нежен, хорош собою и жирен, с бородою, похожей на мешок. Он
только что неплохо управился с восстанием близ Западных Озер:
говорили, что при этом он сделал не все ошибки, которые можно
было сделать, и конфисковал все имущество, какое можно было
конфисковать.
- Убирайся, - сказал Киссур, - я не отдам тебе войска.
- Что ж, - сказал Астак, - я вынужден арестовать вас.
Однако это было легче сказать, чем сделать, потому что Киссур
вытащил, по своему обыкновению, из ножен меч, и заявил, что
первый, кто к нему полезет, сегодня отправится спать в темную
постель под зеленым одеялом, и охотников ложиться спать в такой
ранний час не нашлось.
Стража при Астаке выхватила самострелы, но Киссур прыгнул за
клетку со священными мышами, и Астак закричал, чтобы они не
стреляли, а то попадут в мышь.
Астак стал увещевать Киссура и доказывать ему, что их тридцать
человек на него одного, - но в этот миг вбежал чиновник с
известием, что в лагере бунт, - и тут же под навес ворвались
командиры Киссура во главе с Сушеным Фиником. Киссур отпихнул
ближнего чиновника и спросил командиров:
- Вы чего раскудахтались?
Вперед выступил Сушеный Финик:
- Правда ли, что государь зовет тебя в столицу, чтобы казнить?
Господин Астак воздел руки и закричал, что государь полон
величайшей любви к Киссуру. "Цыц" - сказал Сушеный Финик и для
пущей верности сбил государева посланца с ног. Астак поднял
голову и сказал, что смерть его будет на совести изменника. Тут
кто-то взял толстый дротик, намотал на него волосы Астака и
воткнул дротик в землю, чтобы эта выхухоль не поднимала головы.
А Сушеный Финик продолжал:
- Государь прислал тебе письмо и приказ. Это скверный приказ, и
все говорят, что и письмо не лучше. Прочти-ка нам его вслух.
Киссур побледнел, и один глаз у него от гнева выкатился наружу,
а другой ушел глубоко внутрь. Он скорее бы дал изрубить себя на
прокорм священным мышам, чем прочел это письмо вслух. Это
письмо, действительно, совсем не походило на письмо государя к
подданному, а скорее... Киссур ужаснулся при мысли, что подумают
об этом письме грубые головы у солдатских костров... Это значит
- опозорить имя государя! Тем более слухи такие в лагере уже
ходили, и хотя все это была гнусная ложь, варвары, привыкшие к
воинской любви, и гнусной-то не считали.
Киссур вытащил письмо государя, насадил его на кончик меча и
сунул в плошку, горевшую перед клеткой со священными мышами:
письмо выспыхнуло и стало гореть. Мыши заволновались. Когда
письмо сгорело, Киссур опять спросил обступивших его командиров
и воинов, которые уже слетелись к навесу, как мухи на гнилой
арбуз:
- Чего вы хотите?
- Киссур, - сказал Сушеный Финик, - когда ты отрубил моему
королю голову в Барсучьем Логу, я и прочие главы племени поняли,
что это был неудачливый человек, и предложили тебе быть нашим
королем. Ты сказал нам, что в империи королей не бывает, и мы
признали себя вассалами государя. Однако теперь выходит, что в
империи бывают и короли, и князья, и вообще черт знает что
такое.
- Долг вассала, - продолжал Сушеный Финик, - в том, чтобы верно
служить господину; долг господина - в том, чтобы защищать
интересы вассала. Мы - твои вассалы, а ты вассал государя. И
если твой господин, государь, отнимает у тебя вассалов и отдает
их другому, то этим он разрывает узы долга.
Чиновникам эти доводы показались за чушь, но в войске все поняли
и стали радоваться, потому что Сушеный Финик очень подробно
обговорил свою речь со знатоками законов и одной ученой
женщиной.
- Сегодня, - продолжал Сушеный Финик, - государь нарушил свой
долг господина по отношению к тебе. У тебя остался лишь долг
господина по отношению к нам, и ты будешь проклят в трех
рождениях, оставив нас одних.
Все мы понимаем, что лучше воевать против столицы, чем против
провинции Харайн, - потому что войска столицы хуже войск
Ханалая, а сокровища столицы, наоборот, лучше сокровищ Ханалая.
И еще вот что я скажу, Киссур, - ты удачливый человек, и
раздаешь на пирах браслеты и кубки. Многие просили у тебя земли,
но ты ответил, что землю может дать только государь, и так этот
разговор и издох. И мы полагаем, что, став королем, ты дашь нам
землю и вейцев для работы на земле.
Сушеный Финик кончил, и в войске поднялся оглушительный крик.
Люди затанцевали и застучали рукоятями мечей о щиты, - все
вопили, чтобы Киссур стал королем и соединился со своим отцом и
Ханалаем. Астак и его чиновника, слушая все это, лежали скорее
мертвые, чем живые.
- Дайте мне час на размышление, - сказал Киссур.
Войско расступилось: Киссур прошел в свою палатку.
Там он упал на шкуру медведя, которого когда-то забодал
рогатиной на государевых глазах, и долго лежал, не шевелясь.
Он понял, что проиграл битву в Барсучьем Логу.
То есть лично он, Киссур, эту битву выиграл. Но для ойкумены это
было совершенно неважно. После этой битвы варвары покорились
государю? - но они и раньше изъявляли покорность. Изъявляли
покорность и требовали земли. За что? За то же самое, чтобы
служить тому, кого они сделают государем.
О! Киссур знал своих воинов, - они не были враждебны империи,
они обожали ее. Восхищали их и нефритовые кувшины с прекрасными
лицами, и ткани, разукрашенные так, словно их вышивали в раю, и
прозрачный фарфор. А смешило их то, что жители империи не умеют
спать на седле и мочиться с седла, а зато понаделали себе
кроватей, чтобы спать поближе к небу, словно им мало подстилки.
Или что жители империи не умеют поддеть человека трезубцем, а
зато понаделали себе трезубцев длиною в два пальца, и этими
трезубцами тыкают жареных гусей за столом, словно руки их для
этого нехороши.
О, варвары очень почитали империю, и короли их не мечтали ни о
чем ином, как быть сыновьями государя и братьями его чиновникам.
Но в глубине души, как и отмечал Арфарра, они полагали
несправедливым, что люди ленивые и даже знающие грамоту ходят в
шелках, расшитых пурпурными фениксами, и пьют из кувшинов с
прекрасными лицами, а люди свободные и мужественные не имеют где
преклонить головы.
Киссур закрыл глаза и зубами впился в шкуру.
В это время в палатку вошла жена его, Идари. Женщина обняла его
и заплакала оттого, что исполнились наконец все ее желания,
потому что для нее Киссур был всегда король и государь. Потом
она увидела, что Киссур лежит, не шевелясь, перестала радоваться
и спросила:
- Что же ты сделаешь, если они изберут тебя королем?
Киссур перевернулся и сказал:
- Странное это дело, если человек взял в руки меч, чтоб спасти
государство, и так ловко с этим управился, что выстриг себе из
государства живой кусок.
Идари любила мужа больше всего на свете, и, по правде говоря,
это она подсказала Сушеному Финику многое в его речи. Но от слов
Киссура она побледнела и сказала:
- Подожди делать то, что ты хочешь с собой сделать, потому что
этим ты спасешь свою честь, но не государя, и подожди еще час.
Через час все войско собралось к палатке полководца. Это была
роскошная палатка, с малиновым верхом и о ста серебряных
колышках. Число комнат в ней изменялось по мере надобности, а
вход был под большим навесом с юга. Командиры подошли к навесу и
увидели, что на пороге сидит жена полководца со своим сосунком и
с черным рысенком. Сосунка увидели все, а черного рысенка
увидели лишь самые проницательные.
Сушеный Финик с командирами хотел пройти внутрь, но тут женщина
спросила его:
- Ты зачем идешь?
- И, бисова дочка! Ты ж знаешь, - добродушно возразил Сушеный
Финик.
Сушеный Финик занес было ногу на порог, и в этот миг что-то
большое, мягкое и невидимое прыгнуло с колен Идари и вцепилось
ему в лицо. Финик, ахнув, схватился за нос и почуял на носе
царапины от когтей. "Экий бабий ум, - подумал Сушеный Финик, -
сегодня у нее на уме, а завтра - другое."
В войске зашептались, а Идари подняла своего ребеночка и
сказала:
- Слушайте, вы! Все вы меня знаете очень хорошо, - я ведь лечила
ваши раны и штопала ваши рубашки, - как бы моему слову раны не
проснулись вновь! Я - честная женщина и я верна своему мужу. И
если б я изменила своему мужу, и этот ребенок был бы не от него,
то я была бы не честной женщиной, а шлюхой. И вот теперь я вижу:
этот ребенок вырастет и станет играть с товарищем, а товарищ
скажет ему: "б... сын". И он придет ко мне и спросит: "Правда ли
я сын блудницы?" А я отвечу, - "Увы, правда, потому что я -
честная женщина, но отец твой поступил как б... и изменил своему
господину.". И мой сын спросил: "А где же мой отец, и что было
потом?" и я отвечу: "Потом твой отец умер от срама и греха, а те
люди, что заставили его осрамиться, стали пожирать друг друга,
вместо того, чтобы добывать себе славу под его началом".
Тут Идари повертела ребеночком и вдруг сунула его в руки
Сушеному Финику, а тот с перепугу взял сосунка.
Женщина выгнулась, как кошка, и зашипела на командира:
- Так вот, - прежде чем ты войдешь в палатку моего мужа, чтобы
сделать из него б..., расшиби-ка этого ребеночка о камни, потому
что это будет лучше для него.
Нельзя сказать, чтоб Идари, произнося эти слова, ничем не
рисковала, потому что это был бы не первый ребеночек, которого
Сушеный Финик расшиб о камни.
Но к этому времени не только Сушеный Финик, но и менее
проницательные люди заметили у ног Идари черного рысенка. Кроме
того, все знали, что женщины в подобных случаях становятся
пророчицами, и ужаснулись ее словам о скорой смерти Киссура и
последующих затем сварах.
Настроение солдат вдруг переменилось. Зашептались все громче и
громче, что, верно, кто-то навел на войско порчу, потому что не
могли же они сами додуматься до бунта! Люди разбрелись, кто
куда, и вскоре отыскали двух колдунов и трех лазутчиков,
посланных Ханалаем, чтобы мутить народ. Воины изъявили
покорность государю и расправились с этими людьми, а были ли то
настоящие лазутчики или просто плохие люди - об этом трудно
судить.
Едва в лагере Ханалая стало известно о нелепом великодушии
Киссура, бывший разбойник усмехнулся, оставил палатки и двести
человек жечь шестьсот костров, а сам с армией тихо убрался к
западу.
А еще через три дня Чареника упал перед государем на колени:
- Киссур отказался возвратиться в столицу, а потом его войско
взбунтовалось и объявило его королем.
- Вздор, - сказал государь, - это не Киссур, а его командиры!
- Разве не ясно, - возразил Чареника, что командиры сказал
полководцу при всех то, о чем полководец просил их наедине?
- Я не верю, - сказал государь, - он, верно, отказался.
- Да, - сказал Чареника, - отказался, потому что в одном войске
не бывает двух королей. Он договорился с Ханалаем и со своим
отцом, и, как почтительный сын, не может быть впереди отца.
- Я не верю, - в третий раз сказал государь, - что он не
приедет. Читал ли он мое письмо? Где ответ?
- Он прочел ваше письмо, - ответил Чареника, - говорят, это
письмо читали по всему лагерю, а потом Киссур надел его на
кончик меча и сжег на глазах толпы.
Тут Варназд побледнел так страшно, что Чареника остановился.
Привели господин Астака. Тот был честный человек и друг
Чареники. Меньше всего на свете он был способен подвести друга,
и рассказ его выглядел нехорошим для Киссура. В другое время
государь бы не поверил его рассказу или подождал бы еще вестей
из войска. Но сейчас государь ничего не слышал, а слышал только
то, что его письмо читали по всему лагерю, и думал, как пьяная
солдатня смеялась над этим письмом.
Через два часа на всех площадях читали указ о том, что бывший
первый министр Киссур Белый Кречет, - изменник и скорпион,
кусающий руку благодетеля, адская тварь и комок смрада, - и
тому, кто принесет голову этого комка смрада, будет
вознаграждение в двести тысяч, а дом его и сад может взять
каждый.
Никто, однако, не стал брать его дома и сада. В лавках и на
площадях плакали и говорили, что указ подложен и на государя
навели порчу; уверяли также, что Арфарра не болен, а отравлен. А
господин Чареника, придя домой, написал седьмое письмо Ханалаю и
