какая разница, как это будет называться, поединок или казнь?
Друзья Киссура задумались, и Сушеный Финик сказал:
- Он правильно говорит. Моя песня о поединке будет гораздо
красивей, если вместо этой поломанной теплицы вы будете
сражаться под соснами в лощине. Никто еще на написал хорошей
песни о поединке, в котором сражались на капустной грядке.
Тогда Киссур опять приставил Шавашу к горлу меч и сказал:
- Дело обстоит в точности так, как ты говоришь, - и все-таки
тебе придется поступить по-моему, ибо иначе ты будешь умирать
долго и плохо, и трижды пожалеешь о своей трусости.
- Будь по-твоему, - сказал Шаваш.
Люди стали чертить боевой круг, а Идари повернулась к Сушеному
Финику и спросила:
- А согласен ли ты, Ханадар Сушеный Финик, занять в поединке
место этого чиновника, при условии, что ты получишь то же, что
получит победитель?
Сушеный Финик побледнел и ответил:
- Это было бы хорошим приключением, но слова твои слишком
туманны.
Идари ударила его концом косы по щеке, засмеялась и сказала:
- Я могла бы обмануть тебя, но скажу честно, что в этом поединке
победитель не получит ничего.
Тем временем дружинники утоптали место между теплицей и
грядками, начертили боевой круг и зарезали белую курицу. Позади
круга они воткнули белое знамя Киссура, со знаками, приносящими
счастье.
Киссур и Шаваш подошли к курице и окунули кончики мечей в кровь,
чтобы железо проснулось. После этого Киссур предложил Шавашу
выбирать сторону круга, и Шаваш стал так, чтобы солнце не било
ему в глаза.
- Будут ли в этом поединке участвовать двое или трое? - спросил
Сушеный Финик Киссура.
- Трое, - ответил Киссур.
- А кто же третий? - спросил Сушеный Финик.
- Смерть, - ответил Киссур.
Это были установленные обычаем слова.
Люди отошли от троих противников на положенное расстояние.
Киссур положил руку на рукоять меча, а Шаваш сунул руку за
пазуху, выхватил оттуда револьвер, сделанный яшмовым араваном, и
выстрелил раз и другой. Киссур изумился и схватился за плечо.
Шаваш выстрелил третий раз, но, по правде говоря, ему не так-то
часто приходилось стрелять из револьверов, и, хотя он стрелял
буквально с пяти шагов, третья пуля только обожгла Киссуру ухо.
Тут Сушеный Финик прыгнул Шавашу на спину. Шаваш обернулся,
чтобы выстрелить в Финика, но варвар перехватил его руку и
швынул его через себя, словно грузчик - мешок с рисом. Шаваш
перекувырнулся в воздухе, налетел брюхом на сапог другого
дружинника, и шмякнулся глазами вверх, а Сушеный Финик совершил
прыжок лосося, выхватил кинжал и этим кинжалом приколол руку с
револьвером к земле. Киссур подошел поближе. Он держался за
левое плечо, и сквозь пальцы его капала кровь.
- Если ты бес, - процедил он сквозь зубы, - то бес мог бы
целиться и получше.
После этого Шаваша привязали к веревке и проволокли через весь
город ничком. А Киссур сел на лошадь и поехал следом, чтобы
показать, что с ним ничего не случилось, хотя это было не совсем
так.
Идари сказала Сушеному Финику, чтобы он проводил ее в монастырь
при храме Исии-ратуфы. Финик так и сделал. По пути он спросил,
не она ли заколдовала оружие Шаваша. Идари ответила, что нет, и
что ее вообще не интересует, кто выиграл этот поединок. Сушеному
Финику не показалось, что она говорит правду.
* * *
В эту зиму государю Варназду было плохо, как никогда. Даже
маленьким мальчиком, младшим братом вздорного и подозрительного
Инана ему не было так плохо.
Ханалай делал все, чтобы высмеять хрупкого, грустного молодого
человека, который жил во дворце почетным пленником, и чтобы
доказать, что преступления Варназда навлекли на страну разорение
и гибель, и что небо отобрало у Варназда право на власть и
передало это право будущему основателю новой династии. Даже
держали его впроголодь. Варназду приходилось самому писать
унизительные прошения Ханалаю, чтобы тот отпустил муку, масло,
дрова... Озябшие пальцы плохо слушались, чернила стыли в
деревянной чернильнице. Говорили, что Ханалай смеялся, показывая
на пиру своим командирам следы слез на прошении. А на просьбу о
соли ответил Чаренике: "Государь часто плачет, - пусть-де солит
пищу слезами."
А однажды пьяные и голодные стражники изжарили и съели на его
глазах его любимую белую собачку, - последнее напоминание о
Киссуре. В тот вечер рукава Варназда промокли от слез.
Государь вздрагивал от скрипов и стуков, в каждом шорохе листа
ему чудились шаги палача; у него появились странные привычки: он
никогда не наступал на шестую ступеньку, открывал двери только
лев ой рукой. Наконец он перестал жаловаться, и таял, бледнел и
худел с каждым днем. Прежние верные слуги Варназда были убиты
или разбежались; единственный человек среди уважаемых
мятежников, который искренне жалел Варназда и пытался хоть
как-то облегчить его участь, был Лже-Арфарра, яшмовый араван.
Чем более Варназд приглядывался к проповеднику, тем более
странным тот казался. Пожалуй, дело было вот в чем: этот
мятежник не почитал его, как бога, а жалел, как человека. Это
было удивительно. Ведь те, кто видели в нем, Варназде, просто
человека, обыкновенно презирали его, а яшмовый араван -
наоборот.
Бьернссон в это время жил очень замкнуто, почти никогда не
появляясь ни перед войском, ни в совете Ханалая. Тем не менее
было несколько городков, которые Ханалай хотел сгоряча сравнять
с землей, а землю засеять солбю, - и этот приговор был отменен
из-за угроз яшмового аравана.
А так пророк мятежников сидел в своем уголке и развлекался тем,
что мастерил разные игрушки: часики, из циферблата которых
каждый час выскакивала серебряная лань и копытцем отбивала
время, картонных куколок на пружинках... Вместе с государем
смастерили целый театр: под круглым днищем молоточки играли
музыку, а под музыку вертелись двенадцать куколок. Эту игрушку
яшмовый араван подарил государю, и Ханалай сказал, что теперь у
государя есть целых двенадцать подданных, которые пляшут по его
прихоти, - но игрушки не отобрал.
А хуже всех вел себя Чареника: простолюдин Ханалай поначалу не
мог перебороть в себе робости перед государем и даже намеревался
выдать за него свою пятнадцатилетнюю дочку и править, как
государев отец. Но опытный царедворец Чареника был беспощаден:
он мстил государю за все те унижения, что претерпел сам, он
добился, чтобы Ханалаева дочка вышла за его сына; и даже Ханалай
находил нужным время от времени сдерживать его и напускать на
него яшмового аравана.
В середине зимы государя перевели в покои для слуг, где не было
отопления под полом. Варназд лежал ночами, вздрагивая от хохота
пьяных стражников, в дверь, грубо забитую досками, дул холодный
зимний ветер. Весной государь простудился и заболел. Когда
Ханалай уверился, что Варназд не хнычет, а болен на самом деле,
он встревожился. Ханалаю вовсе не хотелось, чтоб о нем говорили,
будто он извел государя. Ханалай прислал государю лекарей и
опять позволил яшмовому аравану навещать больного. Как-то
Бьернссон сказал лекарю, что в спальне слишком много пыли и
грязи.
- Это не мое дело, - возразил тот.
Бьернссон принес ведро и тряпку и вымыл пол, рассудив, что это
проще, чем ругаться со стражниками. Уже вытирая последние
половицы, он сообразил, отчего у тряпки такие странные остроухие
концы. Это было одно из белых боевых знамен Киссура, с
несколькими прорехами и несмывающимися бурыми пятками возле
прорех. Бьернссон домыл пол и выставил поскорее тряпку за дверь,
пока Варназд ее не увидел. Вымыл руки, сменил платье, взял у
стражников котелок бульона и стал кормить больного.
А Варназд, надо сказать, видел тряпку и все остальное: до
болезни стражники заставили его мыть ею пол. Вот через двадцать
минут Бьернссон вытер ему губы, поправил одеяло и собрался
уходить.
- Жаль, что я не знал вас раньше, - сказал Варназд. - При дворе
меня окружали одни карьеристы и негодяи. Теперь они все
разбежались, как шакалы от высохшего ручья. Я всегда это знал.
- Все, - немного помедлив, спросил яшмовый араван, - и Киссур, -
тоже шакал?
Варназд вздрогнул.
- Вы не знаете, как мне было страшно с Киссуром, - зашептал он.
Я любил его, а он принимал меня за бога. Каждый день я боялся,
что он догадается, что я не бог, а слабый человек, - и тотчас
изменит мне. Когда пришло известие о мятеже, я подумал, что
Киссур наконец догадался.
- А Нан, - спросил яшмовый араван, - и этот негодяй?
- Я виноват перед Наном, - промолвил Варназд, как-то странно
заколебался, хотел сказать что-то еще, но раздумал, а потом все
же прибавил:
- Вы похожи на Нана. Непонятно почему.
Пророк мятежников долго глядел на государя.
- Если бы вы были свободны, а Нан был жив, - кого бы вы
назначили первым министром, - Киссура или Нана?
Варназд слабо улыбнулся.
- Я бы назначил вас.
Яшмовый араван побледнел. Он был не настолько лишен честолюбия,
чтобы голова у него не закружилась при одной мысли об этом.
- Спокойной ночи, государь.
Яшмовый араван поцеловал Варназда в лоб и вышел. За порогом
комнаты он порвал и бросил в камин какое-то новое прошение о
дровах, которое вручил ему Варназд. "Черт побери, - подумал
Бьернссон, - не то плохо, что Ханалай унижает государя, - а то,
что государю это нравится".
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, в которой Шаваш расуждает о будущем
империи, а араван Арфарра всречается со своим самозванным
двойником.
Шаваш очнулся очень нескоро. Очнувшись, он увидел, что лежит не
в тюрьме, а в комнате шириной в пять-шесть циновок. Над ним был
беленый потолок, разрисованный круглыми цветами. Одеяло было из
шелковых багряных квадратов. Кровать была отгорожена ширмами, и
возле кровати стоял низенький столик с яшмовыми вставками, а на
столике - курильница и серебряный кувшин. К ширме был прикреплен
шелковый веер. С циновки под веером щурился стражник.
Прошло некоторое время, и в комнату вошел высокий старик в
шерстяном платье без знаков различия.
- Как вы себя чувствуете, - спросил он.
- Ммм, - ответил Шаваш и закрыл глаза, не соблюдая правил
вежливости.
Старик покачал головой и ушел, а Шаваш опять заснул.
В следующий раз Шаваш проснулся поздно ночью. Стражник лениво
встал и сказал что-то человеку за ширмой. Вскоре высокий старик
появился опять.
- Как вы себя чувстсвуете?
- Мне снилось, - сказал Шаваш, - что я на рынке, и какой-то
фокусник решил меня омолодить. Он вскипятил котел со львиным
молоком, разрубил меня на части и стал варить косточки в котле.
Час варил, два варил... Тут я проснулся и обнаружил, что он все
еще варит, и обратно не собирает. Может быть, вы соберете,
господин Арфарра?
- Ах, так вы меня узнали? - спросил старик.
- Я надеюсь, господин Арфарра, - продолжал Шаваш, с трудом
щурясь, что вы не очень поссорились из-за меня с Киссуром.
- Нисколько, - возразил Арфарра. Я сказал ему, что вы можете
оказать мне небольшую услугу, и что если вы не окажетесь в
состоянии оказать мне этой услуги, я отдам вас ему, или повешу
сам, как ему будет удобнее.
- Гм, - сказал Шаваш, - я был бы счастлив, господин министр,
оказать вам услугу.
Арфарра сел в кресло и, не мигая, стал смотреть на Шаваша.
- Ответьте-как сначала на три вопроса. Первый вопрос: по чьему
именно приказу вас арестовали в Харайне.
Шаваша слегка мутило, и в голове его кто-то словно водворил
маслобойку, и старая лошадь ходила копытами по внутренней
стороне черепа и грубо ворочала ворот. Шаваш мог бы начать
врать, но, несмотря на маслобойку, понял, что проклятый старик
все знает, и если Шаваш начнет врать, то ему очень быстро
придется пожалеть об этом.
- У меня, - сказал Шаваш, - был договор с одним чиновником по
имени Дин. Если я пришлю этому Дину условленный знак, он
надевает парчовую куртку и является меня арестовывать, будто он
из столицы.
Арфарра усмехнулся и сказал:
- А вы понимали, что этот ваш арест послужит основанием для
мятежа Ханалая: ибо если новые временщики арестовали одного
любимца Нана, то арестуют и другого любимца?
Шаваш осклабился и ответил:
