прасно пропадает их талант, их работа, их жизнь. О том, как умные и талант-
ливые подчиняются тупицам. О том, как зависть, жажда власти, страх перед пе-
ременами душат силу и мужество. Перемена есть свобода, перемена есть жизнь -
- существует ли что-нибудь более важное для одонианского мышления, чем это?
Но ведь больше ничего и никогда не меняется! Наше общество больно. Ты это
знаешь. Ты болен его болезнью. Его самоубийственной болезнью!
-- Хватит, Дап. Брось.
Бедап больше ничего не сказал. Он начал методически, задумчиво
грызть ноготь на большом пальце.
Шевек снова сел на спальный помост и уронил голову в ладони. Оба
долго молчали. Снег перестал. Сухой, темный ветер бился в окно. В комнате
было холодно; оба юноши сидели в куртках.
-- Вот смотри, брат,-- сказал наконец Шевек.-- Индивидуальное творче-
ство подавляет не наше общество. Его подавляет бедность Анарреса. Эта пла-
нета не рассчитана на то, чтобы обеспечивать существование цивилизации. Ес-
ли мы не станем помогать друг другу, если мы не будем отказываться от своих
личных желаний ради общего блага, то ничто, ничто на этой бесплодной пла-
нете не сможет нас спасти. Наша единственная возможность выжить -- людская
солидарность.
-- Солидарность, да! Даже на Уррасе, где еда с деревьев в рот падает, и
то Одо говорила, что единственная наша надежда -- людская солидарность. Но
мы эту надежду предали. Мы позволили сотрудничеству превратиться в пови-
новение. На Уррасе правит меньшинство. Здесь, у нас, правит большинство. Но
все равно это правительство! Социальное сознание перестало быть живым, оно
превратилось в машину, в машину власти, управляемую бюрократами!
-- Ты и я могли бы вызваться, и через несколько декад получить назна-
чение в КПР. Разве это превратило бы нас в бюрократов, начальников?
-- Шев, дело не в людях, которых назначают в КПР. Большинство из
них похоже на нас. Даже слишком похоже на нас. Наивные, с добрыми намере-
ниями; и это не только в КПР. Это -- всюду, на всем Анарресе. В учебных цент-
рах, в институтах, на рудниках, на консервных заводах, на рыбозаводах, на
сельскохозяйственных и научно-исследовательских станциях, на фабриках, в уз-
копрофильных общинах -- всюду, где функция требует умелой работы и ста-
бильности. Но эта стабильность дает простор авторитарному импульсу. В пер-
вые годы Заселения мы помнили об этом и остерегались этого. Тогда люди уме-
ли очень тонко отличать управление работой от управления людьми. Они дела-
ли это так хорошо, что мы забыли, что в людях желание доминировать так же
центрально, как импульс к взаимопомощи, что его надо тренировать в каждом
человеке, в каждом новом поколении. Никто не рождается одонианином, как
никто не рождается цивилизованным! Но мы об этом забыли. Мы больше не
воспитываем людей для свободы. Воспитание, самый важный вид деятельности
социального организма, стало негибким, нравоучительным, авторитарным. Ре-
бятишек учат зазубривать и повторять, как попугаев, слова Одо, как будто бы
это законы -- предел кощунства!
Шевек замялся. Ему так часто приходилось испытывать на себе такое
воспитание, о котором говорил Бедап,-- и ребенком, и даже здесь, в Институте -
- что ему нечего было возразить Бедапу.
Бедап, почувствовав, что берет верх, настойчиво продолжал:
-- Не думать самому всегда легче. Найти симпатичную надежную иерар-
хию и пристроиться в нее. Ничего не менять -- не рисковать, что тобой будут
недовольны, не сердить своих синдиков. Всегда самое легкое -- позволить пра-
вить собой.
-- Но это же не правительство, Дап! Любой бригадой или синдикатом
управляют специалисты и опытные работники; они лучше всех знают свое дело.
В конце концов, работу же надо выполнять! Что касается КПР -- да, оно могло
бы стать иерархией, властной структурой, если бы оно не было организовано
так, чтобы воспрепятствовать именно этому. Посмотри, как оно построено!
Добровольцы, которые выбираются по жребию; год обучения; потом четыре го-
да работаешь; потом выбываешь. Никто бы не мог получить власть, в архиче-
ском смысле, при такой организации и всего за четыре года.
-- Некоторые остаются больше, чем на четыре года.
-- Советники? Но они не имеют права голоса.
-- Не в праве голоса дело. Есть люди за кулисами.
-- Ай, брось! Это уж чистая паранойя! За кулисами -- каким образом? За
какими кулисами? Каждый может придти на любое заседание КПР, а если он --
синдик, которого затрагивает рассматриваемый вопрос, то он может участво-
вать в прениях и голосовать! Ты что, хочешь мне внушить, что у нас здесь есть
политики?
Шевек страшно разозлился на Бедапа; его торчащие уши ярко покрас-
нели, он почти кричал. Было уже поздно, в бараках напротив не светилось ни
одно окно. Десар из 45-ой комнаты постучал в стенку, чтобы не шумели.
-- Я говорю то, что ты и сам знаешь,-- сказал Бедап, очень понизив го-
лос.-- Что в действительности в КПР командуют такие, как Сабул, причем ко-
мандуют из года в год.
-- Если ты это знаешь,-- хриплым шепотом обвинил его Шевек,-- почему
же ты не заявил об этом публично? Почему ты не созвал в своем Синдикате
Критическое Заседание, если у тебя имелись факты? Если твои идеи не выдер-
живают публичного обсуждения, то я не желаю шептаться о них по ночам.
Глаза у Бедапа сделались совсем маленькими, как стальные бусинки.
-- Брат,-- сказал он,-- ты самодовольный ханжа. И всегда таким был.
Высунь ты раз в жизни голову из своей собственной паршивой чистой совести и
оглянись вокруг! Я пришел к тебе и шепчусь, потому что знаю, что могу тебе
доверять, черт бы тебя побрал! С кем я еще могу разговаривать? Что я, хочу
кончить, как Тирин, что ли?
-- Как Тирин? -- Шевек был так поражен, что заговорил громко. Бедап
показал ему на стенку, чтобы он был потише.
-- А что такое с Тирином? Где он?
-- В Приюте, на острове Сегвина.
-- В Приюте?
Бедап, сидя боком на стуле, подтянул колени к подбородку и обхватил
их руками. Теперь он говорил тихо, неохотно.
-- Тирин через год после твоего отъезда написал пьесу и поставил ее.
Она была смешная... чудная... ну, ты же знаешь его манеру.-- Бедап взъерошил
рукой свои жесткие рыжеватые волосы, так что косичка расплелась.-- Дураку
она могла бы показаться анти-одонианской. А дураков много. Поднялся шухер.
Ему объявили порицание. Публичное порицание. Я раньше никогда этого не
видел. Все приходят на собрание твоего синдиката и тебя отчитывают. Раньше
это делали, чтобы осадить бригадира или администратора, если он слишком
раскомандуется. А теперь это делается только для того, чтобы запретить чело-
веку мыслить самостоятельно. Ох, и мерзко же это было. Тирин не выдержал.
По-моему, у него от этого действительно крыша малость поехала. После этого
он стал считать, что все -- против него. Он стал слишком много разговаривать,
и все с горечью. Не безрассудно, но всегда с горечью, всегда критически. И при-
том с кем угодно. Ну, вот, окончил он Институт, получил квалификацию пре-
подавателя и попросил назначение. И получил. В дорожно-ремонтную бригаду
на Южный Склон. Он это назначение опротестовал, как ошибочное, но РРСов-
ские компьютеры повторно выдали то же самое. Так что он поехал.
-- Сколько я с Тиром был знаком, он на открытом воздухе никогда не
работал,-- перебил Шевек.-- С десятилетнего возраста. Он всегда исхитрялся по-
лучать какую-нибудь канцелярскую работу. РРС поступило по справедливости.
Бедап его не слушал:
-- Что уж там случилось, я точно не знаю. Он мне писал несколько раз,
и каждый раз оказывалось, что его опять перевели. Каждый раз на физическую
работу, в маленькие отдаленные общины. Потом он написал, что бросает рабо-
ту по назначению и возвращается на Северный Склон, чтобы повидаться со
мной. Но так и не приехал. И писать перестал. В конце концов я его разыскал
через Аббенайскую Картотеку Рабочей Силы. Мне прислали копию его карто-
чки и последняя запись в ней была просто: "Терапия. Остров Сегвина". Тера-
пия! Он что, убил кого-нибудь? Изнасиловал? А за что, кроме этого, отправля-
ют в Приют?
-- В Приют вообще не отправляют. Человек сам просит, чтобы его туда
направили.
-- Ты мне это дерьмо на уши не вешай,-- с внезапной яростью сказал Бе-
дап.-- Не просился он туда! Они его сначала с ума свели, а потом туда отправи-
ли. Я про Тирина говорю, про Тирина, ты его вообще-то помнишь или нет?
-- Я его еще раньше тебя знал. Что такое, по-твоему, Приют -- тюрьма,
что ли? Это -- убежище. Если там есть убийцы и люди, постоянно бросающие
работу, то потому, что они сами туда попросились, там на них ничто не давит,
и возмездие им там не грозит. Но кто эти люди, о которых ты все время гово-
ришь: "они"? "Они" его свели с ума, и так далее. Ты хочешь сказать, что вся на-
ша социальная система плоха, что, в сущности, "они" -- преследователи Тирина,
твои враги -- что "они" -- это мы, наш социальный организм?
-- Если ты можешь отмахнуться от Тирина, считая его отказчиком от
работы, то мне с тобой, пожалуй, больше не о чем говорить,-- ответил Бедап,
скорчившийся на стуле. В его голосе слышалась такая неприкрытая и простая
печаль, что праведный гнев Шевека мгновенно прошел.
Некоторое время оба молчали.
-- Пойду-ка я лучше домой,-- сказал Бедап, с трудом распрямил затек-
шие ноги и встал.
-- Отсюда час ходу. Не валяй дурака.
-- Да я подумал... Раз так...
-- Не дури.
-- Ладно. Где здесь сральня?
-- Налево, третья дверь.
Вернувшись Бедап сказал, что ляжет на полу, но так как половика не
было, а теплое одеяло было только одно, то Шевек, не утруждая себя поисками
других слов, назвал эту идею дурацкой. Оба они были мрачны и раздражены;
злы, как будто дрались, но не всю злость рассеяли этой дракой. Шевек раскатал
матрац, и они легли. Когда лампу выключили, в комнату вошел серебристый
мрак, полутьма городской ночи, когда на земле лежит снег, и свет слабо отра-
жается от земли вверх. Было холодно. Каждый из двоих с радостью ощущал
тепло тела соседа.
-- Насчет одеяла -- беру свои слова обратно.
-- Слушай, Дап, я не хотел...
-- Ох, давай поговорим об этом утром.
-- Ладно.
Они придвинулись друг к другу поближе. Шевек повернулся лицом вниз
и не прошло и двух минут, как заснул. Бедап пытался бороться со сном, но все
глубже проваливался в тепло, в беззащитность, в доверчивость сна и уснул.
Ночью один из них громко вскрикнул во сне. Второй сонно положил на него
руку, бормоча что-то успокоительное, и слепая теплая тяжесть его прикоснове-
ния пересилила всякий страх.
На следующий вечер они опять встретились и обсудили, не стоит ли им
на время стать партнерами, как раньше, когда они были подростками. Обсу-
дить это было необходимо, так как Шевек был определенно гетеросексуален, а
Бедап -- определенно гомосексуален; удовольствие от этого получил бы глав-
ным образом Бедап. Однако, Шевек совершенно не возражал против того, что-
бы возобновить старую дружбу; и когда он понял, что для Бедапа очень много
значит его сексуальный компонент, что в нем состоит для Бедапа истинный
смысл дружбы, он взял инициативу на себя и с изрядной чуткостью и настойчи-
востью добился, чтобы Бедап опять провел с ним ночь. Они заняли свободную
отдельную комнату в одном из бараков в центре города, и оба прожили там
около декады; потом они снова разделились, Бедап отправился в свое общежи-
тие, а Шевек -- в 46-ю комнату. Ни у того, ни у другого сексуальное желание не
было настолько сильным, чтобы эти отношения затянулись. Они просто под-
твердили прежнее доверие друг к другу.
И однако, Шевек, который по-прежнему виделся с Бедапом почти еже-
дневно, порой не мог понять, что именно ему нравится в друге, почему он дове-
ряет ему. Теперешние взгляды Бедапа он находил отвратительными, а его упор-
ное стремление обсуждать их -- утомительным. Почти каждый раз, как они
встречались, они начинали яростно спорить. Они довольно сильно обижали
