Через год ей предложили вступить в новый синдикат, который как раз органи-
зовывал лабораторию для изучения методов увеличения и улучшения поголовья
съедобной рыбы в океанах Анарреса. Когда ее спрашивали, чем она занимает-
ся, она отвечала: "Я -- ихтиогенетик". Эта работа ей нравилась; в ней сочета-
лись две вещи, которые Таквер высоко ценила: точность экспериментальных ис-
следований и цель, состоявшая в увеличении и улучшении. Без такой работы
она бы не была удовлетворена. Но эта работа ни в коей мере не была для нее
достаточной. Большая часть того, что происходило в уме и духе Таквер, имело
очень мало отношения к ихтиогенетике.
Она была глубоко, страстно привязана к живым существам, к растени-
ям, к земле. Эта привязанность, носящая невыразительное название "любовь к
природе", была, по мнению Шевека, гораздо шире, чем любовь. Он считал, что
есть души, пуповина которых осталась не перерезанной. Они остались не отня-
тыми от груди вселенной. Они не считают смерть врагом; они с удовольствием
ждут того момента, когда сгниют и превратятся в перегной.Странно было ви-
деть, как Таквер берет в руки лист или даже камень. Она становилась продол-
жением его, а он -- ее.
Она показала Шевеку аквариумы с морской водой в их исследователь-
ской лаборатории, там было пятьдесят видов рыб, а то и больше; большие и ма-
ленькие, неброские и ярко-пестрые, изящные и гротескные. Он пришел в вос-
торг и почувствовал даже благоговейный страх.
Три океана Анарреса были настолько же полны живыми существами,
насколько суша была пуста. В течение нескольких миллионов лет моря не были
соединены одно с другим, поэтому в каждом море эволюция форм жизни шла
своим путем. Разнообразие этих форм ошеломляло. Шевеку раньше и в голову
не приходило, что живая природа может размножаться так безудержно, так
пышно, так обильно; что, в сущности, изобилие, быть может, и есть основное
свойство жизни.
На суше растениям жилось неплохо, так как они росли поодаль одно от
другого, и вместо листьев у них были шипы, хвоя или колючки; но те животные,
которые попытались было дышать воздухом, отказались от этой мысли, когда
в климате планеты началась тысячелетняя эпоха пыли и засухи. Выжили бакте-
рии (многие из них были литофагами) да несколько сот видов червей и ракооб-
разных.
Человек втиснулся в эту тесную экологию осторожно и с опаской. Если
он ловил рыбу, то не слишком жадно, и обрабатывал землю, используя для
удобрения главным образом органические отходы, он мог найти себе место в
этой экологии. Но втиснуть в нее хоть кого-нибудь еще он не мог. Для травояд-
ных не было травы. Для хищников не было травоядных. Не было насекомых,
чтобы опылять цветковые растения; все ввезенные с Урраса плодовые деревья
опыляли вручную. С Урраса не завезли никаких животных, чтобы не подвер-
гать опасности хрупкое равновесие жизни. Прибыли только Первопоселенцы,
причем настолько тщательно отдраенные и изнутри, и снаружи, что привезли с
собой минимум своей личной флоры и фауны. Даже блохи -- и те не добрались
до Анарреса.
-- Мне нравится биология моря,-- сказала Таквер Шевеку у аквариу-
мов,-- потому что она такая сложная, все так переплетено между собой... насто-
ящая паутина. Эта рыба ест ту рыбу, а та -- мелкую рыбешку, а мелкая рыбеш-
ка -- жгутиковых, а они -- бактерий, и все сначала. На суше есть только три ти-
па, и все -- не хордовые... если не считать человека. В биологическом аспекте
это странная ситуация. Мы, анаррести, противоестественно изолированы. На
старой Планете на суше есть восемнадцать типов животных; там есть такие
классы, как насекомые, в которых столько видов, что их до сих пор не сумели
сосчитать, а в некоторых из этих -- миллиарды особей. Ты только представь се-
бе: куда ни глянь, всюду животные, другие существа, разделяют с тобой землю
и воздух. Человек настолько сильнее ощутил бы себя частью...-- Ее взгляд сле-
довал за проплывавшей в сумраке аквариума голубой рыбкой. Шевек напря-
женно следил за путем рыбки и за ходом мысли Таквер. Он долго бродил между
аквариумами и потом часто возвращался с Таквер в лабораторию, к аквариу-
мам, смиряя свою гордыню физика перед существованием созданий, для кото-
рых настоящее вечно, существ, которые не оправдываются и не нуждаются в
том, чтобы оправдывать перед человеком свой образ жизни.
Большинство анаррести работало по пять-семь часов в день, с двумя-че-
тырьмя выходными в декаду. Обо всех деталях -- в котором часу выходить на
работу, сколько часов работать, какие дни -- выходные, и так далее -- каждый
договаривался со своей рабочей командой, или бригадой, или синдикатом, или
координирующей федерацией, в зависимости от того, на каком уровне могла
быть достигнута оптимальная эффективность совместной работы. Таквер сама
планировала свои исследования, но и у работы, и у рыб были свои запросы, ко-
торыми нельзя было пренебрегать; и она проводила в лаборатории ежедневно
от двух до десяти часов, без выходных. У Шевека теперь было два преподава-
тельских назначения: курс математики повышенного типа в учебном центре и
такой же курс в Институте. Оба курса он вел по утрам, и к полудню возвращал-
ся в их комнату. Обычно Таквер еще не было. В здании стояла полная тишина.
Солнце в это время еще не доходило до двойного окна, выходившего на юг и на
запад, на город и на равнины; в комнате было прохладно и полутемно. Изящ-
ные концентрические динамические объекты, подвешенные к потолку, на раз-
ной высоте, двигались с сосредоточенной на самих себе четкостью, беззвучно,
таинственно, как идут процессы в органах живого существа или мыслительные
процессы. Шевек садился за стол у окна и начинал работать -- читать, делать
заметки или считать. Постепенно солнечный свет входил в комнату, передви-
гался по бумагам на столе, по его рукам на бумагах и заполнял комнату сияни-
ем. А он работал. Ошибки и бесплодные усилия прошлых лет оказались осно-
вой, фундаментом, заложенным вслепую, но заложенным правильно. На этом
фундаменте, на этой основе, работая методично и осторожно, но так уверенно,
точно это не он сам, а некое знание работало в нем, используя его, как свое ору-
дие, он построил прекрасное, прочное здание Принципов Одновременности.
Таквер, как любому человеку, решившемуся стать спутником жизни
творческой натуры, часто приходилось нелегко. Хотя ее существование было
Шевеку необходимо, ее непосредственное присутствие порой мешало ему. Ей не
хотелось возвращаться домой слишком рано, потому что, когда она приходила,
Шевек часто бросал работать, а она считала, что это нехорошо. Потом, когда
они оба станут пожилыми и нудными, он сможет не обращать на нее внимания,
а сейчас, в двадцать четыре года, он этого не может. Поэтому она организовала
свою работу так, что возвращалась домой в середине второй половины дня.
Это тоже было не очень удобно, потому что о нем надо было заботиться. В те
дни, когда у него не было занятий, случалось, что до ее прихода он не вставал
из-за рабочего стола по шесть-восемь часов подряд. Когда он вылезал из-за
стола, его шатало от усталости, у него дрожали руки, он с трудом мог гово-
рить. Дух творчества обращается со своими носителями сурово, он изнашивает
их, выбрасывает, меняет на новую модель. Для Таквер замены Шевеку не суще-
ствовало, и когда она видела, как тяжело ему приходится, она протестовала.
Она могла бы воскликнуть, как воскликнул однажды Асиэо, муж Одо: "Ради
Бога, женщина, неужели ты не можешь служить истине понемножку?" -- но
только женщиной была она, и о Боге не имела представления.
Когда Таквер возвращалась, они разговаривали, шли погулять или в
баню, потом -- обедать в институтскую столовую. После обеда они отправля-
лись на собрание, или на концерт, или к друзьям: к Бедапу и Саласу и их компа-
нии, к Десару и другим институтским приятелям, к коллегам и друзьям Таквер.
Но собрания и друзья были для них периферийны. Им не было необходимо ни
участие в общественной жизни, ни общение для развлечения; им было достаточ-
но их партнерства, и они не могли этого скрыть. Других это, очевидно, не оби-
жало. Скорее наоборот. Бедап, Салас, Десар и остальные шли к ним, как в жаж-
ду идут к роднику. Другие были для них периферийны, но они были централь-
ны для других. Они ничего особенного не делали; они не были ни более добро-
желательны, чем другие люди, ни более интересными собеседниками, и все же
их друзья любили их, полагались на них и все время приносили им подарки --
мелочи, которые у этих людей, не владевших ничем и владевших всем, перехо-
дили от одного к другому: шарф собственной вязки, осколок гранита, усажен-
ный темно-алыми гранатами, ваза, вылепленная своими руками в мастерской
федерации гончаров, стихотворение о любви, набор резных деревянных пуго-
виц, спиральная ракушка из Соррубского моря. Они отдавали подарки Таквер
и говорили: "Держи. Может, Шеву пригодится вместо пресс-папье"; или Шевеку
и говорили: "Держи. Может, Так понравится этот цвет". Отдавая, они стреми-
лись разделить с Шевеком и Таквер то, что Шевек и Таквер разделяли друг с
другом, и почтить, и восхвалить.
Это лето -- лето 160-года Заселения Анарреса -- было долгим, теплым и
светлым. От обильных весенних дождей Аббенайская равнина зазеленела и
пыль прибилась, так что воздух был необычно прозрачен; днем грело солнце, а
по ночам небо было густо усыпано сияющими звездами. Когда в небе была Лу-
на, можно было отчетливо различить за ослепительно-белыми завитками ее об-
лаков очертания ее континентов.
-- Почему она кажется такой красивой? -- спросила Таквер, лежа в тем-
ноте рядом с Шевеком под оранжевым одеялом. Над ними висели смутно разли-
чимые "Занятия Необитаемого Пространства"; за окном висела ослепительно
сверкавшая полная Луна.
-- Ведь мы же знаем, что это просто планета, такая же, как наша, только
климат там лучше, а люди хуже... Ведь мы же знаем, что они все собственники,
и устраивают войны, и воюют, и придумывают законы, и едят, когда другие го-
лодают, и вообще все они так же стареют, и им так же не везет, и у них делают-
ся такие же мозоли на ногах и ревматизм в коленках, как у нас здесь... Ведь мы
же знаем все это, так почему же она все равно кажется такой счастливой -- как
будто жизнь там такая уж счастливая? Я не могу смотреть на это сияние и ду-
мать, что там живет противный человечек с засаленными рукавами и атрофиро-
ванными мозгами, такой, как Сабул; вот не могу, и все...
Их обнаженные плечи и груди были залиты светом Луны. Тонкий, едва
заметный пушок, покрывавший лицо Таквер, слабо отсвечивал, и его черты ка-
зались смутными, словно смазанными; ее волосы были черными, черными были
и тени. Рукой, серебряной от лунного света, Шевек коснулся ее серебряного пле-
ча, дивясь теплу прикосновения в этом прохладном сиянии.
-- Если ты можешь увидеть что-то целиком,-- сказал он,-- оно всегда бу-
дет красивым. Планеты, живые существа... Но когда смотришь с близкого рас-
стояния, видишь, что планета состоит из грязи и камней. И день за днем, изо
дня в день -- жизнь ведь штука тяжелая -- устаешь, перестаешь видеть всю кар-
тину полностью. Нужна дистанция, промежуток. Чтобы увидеть, как прекрасна
земля, надо видеть ее, как луну. Чтобы увидеть, как прекрасна жизнь, надо
смотреть с позиции смерти.
-- Для Урраса это годится. Пусть остается там, вдали, и будет луной --
он мне не нужен! Но я не собираюсь стоять на могильном камне и смотреть с
него на жизнь сверху вниз и восклицать: "Ах, какая прелесть!" Я хочу быть в са-
мой ее гуще и видеть ее всю целиком, здесь, сейчас. Плевать я хотела на веч-
ность.
-- Вечность тут ни при чем,-- усмехнулся Шевек, худой, лохматый, весь
из серебра и тени.-- Все, что нужно, чтобы увидеть жизнь,-- это увидеть ее с точ-
ки зрения смертного. Я умру, ты умрешь, а иначе как бы мы могли любить друг
друга? Солнце однажды догорит до конца, что же еще заставляет его светить?
-- Ох, уж эти твои разговоры, эта твоя проклятая философия!
