
загудел в две ноты; он закрыл дверь и стал смотреть, как отходит поезд. В окне
мелькнуло белое и алое -- лицо Вэйи.
Он вернулся в дом Оииэ в очень жизнерадостном настроении и дотемна
играл с Ини в снежки.
РЕВОЛЮЦИЯ В БЕНБИЛИ! ДИКТАТОР БЕЖАЛ! СТОЛИЦА В РУ-
КАХ ПРЕДВОДИТЕЛЕЙ МЯТЕЖНИКОВ! ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ СЕССИЯ
СПП! НЕ ИСКЛЮЧЕНО ВМЕШАТЕЛЬСТВО А-ИО.
"Птичья" газета была настолько возбуждена, что напечатала самым
крупным шрифтом, какой у нее был. Жертвой этого возбуждения пали и орфог-
рафия, и грамматика: "К вчерашней ночи мятежники удерживают все к западу
от Мексти и жестоко нажимают на армию". Так обращались с глаголами нио-
ти: и прошедшее, и будущее время загоняли в одно насыщенное, неустойчивое
настоящее время.
Шевек прочел газеты и разыскал описание Бенбили в Энциклопедии
СПП. По форме это государство было парламентарно-демократическим, фак-
тически же -- военной диктатурой, им управляли генералы. Это была большая
страна в Западном полушарии -- горы и засушливые саванны, мало населенная,
бедная.
-- Надо было мне ехать в Бенбили,-- думал Шевек, потому что представ-
ление о ней притягивало его; он представлял себе бледные равнины, ветер над
ними. Новость странно взволновала его. Он слушал все сводки по радио, кото-
рое до этого почти перестал слушать, обнаружив, что его основная функция --
рекламировать товары. Сообщения по радио, как и по официальному телефак-
су в общественных местах, были краткими и сухими: странный контраст с попу-
лярными газетами, с каждой страницы которых кричало слово "Революция".
Генерал Хавеверт, президент, благополучно бежал на своем брониро-
ванном аэроплане, но некоторых генералов помельче поймали и кастрировали
(это наказание в Бенбили традиционно предпочитали смертной казни). Отсту-
пающая армия сжигала на своем пути поля и города своего же народа. Парти-
занские отряды не давали покоя армии. В столице, Мескти, революционеры от-
крыли тюрьмы, дали амнистию всем заключенным. Когда Шевек прочел это,
сердце у него радостно забилось: есть надежда, все-таки есть надежда... Он все
более напряженно следил за вестями о далекой революции. На четвертый день
он смотрел по телефаксу о дебатах в Совете Правительств Планеты и увидел,
как иотийский посол в СПП заявил, что А-Ио, поддерживая демократическое
правительство Бенбили, посылает Генерал-Президенту Хавеверту вооруженное
подкрепление.
Большинство бенбилийских революционеров даже не было вооружено.
И вот придут иотийские войска, с пушками, бронетранспортерами, аэроплана-
ми, бомбами. Шевек прочел в газете описание их снаряжения, и его замутило.
Ему было тошно, он был взбешен, и не было никого, с кем он мог бы
поговорить. Паэ отпадал категорически. Атро был ярым милитаристом. Оииэ
был порядочным человеком, но его личные заботы и тревоги, его проблемы как
владельца собственности заставляли его оставаться верным строгим представ-
лениям о правопорядке. Он мог дать волю своей личной симпатии к Шевеку,
только отказываясь признать, что Шевек анархист. Он говорил, что одониан-
ское общество называет себя анархическим, но по существу они просто перво-
бытные популисты, чей общественный строй функционирует без явных прави-
тельств только потому, что их так мало и у них нет соседних государств. Когда
их собственности начнет угрожать какой-нибудь агрессивный соперник, они
либо осознают истинное положение вещей, либо будут стерты с лица земли.
Бенбилийские мятежники сейчас как раз начинают осознавать истинное поло-
жение вещей: до них начинает доходить, что из свободы нет никакого толка, ес-
ли нет пушек, чтобы ее защищать. Он объяснил это Шевеку во время их единст-
венного спора на эту тему. Не важно, кто правит или полагает, что правит,
бенбилийцами: реальная политика касается борьбы за господство между А-Ио
и Ту.
-- Реальная политика,-- повторил Шевек. Он взглянул на Оииэ и сказал:
-- Странное выражение в устах физика.
-- Нисколько. Как политики, так и физики имеют дело с вещами, как
они есть, с реальными силами, с законами, лежащими в основе мироздания.
-- Вы ставите ваши жалкие, мелочные "законы", защищающие богатс-
тво, ваши "силы" пушек и бомб рядом с законом энтропии и силой земного при-
тяжения? Я был лучшего мнения о ваших умственных способностях, Демаэре!
От этой вспышки презрения, которая была, как удар молнии, Оииэ
сжался. Он больше ничего не сказал, и Шевек больше ничего не сказал; но Оииэ
не забыл этого случая. Он навсегда остался у него в памяти, как самый позор-
ный момент его жизни. Потому что если Шевек, этот заблуждающийся и про-
стодушный утопист, так легко заставил его замолчать,-- это был позор; если
Шевек -- физик и человек, которому он не мог восхищаться, уважение которого
он так хотел заслужить, точно оно было более высокого качества, чем уважение
любого другого человека,-- если этот Шевек презирает его -- то этот позор не-
выносим, и он должен спрятать его, на всю жизнь запереть в самом темном
уголке своей души.
Бенбилийская революция обострила некоторые проблемы и для Шеве-
ка: прежде всего -- проблему собственного молчания.
Ему было трудно не доверять людям, с которыми он общался. Он был
воспитан в культуре, которая обдуманно и постоянно полагалась на людскую
солидарность, взаимопомощь. Как бы он ни был в некоторых отношениях от-
чужден от этой культуры, и как бы чужд он ни был здешней культуре, все же
привычка всей жизни осталась: он считал, что люди хотят ему помочь. Он дове-
рял им.
Но предостережение Чифойлиска, от которых он пытался отмахнуться,
все время вспоминались ему. Их подкрепили его собственные ощущения и инс-
тинкты. Хочешь не хочешь, а придется ему научиться недоверию. Он должен
молчать. Он ни с кем не должен делиться своей собственностью; он должен со-
хранить возможность заключить свою сделку.
В эти дни он мало говорил и еще меньше записывал. Его письменный
стол был завален пустяковыми бумагами; его рабочие записи всегда были с
ним, в одном из многочисленных карманов его уррасской одежды. Закончив ра-
боту на своем настольном компьютере, он всегда все сбрасывал.
Он знал, что очень близок к окончательному созданию Общей Теории
Времени, которая была так нужна иотийцам для космических полетов и для
престижа. Он знал также, что он еще на разработал ее до конца, и, может быть,
это ему так никогда и не удастся. Он никогда никому не говорил об этом пря-
мо.
Перед своим отлетом с Анарреса он думал, что Теория уже у него в ру-
ках. Он уже получил необходимые уравнения; Сабул знал, что он получил их, и
предложил ему примирение и признание в обмен на возможность напечатать их
и пристроиться к славе. Он отказал Сабулу, но это не было высоконравствен-
ным поступком. Нравственно было бы, в сущности, отдать их типографию при
его синдикате, Синдикате Инициативы; но он не сделал и этого. Он был не
вполне уверен, что готов к публикации. Что-то было не совсем в порядке, что-
то надо было чуть-чуть доработать. Он уже десять лет работает над этой тео-
рией, ничего страшного, если он еще немного повозится с ней, чтобы довести до
полного совершенства.
Мелочь, которая была не совсем в порядке, все больше становилась "не
такой". Крошечный дефект в рассуждениях. Крупный дефект. Трещина через
весь фундамент... В ночь перед отлетом с Анарреса он сжег все до единой запи-
си по Общей Теории, которые у него были. Он прилетел на Уррас без всего.
Полгода он -- по их терминологии -- морочил им голову.
